Айрис Мердок. Черный принц
страница №2
... у него был острый, лицо слегкалоснящееся, но цвет лица здоровый. В его внешности ощущался некоторый общий
недостаток пигментации. Что-то от альбиноса. Он считался и, вероятно, был
красивым. У него была привычка постоянно причесывать волосы.
Арнольд посмотрел на меня и молча кивнул на Фрэнсиса. Мы стояли в
прихожей. Арнольд был на себя не похож - лицо восковое, волосы взъерошенные,
взгляд без очков рассеянный и безумный. На щеке у него рдел какой-то
отпечаток, похожий на китайский иероглиф.
- Это доктор Марло. Доктор Марло - Арнольд Баффин. Доктор Марло
случайно оказался у меня, когда вы позвонили и сообщили о несчастном случае
с вашей женой. - Я сделал ударение на словах "несчастном случае".
- Доктор, - повторил Арнольд. - Да... она... понимаете...
- Она упала? - подсказал я.
- Да. А он... этот господин - доктор... медик?
- Да, - подтвердил я. - Он мой друг. - Эта ложь содержала, по крайней
мере, важную информацию.
- А вы - тот самый Арнольд Баффин? - спросил Фрэнсис.
- Тот самый, - ответил я.
- Послушайте, я восхищаюсь вашими книгами. Я читал...
- Что произошло? - обратился я к Арнольду. Мне подумалось, что он похож
на пьяного, и тут же я действительно ощутил запах спиртного.
Арнольд медленно и с усилием произнес:
- Она заперлась в спальне. После... после того, что случилось... Было
так много крови... Я подумал... Я, право, не знаю... Рана, понимаете,
была... Во всяком случае... Во всяком случае... - И он окончательно смолк.
- Продолжайте же, Арнольд. Пожалуй, вам лучше сесть. Ведь верно, лучше
будет, если он сядет?
- Арнольд Баффин! - бормотал себе под нос Фрэнсис.
Арнольд прислонился спиной к вешалке в передней, уперся теменем в
чье-то пальто, на минуту закрыл глаза и продолжал:
- Простите. Понимаете, она там сначала плакала и кричала. В спальне. А
теперь все стихло. И она не отвечает. Может быть, она потеряла сознание
или...
- А дверь взломать нельзя?
- Я пробовал. Пробовал. Но долото... дерево крошится, и ничего не...
- Сядьте, Арнольд, ради Бога. - Я толкнул его в стоявшее поблизости
кресло.
- И в замочную скважину ничего не видно, там ключ...
- Наверно, расстроилась и не хочет отвечать просто из... знаете ведь,
как бывает...
- Да, да, - сказал он. - Я же не хотел... Если это все так... Я, право,
не знаю... Брэдли, вы сами -попробуйте.
- Где ваше долото?
- Там. Оно маленькое. Я не мог найти...
- Ладно, вы оба оставайтесь здесь, - сказал я. - А я поднимусь
посмотрю, в чем там дело. Ручаюсь, что... Арнольд, да сядьте же!
Я остановился перед дверью, слегка испорченной стараниями Арнольда.
Облупившаяся белая краска лепестками обсыпалась на рыжий коврик перед
спальней. Здесь же валялось долото. Я нажал на ручку и позвал:
- Рейчел! Это Брэдли. Рейчел!
Молчание.
- Я принесу молоток, - невидимый, сказал снизу Арнольд.
- Рейчел, Рейчел, ответьте, пожалуйста. - Мне вдруг стало по-настоящему
страшно. Я всей силой надавил на дверь. Она была тяжелая и прочная. -
Рейчел!
Молчание.
Я с размаху навалился на дверь, громко позвал: "Рейчел! Рейчел!" Потом
замолчал и напряженно прислушался. Из-за двери донесся еле слышный шорох,
неуловимый, точно мышиный бег. Я молился вслух:
- Господи! Пусть она только будет жива и невредима! Пусть она будет
жива и невредима.
Снова шорох. Потом тихий, почти неразличимый шепот:
- Брэдли.
- Рейчел, Рейчел, вы живы?
Молчание. Шорохи. Тихий шелестящий вздох: "Да". Я крикнул вниз:
- Она жива! Ничего страшного не случилось. Позади меня на лестнице
послышались их голоса.
- Рейчел, впустите меня, хорошо? Впустите меня.
Что-то зашуршало внизу двери, и близкий голос Рейчел сипло произнес в
щель:
- Входите. Но только вы один.
Ключ повернулся в замке, и я быстро протиснулся в спальню, мельком
заметив через плечо на лестнице Арнольда и Фрэнсиса за его спиной. Их лица я
увидел с особой отчетливостью, как в толпе у распятия - лица художника и его
друга. Губы Арнольда были растянуты в презрительной гримасе страдания. Вид
Фрэнсиса выражал нездоровое любопытство. И то и другое подходило для
распятия. Переступив порог, я чуть не упал на Рейчел, потому что она сидела
у самой двери на полу. Она тихо стонала, дрожащей рукой спеша повернуть
ключ. Я запер дверь и опустился рядом с нею на пол.
Поскольку Рейчел Баффин - одно из главных действующих лиц этой драмы, в
каком-то трагическом смысле даже самое главное действующее лицо, я хочу
здесь задержаться и коротко описать ее. Я знал ее больше двадцати лет, почти
столько же, сколько и Арнольда, и, однако, в то время, о котором идет сейчас
речь, я знал ее, как стало очевидно впоследствии, довольно плохо.
Что-то в ней было для меня неясное. Некоторые женщины, я бы сказал
даже, многие женщины, по моим представлениям, отличаются какой-то зыбкостью.
Не здесь ли кроется основная разница между полами? Может быть, это просто
отсутствие эгоизма в женщинах? (С мужчинами, по крайней мере, все ясно.) У
Рейчел это шло, во всяком случае, не от недостатка ума. Но существовала
какая-то неопределенность, и все ее хорошее отношение ко мне, и моя
многолетняя, почти родственная связь с Баффинами не могли эту
неопределенность рассеять и даже, наоборот, пожалуй, усиливали. Мужчины,
несомненно, играют в жизни роли. Но и женщины тоже играют роли, только менее
четкие. В театре жизни им достается меньше выигрышных реплик. А может быть,
я измышляю загадки там, где все очень просто. Рейчел была умная женщина,
жена знаменитого человека, такая женщина инстинктивно держится как простое
отражение своего мужа, она как бы направляет на него все лучи. Ее зыбкость
не возбуждала и простого любопытства. От такой женщины даже честолюбия не
приходится ждать, тогда как нас с Арнольдом, каждого на свой лад, буквально
терзало и, пожалуй, направляло в жизни неