Василий Аксенов. Жаль, что Вас не было с нами

---

OCR: Alex ER3AL

---

1

За что, не знаю, такого тихого человека, как я, выгонять из дому?
Бывало, когда сижу в комнате, у калорифера и читаю книги по актерскому
мастерству, когда я вот так совершенствуюсь в своей любимой профессии,
слышно, как вода из крана капает, как шипит жареная картошка, ни сцен, ни
скандалов, никому не мешаю.
А если и задержусь где-нибудь с товарищами, опять же возвращаюсь домой
тихо, без сцен, тихо стучусь и прохожу в квартиру бесшумно, как кот,
Короче, выдворила. Распахнула передо мной двери в пространство, в
холодеющий воздух, на Зубовский бульвар; и, поджав хвост, двинулся к
Кропоткинскому метро, по пустой улице, куда — неизвестно; ах, мне ведь не
восемнадцать лет, и зима на носу; только и успел я собрать все свои справки
и диплом.
Я шел с портфелем, в котором только бумажки и белье, поводя трепещущими
ноздрями, унося в себе все обиды и раннюю язву желудка, кариозные зубы и
здоровые, одну золотую коронку и запас нерастраченного темперамента; нервы,
нервы, сплошная нервозность,
Вы знаете, когда возникает заколдованный круг человеческих
недоразумений, тут уже ничего вам не поможет — ни трезвый рассудок, ни
проявления нежности, ничего, Даже общественный суд,
"Эх, Соня, Соня", — думал я,
Короче, стою я один на Пушкинской площади, Пальто уже не греет,
"Летайте самолетами, Выигрыш — время!" Это написано над магазином легкого
женского платья, Изящная фигура в прозрачном силоне, Доживу ли я до лета?
Потом погасла реклама "Аэрофлота", Александр Сергеевич Пушкин — голову
в плечи, пустынный вихрь на морозном асфальте — две легкомысленные девушки.
Эх, взяли бы к себе, только для тепла, только для тепла, и ни для чего
больше, но нет, только катятся и катятся золотые, оранжевые, изумрудные
буквы по крыше "Известий", теплые радостные буквы, как последние искры лета,
как искры последней летней свободы: "Часы в кредит во всех магазинах
"Ювелирторга",
Вот это идея, подумал я, Пора мне ужа завести себе часики, чтобы,
значит, они тикали и вселяли бы в мою душу гармонию и покой, К счастью, я
увидел скульптора Яцека Войцеxовского. Яцек шел по другой стороне улицы
Горького, медленно двигался, как большой усталый верблюд. Заметил я, что он
уже перешел на зимнюю форму одежды. Отсюда, через улицу, в своем шалевом
воротнике, он выглядел солидно и печально, как большой художник, погруженный
в раздумья о судьбах мира, по меньшей мере, и уж никак не о кефире и булке
на завтра.
— Яцек! — закричал я, — Яцек!
— Миша! — воскликнул он, подошел к краю тротуара, занес свою большую
ногу и, глубоко вздохнув, как большой верблюд, двинулся вброд.
Короче, поселился я у него в студии, Днем я все шустрил по Москве, а
вечера коротали вместе. Разговаривать нам с ним особенно не о чем было, да
из-за холода и рта раскрывать не хотелось, Мы сидели в пальто друг против
друга и глядели в пол, сидели в окружении каменных, и глиняных, и гипсовых,
и деревянных чудищ и прочих его польских хитростей и думали думу.
Вообще, дела у Яцека были далеко не блестящи: он запорол какой-то заказ
и поругался со всеми своими начальниками. Такой человек — день молчит,
неделю молчит, месяц, и вдруг как скажет что-нибудь такое — все на дыбы.
Да, дела наши были далеко не блестящи. Короче, ни угля, ни выпивки и
очень небольшие средства для поддержания жизни,
— Вот сегодня я бы выпил, — как-то сказал Яцек,
— Ах, Яцек, Яцек. — Я стал ему рассказывать, какие вина выставлены
нынче в Столешниковом переулке.
Вина эти — "шерри-бренди", "камю" и "карвуазье", "баккарди", "кьянти"
и "мозельвейн" — в разнообраз-ных заграничных бутылках мелькали в окнах
роскошно-го этого переулка, и вместе с пышечным автоматом, где плавали в
масле янтарные пышки, вместе со снегопадом мягкой сахарной пудры, с клубами
кухонного пара из кафе "Арфа", с чистыми, как голуби, салфетками ресторана
"Урал", с застекленной верандой этого ресторана, где за морозными разводами
светились розовые лица моих веселых современников, — ах, вся эта сладкая
жизнь была нам сейчас недоступна.
— Я бы сейчас и от перцовки не отказался, — проскрипел Яцек. —
Перцовка — це добже.
Опять мы замолчали. Яцек, король своих уродов, сидел, скрестив крупные
пальцы, и смотрел на кафельный пол, а уроды его, бородатые каменные мужики и
грудастые бабы, маленькие и большие, прямо-таки горой вздымались за его
спиной, прямо как полк, только бы дал он приказ--и они тронутся в поход,
пугая приличных людей;
Года два назад в Доме журналистов кто-то болтал, что Яцек почти гений,
а если еще поработает, так и вообще гением сделается, но сейчас он не
работал и даже не смотрел на своих уродов. Кажется, он был в оцепенении.
Я тоже был эти дни в каком-то оцепенении, но все же днем я безвольно
метался по массовкам и, пользуясь могуществом знаменитых своих друзей,
зарабатывал иной раз трешницы. Все же я помнил, что мне надо питать и себя и
Яцека.
А он ничего не помнил, так и сидел день-деньской в своей дорогой шубе и
смотрел на кафель. Лишь иногда вставал, чтобы разогнать кровь по стареющим
жилам. Вот только сегодня он высказался насчет выпивки, и я этому был рад,
даже при отсутствии реальных надежд,
— Может быть, поедем к кому-нибудь, Яцек? — спросил я, — В конце
концов...
— Отпадает, — сказал он и встал.
Я посмотрел на него снизу, увидел, какой он боль-шой и почти великий, и
понял --действительно, ездить к кому-нибудь ему не пристало. Да я и сам не
любитель таких занятий. Тяготы жизни еще не сломали мою инди-видуальность.
Сам я могу угостить, когда при деньгах, никогда не скуплюсь, но ездить к
кому-нибудь и сшибать куски — экскьюз ми!
А Яцек что-то заходил-заходил, задвигался и вдруг нырнул в каменные
свои джунгли, в пещеру, в дикий этот храм, замелькала по обширной студии его
каракулевая шапка,
Он появился, таща в руках, как охапку дров, три не-большие фигуры — по
полметра примерно длиной.
— Вот, — сказал он, — давай продадим эти вещи. И поставил одну из
фигур на пол. Это была небольшая женщина, сидящая по-турецки, шея
длинная-длинная, маленький бюст, а ножищи очень толстые, непропорционально
развитые ноги.
— Ранний период, — сказал Яцек и покашлял в кулак, Может быть, раньше
это была сравнительно прилич-ная скульптура, но, пройдя через разные
яцековские пе-риоды, стала она темной, пятнистой и в трещинах,
Яцек очень волновался. Он ходил вокруг фигуры и вздыхал.
— Да-а, — сказал я. — Продашь ее, как же.
— Знаешь, — шепнул мне Яцек в волнении, — это ши-карная вещь.
— Так она же вся в трещинах.
— Миша, что ты говоришь? Ведь это же от холода. В тепле она согреется,
и трещин не будет.
— А почему шея такая длинная?
— Ну, знаешь,-- взревел он. — Уж от тебя я этого не ожидал!
— Тише, Яцек, дорогой, — сказал я. — Не кричи на меня. Я, может,
больше тебя заинтересован, чтоб про-дать, но трещины...
— Я их сейчас замажу! — закричал он и вмиг замазал эти трещины.
Ладно, мы пошли. Завернули эти фигурки в старые номера "Советской
культуры" и направились на улицу.
Мы направились во Фрунзенский район, как в наибо-лее культурный район
столицы. Густота интеллигенции в этом районе необычайна. Говорят, что на его
террито-рии проживает до двухсот тысяч одних доцентов.
В общем так: по лунным тихим переулкам, минуя шумные магистрали, по
проходным дворам, известным мне с детства, а также по работе в кино, под
взглядами теплых окон интеллигентских жилищ, торопливыми ша-гами мимо
милиции, фу...
Как-то так получилось, что в ваянии до того времени я еще не
разобрался. В музыке я понимал кое-что, умел отличить адажио от скерцо, в
живописи — масло от гуаши, а в скульптуре для меня что глина, что алебастр
— все было одно. Только знал я, что Яцек — великий че-ловек.
— Произведение выдающегося скульптора, реэми-гранта из Западной
Боливии. Использованы мотивы мест-ных перуанских инков, — сказал я
отставному интендан-ту, каптенармусу, крысолову, Букашкину-Таракашкину,
ехидному старичку. — Импорт, --сказал я ему. — Не же-лаете? За пятерку
отдам.
Таракан Тараканович поставил женщину с замазанны-ми трещинами на коврик
в своей прихожей, поползал вокруг и сказал:
— Похоже на раннего Войцеховского.
— Яцек! — закричал я, выбежал на лестницу, стащил вниз своего друга и
показал ему в открытую дверь на ползающего старичка.
— Куда ты меня привел, Миша, — слабо пролепетал Яцек, — это же
академик Никаноров.
Да, попали мы на академика, как раз по изобрази-тельному искусству. И
вот академик Никаноров накиды-вает пальтишко и требует его в студию свезти.
В студии Яцек стал ворочать своих каменных ребят, а я ему помогал, а
академик Никаноров сидел на помосте в кресле, как король Лир.
— Давно я к вам собирался, — говорил он, — давно. Очень давно. Ох,
давно. Давным-давно.
Он восхищенно подмигивал мне и тайком любовно кивал на Яцека, а у меня
сердце прямо кипело от гор-дости.
— Это все старые вещи, — сказал Яцек и снял с го-ловы каракуль. — Я
уже год не работаю.
— Почему же вы не работаете? — спросил академик Никаноров.
— А вот не хочу и не работаю, — ответил Яцек, по-ложил локоть на
голову одному своему мужику и стал смотреть в потолок.
Академик Никаноров восхищенно затряс головой, подмигивая мне.
— А самодисциплина, Войцеховский, а? — строго вдруг сказал он.
— Мало ли что, — сказал Яцек. — Не хочу — не рабо-таю, захочу —
заработаю. Хоть завтра.
— Какая луна нынче синяя, — сказал академик Ника-норов, глянув в
окно.

2

Так. Жизнь стала налаживаться. Топливо. Пища. Ака-демик Никаноров с
товарищами закупил у нас ряд работ. Работать Яцек еще пока не начал, но все
же пальцами Стал чаще шевелить, видимо обдумывая какой-то замы-сел. А я по
хозяйству хлопотал: ну там стирка, мелкий ре-монт одежды, приготовление
пищи, уборка, то, се, дел хватало.
Вдруг однажды он встряхнулся, ножищами затопал, встал и сказал:
— Пойдем, Миша, до ресторации. Мы с тобой деяте-ли искусств и обязаны
вечера в застольной беседе про-водить. Освежи, — говорит, — мне костюмчик.
Глазам своим не верю — Яцек снимает шубу, пиджак, брюки и начинает
делать гимнастику.
Тут я развил бешеную деятельность. Быстро утюгом освежил наши костюмы,
галстуки, подштопал носки. Вы-
рядились мы и отправились в Общество Деятелей Ис-кусств — ОДИ,
Ресторан этот очень шикарный: в нем красный цвет соседствует с черным,
но главенствует голубой, в нем бамбуковые нити трещат, как в тропиках, а
глаз успокаи-вает присутствие скромных берез, в нем вам поднесут по-свойски,
как в семье, и стряхнут мусор со стола, и ни-кто не гаркнет — сходи домой
переоденься!
В некоторой степени теснота локтей за длинным сто-лом, дележ нехитрой
закуски, жюльен там или филе по-суворовски, мерное течение диалогов и веские
репризы, круговая чаша и шевеление под столом знакомых добрых ног — все это
в некоторой степени нужно для нервов. А то бывает, что к вечеру нервы шалят,
и начинаешь что-то считать, то ли годы, то ли обиды...
Мне тридцать пять лет, а по виду и сороковку можно дать. Друзья,
которых давно не видел, говорят: "Мишу Корзинкина прямо не узнать. Жуткий
какой-то стал. Все это так, но я часто, знаете ли, ловлю себя на каких-то
странностях. К примеру, собираются за столом люди мо-его возраста, а то и
гораздо моложе мужчины, и говорят о знакомых и понятных мне вещах, и вдруг я
ловлю себя на том, что чувствую себя среди них как ребенок, что все они
знают то, чего не знаю я. Лишь одна мысль утешает: а вдруг и каждый из них
чувствует себя ребенком в об-ществе и только лишь притворяется так же, как я
притво-ряюсь? Может быть, каждый только пыжится в расчете, чтобы его не
сбили с копыт?
В ресторане первым делом мы увидели Игорька Бар-кова, и к нему мы с
Яцеком и подсели.
— Как дела? — спросил Игорек, крутясь на стуле, сверкая глазами то
вправо, то влево.
— А тебя можно поздравить? — спросил я его. На прошлой неделе Игорек
(он режиссер) получил в Сан-Франциско премию "Золотые ворота" и прилетел
домой уже лауреатом.
— Да, — сказалИгорек. — Спасибо,Яцек, — сказал он. — Ты мне
пятерку не займешь? Батюшки! — закричал он. — Ирка появилась!
Сквозь щелканье бамбука под кривыми зеркалами и декоративными глыбами
прошла Ирина Иванова, наша
Мировая звезда, высокая прекрасная девица, вся на винте. Шла она без
лишних слов, лишь юбка колыхалась на бедрах, привет, привет, да и только.
Увидев Баркова, она присела к нам, и Игорек нас по-знакомил.
Год был на исходе. Выходит, значит, так: от снежных колких буранов к
весенней размазне, а потом к шелестя-щей велосипедной команде на просохшей
мостовой, ОТ духоты наемной нашей дачи и от трясины пруда, от Сонечкиных
осенних страстей к позднему моему изгнанию, от бед и унижений к знакомству с
Ириной Ивановой?
— Я хочу вас ваять, — сказал Яцек Ирине.
— Валяйте, — сказала Ирина и повернулась ко мне: — А вы тот самый
Корзинкин?
Не знаю уж, что на меня нашло, но только не мог я терпеть насмешек от
Ирины Ивановой.
— Какой это тот самый? — воскликнул я. — Что это значит — тот
самый? Все это ложь! Никакой я не тот са-мый! Я сам по себе, без них без
всех, и вовсе я не тот самый!
— Успокойтесь, — шепнула мне Ирина прямо в лицо, прямо в глаза и
погладила по щеке. — Миша, что вы? — Она встала и сказала громко: — Я
приду через пятна-дцать минут, и мне бы хотелось, Миша, чтобы вы за это
время переменили обо мне мнение в лучшую сторону,
Ушла.
— Она хорошая? — спросил я Игорька,
— Ты что, слепой? Девица первый класс.
— Но хорошая? — переспросил встревоженный Яцек.
— Не знаю, — промямлил Барков. — Меня она не вол-нует,
— Яцек! — крикнул я. — Посмотри на этого сноба! Весь мир она
волнует, а его нет. Барков засмеялся:
— Да не, ребята, вы меня не так поняли. Она меня не волнует в плане
кино, вот что. Он пригнулся к столу и зашептал, смешно и быстро перемещая
зрачки то впра-во, то влево:
— Ведь я же хочу все перевернуть, вот в чем дело. Все наоборот,
понимаете? В том числе и женский тип — назад, бежать от всех этих эталонов.
Как Антониони с Моникой Витти. Только я и этого паренька хочу перевернуть,
понятно? Все перевернуть вверх дном.
— Кого же ты будешь сейчас снимать, Игорек? — спросил я.
— Не знаю пока, но только Ира Иванова меня теперь не волнует. В этом
плане.
Он стал рассказывать, что уезжает на днях со своей группой на Южный
берег Крыма и там начнет снимать что-то такое замечательное, никем еще не
виданное, что-то такое... сам он еще не знает что.
— Сними меня, Игорек, — попросил я его.
— Ты лучше, Миша, иди ко мне администратором. Он засмеялся.
— Нет, — сказал я, — об администраторе не может быть и речи, а вот
ты лучше сними меня в какой-нибудь роли.
Игорек опять засмеялся, а Яцек обиделся за меня и перешел на "вы".
— Почему же вы не хотите снять Мишу? — сказал он. — Чем же он хуже
других? Я вот, к примеру, соби-раюсь его ваять.
— Ладно, — засмеялся Барков. — Сниму тебя в эпи-зоде. Рта не успеешь
открыть, как я тебя сниму.
— Напрасно ты так относишься к эпизодам, — упрек-нул я его. — Ты бы
посмотрел на Феллини. Какие у него эпизоды!
— Сниму тебя с блеском, — сказал Игорек. — А Фел-лини у меня еще
попляшет.
Подошла Ирина и присела рядом со мной.
— фу, — сказала она, — вы бы хоть бутерброд мне сделали, Миша.
Я быстро состряпал ей бутерброд с кетой, а сверху положил кружок
парникового огурчика и зеленый листо-чек для красоты.
— И воды налейте, — попросила она.
Я налил ей боржома и положил в фужер ломтик ли-мона. Она с удивлением
посмотрела на меня и вдруг ска-зала такую штуку, что я чуть не поперхнулся
коньяком,
— Как ловко вы это все делаете, Миша, — сказала она. — Вам бы мужем
моим быть,
Барков засмеялся, а мы с Яцеком так и уставились на нее.
— Все время хожу голодная, — пожаловалась Ири-на. — Мужа выгнала, со
свекром поссорилась, а сама, идиотка, ничего себе сварить не умею.
Она расплакалась.
Барков улыбался.
А мы с Яцеком чуть с ума не сошли,
— Ирина, что с вами? Скажите! Не делайте нам больно.
— Муж — тунеядец, свекор — педант, а сама я дура, одна-одинешенька,
— пожаловалась она сквозь слезы. По-том встала и сказала нам с Яцеком: —
Проводите меня, друзья. Миша, если можно, заверните это филе для меня в
салфетку. Спасибо.
Мы вышли втроем на улицу Горького. Моментально все пижоны положили глаз
на Ирину и поплелись за на-ми, держась на расстоянии, словно стая трусливых
вол/ ков. Знают, что с Корзинкиным шутки плохи.
— Как странно устроена жизнь, — говорила Ирина, — человек, который
красив, умен и известен, может быть одинок.
При этом один свой зоркий глаз она повернула ко мне.
— Покажите, пожалуйста, ногу, — попросил ее Яцек, — поднимите ее
чуть-чуть.
— Оп-ля! — сказала Ирина и приподняла ногу, как цирковая лошадка.
— Интересно, — сказал Яцек, мгновенно и гениально уловив особенности
ее ноги. --Очень интересно. Что-то есть. Можете опустить.
Мы пошли дальше.
— Послушайте, Ирина, э-э, не знаю вашего отчест-ва, — церемонно
заговорил Яцек, --Ирина Оскаровна, у меня есть конкретное предложение.
Приходите ежеднев-но к нам в студию. Я буду вас ваять, а Миша позаботится о
еде. Конечно, пища у нас не изысканная, но все-таки он что-нибудь приготовит
из полуфабрикатов. Каждый день будете сыты.
— Гениально! — радостнозакричалаИрина. — Бог мне вас послал, друзья.
А вас, Миша, особенно, — шепо-том сказала она мне.
Мы подошли к ее огромному мрачному дому, по-строенному еще в период
расцвета культа личности. Дом весь был темным, лишь на одиннадцатом этаже
светилось одинокое оконце, да и то зашторенное, задрапирован-ное,--это ее
свекор, кабинетная крыса, мучитель, паук, занимался наукой.
— До свидания, до завтра, — сказала Ирина. — Кстати, Миша, передайте
мне мое филе.
Какой я балбес — чуть было не забыл про филе! Су-дорожно я выхватил
его из кармана и протянул ей. Она положила филе в сумочку.
— Спасибо за все, — сказала она и пошла к своему дому, а снежная
поземка подметала перед ней тротуар.

3

На следующий день Ирина пришла в студию и после этого стала появляться
у нас ежедневно.
Она сидела в кресле на помосте, выставив свои ноги, а руками изредка
шевелила, переворачивая страницы книги.
А Яцек в брезентовой робе бродил вокруг помоста, зорко разглядывая
детали ее тела, возвращался к гигант-ской уродливой глиняной глыбе, колотил
по ней какой-то палицей, снова делал обороты вокруг Ирины и бормотал:
— Бардзо ладне, бардзо добже.
А я тем временем хлопотал по хозяйству. Я поджари-вал полуфабрикаты
так, что они прямо подпрыгивали на сковородке. Я изобрел даже свой
собственный замеча-тельный соус. Могу поделиться рецептом. Скажем, если вы
отварили курицу, вовсе не обязательно выливать буль-ончик, вы кладете в него
пять ложек крахмала, пять ло-жек сахара, пять ложек соли, пять ложек перцу,
два ста-кана томатного сока, мелко-мелко нарезанный лимон, стакан молока,
баночку горчицы, пару лавровых листиков, выжимаете туда же тюбик селедочной
пасты, всю эту смесь доводите до кипения, швыряете туда горсть мас-лин, и
соус готов.
В своей жизни я немало переменил профессий. Был, например,
краснодеревщиком. Если спросите меня, ка-кую я делал мебель, я вам отвечу,
что еще в 1946 году я
делал модерн, у меня было чутье. Был я, например, в Ри-ге инженером по
портовому оборудованию, да мало ли еще кем. Везде я добивался успехов, как и
сейчас в кули-нарии. Я мог бы не знать никаких бед, если бы не посвя-тил
свою жизнь искусству, точнее, самому сложному и важному виду
искусства--киноискусству.
— Миша, — говорит мне Яцек в процессе работы, — не увлекайся. Ты
ведь так задушишь нас запахами.
А Ирина только кротко мне улыбалась с помоста. Ве-ла она себя в студии
тихо, как голубица, все поедала, не капризничала.
— Никогда мне так хорошо не было, как сейчас, — говорила она
вечерами, когда я провожал ее до дому.
Установились уже тихие морозные вечера с луной, и мы проходили с Ириной
вдоль московского декабря мед-ленно и спокойно.
Обычно она говорила примерно так:
— Как понять отношения между людьми, Миша? Вы не можете мне сказать? Я
много думаю об Отношениях между людьми, об отношениях между мужчиной и
жен-щиной. Вы, Миша, никогда не задумывались об этом? Вот, например, что
лежит в основе любви --уважение или физическое влечение? По-моему, ни то, ни
другое. По-моему, в основе любви лежит интуиция. А вы как ду-маете?
А я говорил примерно так;
— Человек соединяется с человеком, как берега соединяются, к примеру,
рекой. Знаете, Ирина, сближение умов неизбежно, как столкновение Земли с
Солнцем, Человек человеку не волк, это глубокое заблуждение там, на Западе.
Люди похожи на чаек, Ирина...
Однажды она сказала, повернув ко мне свой круглый внимательный глаз:
— Миша, вы настоящий джентльмен.
— Что вы говорите? — опешил я.
— Вы так ведете себя со мной — жалобно сказала она.
— Как?
— Вы немножечко, хоть самую чуточку можете быть... ну... ну чуть-чуть
со мной не таким?..
Мы стояли возле витрины какой-то булочной, и вдруг
я увидел наши отражения. Я увидел ее тень, тонкую и высокую, которая
увенчивалась огромным контуром за-граничной белой папахи, и свою небольшую
тень, конту-ры старой яцековской шапки, полукружия ушей...
Знаете, тут пронзила меня нехорошая мысль: "Ирина смеется надо мной!"
Как прикажете иначе объяснить наши отношения! Да-вайте посмотрим правде
в глаза. Внешне я не блещу осо-бенной красотой, положение мое довольно
странное, одежда с каждым днем ветшает, здоровье паршивое, что я такое для
нее? Я испугался вдруг, что все это длитель-ный розыгрыш каких-то моих
жестоких друзей.
Той ночью я прибежал в студию и сказал Яцеку, что больше так не могу,
что на этой неделе обязательно ку-да-нибудь уеду: или завербуюсь в Арктику,
или в Афри-ку, или отправлюсь в Целиноград, куда давно уже зовет меня один
друг, который нашел там свое счастье.
Я задыхался, воображая себе все фантастическое ко-варство Ирины.
Яцек волновался вокруг меня, даже поставил кофе на газ. Он убеждал меня
принять люминал и соснуть, гово-рил, что Ирина любит меня, что она разгадала
во мне на-стоящего человека, но что мне были его утешения!
— Вот телеграмму тебе принесли, Миша, — сказал Яцек так, будто все
мое спасение в этом клочке бумаги.
Телеграмма была от Баркова, с Южного берега Крыма.
В телеграмме значилось: "Вызываетесь на пробы роль Конюшки группа
Большие качели Барков".
"Вот что значит друзья, — подумал я, рухнув в крес-ло. — Вот что
значит настоящий Друг Игорек, слово у него не расходится с делом. Обещал
вызвать — вы-звал. Крепкая мужская дружба". Я показал телеграмму Яцеку.
— Ну, Миша, поздравляю тебя! — обрадовался он. — Может быть, это
начало, а?
Полночи мы рассуждали о моем предстоящем отъез-де и о роли Конюшки. Что
это за роль? Может быть, роль "маленького человека", обиженного судьбой, но
сохра-нившего в душе рыцарский пыл и благородство?
— Завтра мы с тобой идем по магазинам, — сказал Яцек, — ты должен
экипироваться. Не можешь ведь ты ехать на Южный берег в таком виде.
Утром он по моему поручению позвонил Ирине, ска-зал, что сеансы
временно прекращаются по причинам творческого характера.
— А как Миша? — услышал я из-за плеча Яцека дале-кий, словно из
космоса, голос Ирины. — Вчера он был странным, и я вела себя неумно.
Поверите ли, мне захотелось вырвать у Яцека трубку и прокричать Ирине,
чтобы она бросила свои шутки, меня не обманет печальный блеск ее больших
глаз, я знаю, она актриса, но я-то тоже не дурак, зачем ей нужны мои
стра-дания, зачем, пусть она возвращается к своим ловеласам из ОДИ, я с ней
больше не встречусь, может быть толь-ко тогда, когда мой Конюшка прогремит
на весь мир и...
— А Миша вам завтра позвонит, — сказал Яцек и по-весил трубку.
Вечером я уезжал в Крым. Я оказался один в четырех-местном купе.
Печально я стоял в проходе почти пустого вагона и смотрел на перрон, где
топтался Яцек. Он храб-рился и улыбался, а я с острой печалью думал, как он
тут останется один, кто за ним будет следить.
Я потянул на себя стекло, и оно неожиданно подалось.
— Едешь, как бог, — жалобно улыбаясь, сказал Яцек.
— Яцек, — сказал я, — будешь жарить пельмени, пере-ворачивай. Это
очень просто --вываливаешь на сково-родку, кладешь кусок масла, сольцы
немного, и все. Глав-ное --переворачивать.
Оба мы заплакали.
— И ничего не говори ей, — крикнул я. — Ничего! Поезд тронулся.

4

В Крыму поджидали меня чудеса. В Симферополе хлестал сильный морозный
ветер, не было ни единой пу-шинки снега, а холодней, чем в Москве. Там на
вокзале полсотни таксистов бросились ко мне. Все они, видно, были с Южного
берега, потому что клацали зубами, сви-стели носами, крепко крякали,
выражались, предлагали услуги.
Выставив вперед свой портфель, я пробился сквозь их заслон и сел в
троллейбус.
Троллейбус пересек город (Симферополь), потом об-ширную равнину и полез
в горы. Спокойно он лез все выше и выше и на перевале влез в густейший
туман, как будто он был не нормальный городской троллейбус, а какой-нибудь
вездеход.
Все еще в тумане, я почувствовал, что теперь он идет вниз, как самолет.
Он все полз и полз вниз, как вдруг ту-ман отстал от нас, и внизу во всю
ширину, как в панорамном кино, открылся перед нами рай земной.
Это просто было что-то удивительное — синее море почти от неба и
знакомые по открыткам склоны зеленых гор. Солнце сразу так нагрело стекла,
что прямо хоть раз-девайся. А спустя некоторое время внизу появились
ско-шенные под разными углами крыши того города и бе-лые массивы всесоюзных
здравниц. Вскоре совсем мы снизились и покатили уже по городским улицам, как
и полагается троллейбусам, мимо стеклянных шашлычных, чебуречных, бульонных,
пирожковых, совсем безлюдных, что тоже было чудом.
Когда я вылез из троллейбуса, голова у меня закру-жилась: такой крепкий
и пахучий был здесь воздух. Бы-ло вовсе не так жарко, как в троллейбусе, а
даже не-сколько зябко, но солнце светило, где-то близко бухало море, а на
каких-то пышных деревьях голубели какие-то цветы.
В киоске "Союзпечать" выставлены были карточки киноартистов. Я подошел
и посмотрел на них как на что-то близкое и родное. Миша Козаков, Люда
Гурчен-ко, Кеша Смоктуновский — все друзья мои и коллеги. Сердце у меня
екнуло, но все-таки я спросил:
— А есть у вас фотопортрет Ирины Ивановой?
— Иванову расхватали на прошлой неделе, — сердито сказала продавщица.
— С парусного судна "Витязь" кур-санты всю Иванову разобрали.
"Вот, — подумал я, — курсанты с парусного судна "Ви-тязь". Юнги
Билли. Гардемарины. Полюбила я матроса с голубого корабля. Вот".
И, все забыв, поставив на этом точку, спалив за собой мосты и корабли,
я легко зашагал по чистым и малолюд-ным улицам этого города. Ноги мои
приятно шерстила ткань иорданских брюк.
Вчера в комиссионном магазине закупили мы с Яце-ком для меня уникальную
вещь--иорданские брюки. У кого еще есть такие брюки, хотел бы я знать. Один
только Миша Корзинкин ходит в иорданских брюках. Швы, правда, слабоватые у
этих брюк, но зато впереди у них, извините, молния, а не какие-нибудь
вульгарные пу-говицы.
Навстречу мне шла высокая толстая старуха на тон-ких каблуках.
— Простите, — обратился я к ней, — не знаете ли вы случайно, где
здесь размещается киногруппа "Большие качели"?
— У-тю-тю-тю, — сказала она, вытянув ко мне свои губы, — сделай,
маленький, два-три шага ножками топ-топ и прямо упрешься.
Я ускорил шаги и оглянулся. Старуха, смеясь, смотре-ла мне вслед и
качала головой с ласковой укоризной, как будто застала на фривольных
шалостях.
Теперь навстречу мне бежала собака, худая, черная как ночь, перебирая
длинными заплетающимися лапами, с глазами вроде бы покорными, а на самом
деле лживы-ми и коварными.
— Не бойся, песик, — сказал я, — не обижу.
— Ррры, — мимоходом сказала мне собака.
— Рекс, лете гоу! — послышался голос старухи. Собака, как обезьяна,
пошла за ней на задних лапах.
— Кто сказал "ры"? — спросил, высовываясь из па-латки, толстый
ювелир. — Вы, молодой человек? А? Часы починим? Комната нужна? Почем
иорданские брючки? Продашь?
Все в этом городе было романтично и загадочно, как в сказках датского
писателя Андерсена.
Вскоре я вышел на набережную, где море бухало и взлетало над парапетом
метров на пять. На набережной тоже было малолюдно, бродило несколько синих
пиджа-ков и зеленых кофт, но ожидалось пополнение — к порту в это время
подходил греческий лайнер "Герострат" с ту-рецкими туристами на борту.
На скамеечке сидел одинокий молодой человек с кни-гой, по виду
студент-заочник.
— Простите, — обратился я к нему, — вы случайно не знаете, где
размещается киногруппа "Большие качели"?
— Садитесь, — сказал он, быстро взглянув на меня.
Я сел рядом с ним.
Студент открыл книгу и углубился в нее, странно ше-веля при этом
локтем. Иногда он бросал на меня быст-рые, как молния, взгляды и снова
углублялся.
— Качели? — спросил он. — Большие? — повторил он вопрос через
минуту. — Киногруппа "Большие качели", так вы говорили? — любезно
осведомился он еще через минуту и протянул мне сложенный вдвое листочек
белой бумаги, на которую был наклеен мой характерный про-филь. — С вас
пятьдесят копеек, — улыбнулся он.
— Вы очник или заочник? — спросил я, отдавая ему свою тяжелую
полтину.
— Конечно, заочник, — сказал он. — Готовлюсь к сес-сии. А "Большие
качели" — вон они толпятся.
— Я артист, приехал сниматься, — сказал я.
— А-а, ну-ну, — сказал он, потеряв уже ко мне инте-рес.
У входа в гостиницу толпились "Большие качели". Ни-чего они в этот
момент не снимали, а лишь о чем-то яростно спорили, размахивали руками,
показывая на не-бо, на море, на солнце, на горы, на "Герострат". Барков
стоял, засунув руки в карманы джинсов, шмыгал носом и, видно, что-то
напевал.
— Смотрите, кто приехал! — закричал он, заметив меня. — Мишенька
приехал! Миша, поцелуй меня! Ну, те-перь дело у нас пойдет — Миша Корзинкин
приехал!
И все зааплодировали мне, заулыбались, после чего я крепко, как мужчина
мужчине, сжал ему руку и шеп-нул:
— Спасибо, Игорь. Ты меня так выручил, как даже сам не знаешь. —
Потом спросил его уже громко:--Ког-да дашь прочесть сценарий?
Барков улыбнулся и сказал быстро, по своему обыкно-вению перемещая
зрачки то вправо, то влево;
— Когда хочешь. Вечером. А сейчас, Мишенька, у ме-ня к тебе особое
поручение. Понимаешь, надо съездить
на местную автобазу и попросить у них открытый "ЗИЛ". У них есть один,
стоит без дела, нам необходим, а они не дают. Понимаешь, какое варварство!
Возьми у Раймана бумаги и отправляйся. Райман сам уже ездил, но они ему дали
от ворот поворот. Только на тебя надежда.
Я решил выручить Игорька и поехал в нашем "газике" на автобазу.
Директором автобазы оказался мой товарищ по ар-мии, по службе в
десантных войсках, Феликс Сидорых, Мы с ним когда-то рядом сидели на
дюралевой скамей-ке в "Ли-2". Вместе выходили из самолета, сначала я, а он
за мной. Бывало, висишь на стропах, а Феликс мимо тебя камнем вниз.
Баловался он затяжными.
Сейчас Феликс стал здоровым краснорожим боссом килограммов под
девяносто. Он бросил мои бумаги в ящик стола и заорал:
— Плевать я хотел на твои бумаги, Мишка! Ты лучше признайся, для чего
тебе машина, а? Ну, признавайся! Меня не проведешь, ну! Скажи честно — и
получишь. А? Зачем тебе она? Ну? Ну? Вижу тебя насквозь.
Я хитро подмигнул, и он, довольный, захохотал.
— То-то! Знаю я тебя! То-то и оно! Так бы сразу. Ска-зал бы сразу и
получил бы без всякой волынки. У-у, шко-да! Мишка, Мишка, где твоя улыбка!
Забирай колымагу, если, конечно, заводится она.
К гостинице я подъехал на заднем сиденье огромной открытой машины
высотой с автобус. "Большие качели" не поверили своим глазам и загудели от
восторга.
Остаток дня и весь вечер мы проездили с Игорьком в открытой машине,
намечая места будущих съемок. Игорек поднимался в машине, одну ладошку
ставил себе над глазами, другую — на уровень носа, за-мыкая таким образом
пространство в широкоэкранным объектив.
— Просто будем снимать, Миша, — говорил он, — про-сто и элегантно.
Светло-серый, чуть мерцающий колорит.
Мы останавливались в узких улицах города, заходили во дворы, в эти
маленькие колодцы с полусгнившими галереями, с пальмами в кадушках и с
кальсонами на ве-ревках.
— Хорошо, но не то. Не то, — бормотал Игорек"
— Вот это да! — вдруг вскричал он. На фоне заката на большой высоте
трепетали между домами голубые дамские трусики.
— Вот это мы снимаем! Железно!
Поселился я в одной комнате с заместителем директора картины Иваном
Генриховичем Лодкиным. Это был человек тонкой кости, изящного склада, но
очень грубый в обращении.
— Корзинкин! — орал он на меня. — Опять в носу ко-выряешься?
Сбегай-ка за пивом, олух царя небесного!
— Стыдно, Иван Генрихович, — говорил я ему. — Бес-чинствуете, как
извозчик,
Ежедневно мне приходилось выполнять особые пору-чения Игорька. Без меня
у "Больших качелей" просто все валилось из рук.
— Понимаешь, нужно мне организовать массовку из стариков, — говорил
Игорек, — из одних только настоя-щих стариков с длинными белыми бородами.
И я как сумасшедший носился по городу в поисках та-ких стариков. Нашел
двадцать семь человек. Хорошо, что помог мне председатель местного совета
пенсионе-ров, второй муж моей тети Ани.
В другой раз потребовалось шесть виолончелей и пять контрабасов. Тут
пришлось уламывать директора филар-монии, который, к счастью, был мне знаком
по прежней культпросветработе.
В таких делах проходили дни, я сильно уставал и да-же не находил
времени, чтобы взять у Игорька сценарий и вжиться в образ Конюшки.
— Ничего, — говорил Игорек, — через недельку все наладится, и тогда
у тебя будет время.
На третий день к вечеру я вернулся в номер. Лодкина, к счастью, не
застал и рухнул на кровать, как обессилен-ный колосс.
Смертельно я устал и думал, что сразу засну, но в го-лове у меня все
крутилась карусель: старики, виолонче-ли, бачки для полевой кухни, телефоны,
квитанции, ордера и что делать с аморальным гримером Чашкиным.
Я уткнулся носом в подушку, когда вдруг рванули дверь и послышалось
посвистывание Ивана Генриховича. Он хлопнул меня ладонью по одному месту и
сказал!
— Эй ты Попа Новый Год, вставай! Ирина приехала, ищет тебя по всему
городу.
Я вскочил и дико посмотрел на Лодкина. Тот уже по-лулежал в кресле и
ухаживал за своими ногтями.
— Цирк, — сказал он, — комедия дель арте.
— Где она?! — закричал я.
Лодкин пожал плечами. Я выбежал из гостиницы,
Был воскресный вечер, набережная наполнялась на-родом. Все были
спокойны и веселы, один только я но-сился как бешеный из конца в конец, туда
и обратно, от гостиницы до морского вокзала, по всем шашлычным, чебуречным,
бульонным, пирожковым. Ирины нигде не было. Отчаяние охватывало меня.
Вдруг я увидел ее. Она сидела на гальке под парапе-том. Она сидела
одна, пляж был пустынен на всем про-тяжении, и перед ней было только
неспокойное древнее море и чайки, она сидела там, как Ифигения в Авлиде.
"Как я мог так поступить с ней? Какой я скот! Почему я не смог понять
ее? Почему я так ее унизил? Как я мог?" — думал я, проносясь над парапетом,
над пляжем, кружа над ней и снижаясь,
— Миша, как вы могли? — тихо сказала она таким голосом, что у меня
остановился в организме ток крови.
— Можете ли вы меня простить? — спросил я.
— О чем разговор? — сказала она, вставая. — Пой-демте гулять. Мне
здесь нравится. Здесь чудесно. Какой вы чуткий...
Знаете, может быть, я излишне откровенничаю, но во-лосы у нее в этот
момент развевались под ветром, глаза ее сияли, блестели зубы; готов
поклясться, что она была счастлива в этот момент нашей встречи.
Мы поднялись на набережную и тихо пошли по ней. Я позволил себе взять
ее под руку. Локтем она чуть при-жала к себе мою руку.
По набережной шли изысканно элегантные греческие моряки, они вели за
руки робких турецких туристов, на-пуганных воскресным шумом этого города.
Солнце все норовило сесть за гору, но каждый раз подскакивало,
накалываясь на кипарисы. Наконец — боч-ком, бочком — оно закатилось, и
сразу вспыхнули все
огни огромного "Герострата" и всех судов помельче и на башенных кранах,
и на столбах, и витринах, и в откры-тых кафе загорелись лампионы.
Вскоре мы встретили моего родственника, второго мужа тети Ани. Я
познакомил его с Ириной, и мы остано-вились возле парапета.
Старичок этот одобрительно подмигивал мне, а по-том шепнул на ухо:
— А как же Сонечка? А, Миша?
— Соня оказалась непринципиальным человеком,-- шепнул я в ответ.
Старичок удовлетворенно кивнул, полуотвернулся и, глядя на нас, быстро
заработал ножницами. Через мину-ту он протянул нам наши профили.
— По полтинничку с носа, — сказал он, — итого руб-лик. Желаю
счастья.
Море раскачивалось все сильнее, на верхушках волн вспыхивали багровые
полосы и гасли, быстро стемнело, и из темной глубины стихии доносилось лишь
глухое нара-стающее животное урчанье, и во мраке плясали огоньки малых
рыболовных сейнеров, и даже огни "Герострата" в порту чуть-чуть
покачивались.
Рядом с нами остановились два паренька в бушлатах, посмотрели на пляску
огней в темноте.
— Даст нам сегодня море свежести, — сказал один из пареньков, и они
пошли к порту, помахивая чемоданчи-ками.
— Как это все удивительно, Миша! Как прекрасно! — сказала Ирина. —
Вам не кажется, что жизнь иногда мо-жет быть прекрасной?
— Мне кажется, — ответил я.
Вскоре мы встретили Феликса Сидорых, Еще издали он широко, на
полнабережную, раскинул руки.
— Познакомься, Феликс. Это мой друг Ирина, — сказал я.
— А-ха-ха! — захохотал Феликс, обнимая нас сразу вместе с Ириной. —
Теперь мне все ясно! Ясно — и точка! Полная ясность. Абсолютная видимость!
Он быстро вырезал наши профили и протянул их нам.
— Что это значит, Феликс? — в некоторой растерян-ности пробормотал я.
— Что все это значит?
— Это такая местная игра, — хохотал Феликс. — Мы здесь все вырезаем
друг друга профили. Кто быстрее вы-режет, тот и получает полтину. С вас
рупь.
Мы простились с Феликсом и зашли в ресторан.
— Давай кутить, Миша, — предложила Ирина. — Кут-нем как следует, а
завтра я сниму деньги с аккредитива.
Мы заказали шампанского и кетовой икры. Икры ке-товой не оказалось, и
тогда мы заказали крабов. Крабы, как выяснилось, тоже кончились, но был
мясной салат "ривьера", его мы и взяли.
— Та-ра-ра-ра, и в потолок вина кометы брыз-нул ток, — сказала Ирина
и через стол протянула мне
руку.
В ресторане играл джазик — трое молодых людей — труба, контрабас и
аккордеон — и старик — рояль. Юношей все тянуло на импровизацию, а старик,
воспи-танный в строгой курортной манере, этого не любил, воз-мущался, когда
они начинали импровизировать, и бро-сал клавиши.
Наконец заиграли мелодию, которая, видимо, была по сердцу старику. Он
забарабанил на своем инструменте и запел с большим энтузиазмом, подмигивая
нам и улыба-ясь.
— Пора настала, я пилотом стала, — пел старик во все горло.
Мы смотрели на него с восхищением и, когда он кон-чил, пригласили его к
столу. Старик мягко спрыгнул с эстрады. Видно, вся жизнь его прошла в
ресторанах. При наличии галстука он был в войлочных домашних туфлях.
— А я для вас и пел,--сказал он, принимая бокал. — Вижу —
интеллигентный человек сидит в иорданских брючках, дай, думаю, спою для него
и для дамочки. И кроме того — сюрприз. Извольте, с вас рубль.Он протянул
нам наклеенные на белую бумагу два на-ших профиля носом к носу, а сверху еще
были прири-сованы два целующихся голубка. Как он мог смасте-рить эту штуку,
играя на рояле и распевая, это осталось тайной.
Я очень смутился при виде этого нескромного намека, а Ирина положила
его в сумочку, загадочно улыбаясь.
В это время под гром всех инструментов, исполняв-ших какой-то боп, в
зал вошел Игорь Барков и вместе с ним широкоплечий медлительный человек,
очень хорошо одетый. Они пошли к нам, подлаживая свою походку под ритм бопа.
— А, Ирка приехала, — сказал Барков.
— Я к Мише приехала, а не к вам, — возразила Ирина.
— Конечно, к Мише, — не стал спорить Барков. — Ми-ша — мое золотце.
— Присаживайся, Игорек, — пригласил я, — и вы... — Я посмотрел на
его спутника, не зная, как сказать: "това-рищ", "гражданин" или "мистер". —
И вы, синьор, присаживайтесь.
— Знакомьтесь, друзья, — сказал Барков, — это италь-янский режиссер
Рафаэль Баллоне. Мы с ним года два на-зад в Мар-дель-Плата мартини пили, а
год назад на само-летном стыке в Дакаре по бокалу пива хлопнули. Боль-шой
мой друг, прогрессивный художник.
— Очень приятно. Рафик, — сказал тот и уставился на Ирину, а Ирина,
как и полагается звезде, посмотрела на него, потом на кончик своего носа, а
потом в сторону --проделала простейшую комбинацию с глазами.
Очень это мне не понравилось.
Игорек пригласил Ирину на танец, и, пока они танцева-ли, Рафик,
водрузив на нос очки, рассматривал ее.
— О, какая замечательная девица, — обратился он ко мне, — я хочу на
ней жениться. Она будет мой жених. То есть нет. Женский жених, как это
по-русски? Да, невеста, спасибо. Она будет моя невеста, а я жених, Вы
обратили внимание на пропорции ее тела? Нет? Это интересно-- абсолютно
идеальный масштаб длины ног и рук и тела и также точная обрисовка корпуса.
Только есть недоста-ток — немножко вот здесь, как это? Чиколотка, немнож-ко
чиколотка широковата.
— Вы подумайте насчет щиколотки, — язвительно ска-зал я ему, —
все-таки жизнь ведь жить.
Сердце у меня заколотилось. Неужели она выйдет за него, за этого
человека из мира капитализма?
Подошли Ирина и Барков. Рафик снял очки.
— Ирина, — сказал он торжественно, — я видел вас на всех экранах
мира в черно-белом варианте и вот сейчас наблюдаю вас в объеме и цвете.
Предлагаю вам стать моей женой. Я прогрессивный художник, но я владею
че-тырьмя кинофирмами и пятью виллами в разных курорт-ных районах мира.
За столом воцарилось молчание, все поняли, что это серьезно. Ирина
молчала-молчала, а потом щелкнула пальцами и подмигнула мне:
— Миша, можно мне выйти за него замуж? От ваше-го слова зависит все.
— Нет, нельзя, — коротко сказал я, как отрезал. Ири-на весело
зааплодировала.
— Этот тип! — вскричал Рафик. — Что вы нашли в этом типе?
Ирина положила вилку и выпрямилась. Глаза ее гнев-но сверкнули.
— Что я в нем нашла?--медленно проговорила она. — Этот человек ни
разу не затронул мою честь! Барков захохотал:
— Ловко она тебе вмазала, Рафка!
— Ну ладно, ладно, — проворчал Баллоне, — давайте не будем. Давайте
закажем горячее.
Когда принесли горячее, Игорек напомнил мне о завт-рашних делах, о том,
что надо на мебельную фабрику поехать за материалом для стройки на натуре.
— Когда это кончится? Что я вам, завхоз или адми-нистратор? — спросил
я, а сам уже соображал, кто у ме-ня на мебельной фабрике родственник или
знакомый, — Когда же я начну репетировать Конюшку и что это за роль?
— Да, что это за роль, Барков? — спросила и Ирина.
— Такаяроль, — замялсяБарков, — генеральская роль.
— Не маленького человека?
— Нет, наоборот.
— Я уверена, что Миша сыграет любую роль, — сказа-ла Ирина. — У него
есть талант и, главное, большое серд-це. Не то что у некоторых, — добавила
она,
После ресторана я проводил ее до гостиницы и под шум прибоя поцеловал
ее руку, О!
Утром я проснулся от тишины. Наши окна выходили к морю, всегда шумел
прибой, а сегодня полная тишина, и Лодкин не сопел во сне, как обычно, и не
пускал пузыри ,
Я подошел к окну и увидел следующее: в море был полный штиль,
поверхность его находилась в самом лег-чайшем движении, словно от
поглаживания, и лишь кое-где рябили пупырышки, какие на коже бывают от
холо-да, а горизонта видно не было, в отдалении стоял про-зрачный голубой
туман, и в этом тумане совсем темно-синими казались паруса вставшего на ночь
на рейде судна.
— Доброе утро, Миша, — тихо сказал за моей спиной Лодкин. Видно,
штиль и на него подействовал.
— Что это за судно, не знаете, Ваня? — тихо спро-сил я,
— Учебный парусник "Витязь", — ответил он и вдруг гулко, страшно
захохотал, закашлял, засморкался, прихо-дя в себя. Он не заметил, как я
вздрогнул. "Витязь"! Это тот самый, что закупил все карточки Ирины. Как бы
не было беды!
Кое-как одевшись и умывшись, выскочил на набереж-ную. По ней, по лужам,
не просохшим еще после штор-мового прибоя, от своей гостиницы к нашей
торопилась Ирина. За ней, разевая от молодого счастья рты, выша-гивал отряд
курсантов с "Витязя". Катер с "Витязя" дви-гался в море параллельным курсом.
Я бросился вперед.
— Миша, Миша!--закричала Ирина. — Поклонники! Целый фрегат!
— Барк. Это барк, а не фрегат, — сказал я, хватая ее за холодные
испуганные руки.
— Но дело не в этом, — быстро заговорила Ирина, — сейчас я встретила
Баркова, и он проговорился. Миша, здесь обман, заговор, Миша!
Я увидел бегущего к нам по набережной Игорька. Он умоляюще прижимал
палец ко рту, хватался за голову. Ирина, мстительно закусив губы, взглянула
на него. Кур-санты стояли неподалеку, по отряду волнообразно
рас-пространялись нежные улыбки.
— Миша, я выхватила у него сценарий и сразу все по-няла. Это обман!
Конюшка --это не маленький человек, это лошадь!
Барков уже подбежал и стоял рядом, тяжело дыша.
— Да, это лошадь, — продолжала Ирина, — она у не-го, у этого
модерниста несчастного, ходит там по арбу-зам, как по головам. Это лошадь.
Всегда в тяжелые роковые минуты жизни я станов-люсь железным человеком.
Внутри у меня все трепещет, вся боль моя и слезы, а внешне я — железный
человек.
— Это жестоко, Игорь, — сказал я холодно и спокой-но. — За что же ты
меня так?
Барков бросился ко мне, но захлебнулся от волнения.
— Пойдем, Мишенька, — заплакала Ирина, — уедем отсюда. Какое право
они имеют так тебя обижать?

6

К вечеру того же дня мы приехали на Симферополь-ский вокзал.
Привокзальная площадь и крыши машин бы-ли покрыты снегом. Ирина куталась в
легкое свое замше-вое пальто и иногда вздрагивала, все еще переживая
на-несенное мне оскорбление. Я нес ее чемоданы, а она мой портфель.
Вокзал хмуро высился над нами, а перед его чудовищ-ным портиком и
высоченным шпилем, перед длинными колоннадами мы казались себе маленькими и
несчастны-ми. Таксисты провожали нас ироническими взглядами.
Мы купили билеты на московский поезд и заложили свои вещи в
автоматическую камеру хранения .
До отхода поезда оставалось еще часа два. Мы вспо-мнили, что не ели
ничего с утра.
— Я не хочу в ресторан, — сказала Ирина, — просто противно подумать,
как все там будут смотреть, когда мы войдем.
Я смотрел на нее — эдакая модная птичка в высочен-ных сапогах на
тоненьком каблуке и в коротеньком паль-тишке, озябшая, с красным носиком,
она проявляет пре-данность и тонко мне сопереживает. Чудеса, да и только,
подумал я и вдруг почувствовал себя счастливым, как ни-когда. Не думайте,
что я выдумываю, все так и было.
Мы вышли из здания вокзала и вдруг увидели под сво-дами колоннады,
казавшейся бесконечной, высокую стой-ку с большой надписью над ней:
"Комплексные обеды".
— Вот то, что нам нужно, — сказала Ирина и взяла ме-ня за руку,
Мы взгромоздились на высокие неудобные табуретки, и ноги наши повисли в
пустоте.
За стойкой орудовала запыхавшаяся тетенька, седые пряди волос свисали
из-под колпака, она открывала крышки огромных кастрюль, и оттуда столбами
подни-мался пар, как из преисподней. Она запускала в кастрю-ли черпаки и
как-то зло, ожесточенно выдавала на-гора порции комплексного обеда. За
спиной у нее, на белых дверцах холодильника, красивыми буквами было
написа-но: "Бульоны, соусы, компоты, кисели".
Обеды, собственно говоря, были не так уж и деше-вы — 77 копеек. В
комплекс входило: харчо из перловки, плов из перловки, стакан кофе с
молоком. Правда, мяса было много и в плове и в харчо, а может быть, это
только нам подавальщица так удачно зачерпнула.
Мы ели с Ириной, а под ногами у нас, как и у всех дру-гих едоков,
крутились собаки: породистая гончая сука с отвисшими сосками, здоровенный
черный пес неизвест-ного происхождения и несколько маленьких шавок. Им
бросали со стойки кости и стряхивали с ложек перловку, едоки приходили и
уходили, состав был текучий, и вдруг мы остались с Ириной одни за стойкой, а
подавальщица застыла, окаменела, уперев свой черпак в бок.
Я посмотрел на Ирину, как она ест, она посмотрела на меня, как я ем, мы
улыбнулись друг другу, я поднял голову и посмотрел вверх под своды
колоннады. Колон-ны были не круглые, а с острыми гранями, они были очень
высоки, и наверху было темно, капителей видно не было, там шла какая-то
хлопотливая птичья жизнь, возня, шебуршание, трепет крыл.
Закатное солнце вдруг вырвалось из туч, и напор его был таким
неожиданным и сильным, что сразу стал таять снег, образовались лужи, сверху
потекло, и мы с Ири-ной оказались как бы за шторой из прямых звенящих струй.
Небо стремительно голубело, алело, зеленело, а в колоннаду ворвался
резкий и совершенно весенний ве-тер.
— Киселя хочу, — сказала Ирина.
— Киселя у нас не бывает — отрезала подавальщица.
— А если поискать? — спросил я.
— Не спорь, — остановила меня Ирина и улыбнулась подавальщице.
И та вдруг улыбнулась ей и крикнула в трубу, по ко-торой ей сверху, из
ресторанной кухни, спускали чаны с комплексным обедом:
— Витек, кисельку завари!
— У-у-р-р-ах! — пронеслось сверху по трубе.
— Сейчас будет, дочка, — сказала подавальщице Ирине.
Откинув кисею весенней капели, к стойке подошли три курсанта с
парусника "Витязь",
— А, вот вы где! — закричали они. — А мы вас по все-му вокзалу ищем!
Они уселись рядом с нами на табуреты и уставились на Ирину молодыми
нахальными глазами.
— Мы в Мурманск направляемся, — сказали они, — а оттуда на Остров
Свободы. Хотите с нами, уважаемая ар-тистка Иванова?
— Можно мне с ними, Миша? — спросила Ирина.
— Он что, муж вам, этот геноссе? — спросили кур-санты.
— Просто любимый человек, — ответила Ирина.
Курсанты весело застучали ложками, требуя комп-лексного обеда.
Подавальщица, весело ухая, давала пар.
Сквозь капель прошла высокая старуха на тонких каб-луках. Она была в
горжетке с острой, чуть тронутой временем лисьей мордочкой.
За старухой на задних лапах шествовала вороватая скотина Рекс.
— Рекс, атанде! Алон, алон, — позвала его старуха и подошла к стойке,
виляя бедрами.
— Садись, мамаша, — сказали курсанты.
— Хоть в разлуке жить не просто, все равно люблю матроса, — напевала
старуха, усаживаясь, — синеглазого матроса с голубого корабля..
Наши собаки сразу приняли Рекса в свою компанию. Потом пришел
студент-заочник, тоже уселся и занялся вырезанием профилей.
— В Москву еду на сессию, деньги нужны, — объяс-нил он.
Сколачивалась хорошая компания. Становилось весе-ло. Подавальщица,
подпевая старухе, пританцовывала от котла к котлу. Пустые кастрюли
поднимались вверх по трубе, вниз опускалась перловка с бараниной. Курсанты
ложками отбивали матлот. Ирина слегка комбинировала своими глазами и руками.
Мы с заочником рассуждали о стихах Алексея Зауриха. Рекс подбивал собак
разом прыгнуть на стойку и все сожрать. Бродячая аристократ-ка, тряся
выменем, урезонивала его.
Уже стемнело, когда появились Игорь Барков и Ра-фаэль Баллоне.
— Миша, ты уж меня прости за эту маленькую хит-рость, — сказал
Игорек, — Все у нас не ладилось, и я решил вызвать тебя. Ты бы знал, как с
твоим приездом ожили люди, как они подняли головы, поверили в свои силы.
Может быть, вернешься?
— Нет, он не вернется,--сказала Ирина,--но вас, Барков, мы прощаем. И
вас тоже, --сказала она Рафику.
Что-то загрохотало, и из трубы вылез, сияя белозубой улыбкой, сам
чумазый Витек с огромной чашей пунша. Над чащей трепетал голубой пламень.
— А вот и киселек! — закричал он.
— Сюрприз! — захохотала подавальщица.
Собаки встали на задние лапы и уткнулись носами в наши локти.
А мы сидели, шумно пируя, словно рыцари и прекрас-ные дамы под
закопченными сводами нормандского зам-ка. Мы делили голубой огонь и перловку
и бросали кости нашим собакам.
Боже мой, думал я, смертные люди! Ведь невозмож-но даже подумать, что
всех нас когда-нибудь не станет, даже этих курсантов, даже Ирины, боже мой!
Ведь в это невозможно верить, это невозможно понять. Что же де-лать? Может
быть, верить друг в друга, в то, что соедини-ло нас сейчас здесь, в то, что
тянет сейчас всех людей во всем мире к этой нашей стойке? Ведь мы же все
должны друг друга утешать, все время ободрять, разговаривать друг с другом о
разном, житейском, чуть-чуть заговари-вать зубы, устраивать вот такую
веселую кутерьму, а не подкладывать друг другу свинью и не ехидничать. Но, к
сожалению, как часто люди ведут себя так, будто не ум-рут они никогда, и
лишь временами все складывается так благополучно, как сейчас. Жаль, что вас
не было с нами.
Уже два раза объявили по радио о посадке, когда к колоннаде подъехал
открытый "ЗИЛ-110" и из него вы-шел Герострат. Путаясь в своей тунике, он
деловито про-шел за колонны. В руках он нес канистру с бензином.
— Все слава, все стремление к славе, — ворчал он, обливая бензином
стены Симферопольского вокзала. — Мало мне храма Афины, нет, надо еще сжечь
этот дво-рец... Пароход своего имени я уже того, а теперь, зна-чит...
— Эй ты, Стратостат! — закричали курсанты, слезая с табуретки. — Не
балуй псих! По кумполу захотел?
Не знаю, чем кончился спор курсантов с Геростратом, потому что мы с
Ириной пошли уже к поезду.

7

Яцека мы застали в мастерской. Он жарил себе пель-мени. В центре
помещения высилось нечто огромное, за-крытое мокрыми тряпками.
— Во-первых, рад вас видеть, — сказал Яцек, — а во-вторых, и сам
могу похвастаться. Получил заказ. Рабо-таю над скульптурной группой "Мирный
атом".
Он содрал тряпки, и мы увидели группу, выполненную пока что в глине.
Здесь сидела женщина с чертами Ири-ны, а рядом с ней пытливый молодой
ученый, смахиваю-щий на меня, а за их спинами, положив им на плечи тя-желые
руки, высился отягощенный идеями мыслитель, напоминающий самого Яцека.
— Скоро я стану большим человеком, Миша, — сказал Яцек, — и тебя в
люди выведу.
Все так и получилось. Яцек вывел меня в люди. Ирина стала моей женой.
Давно это было.
1964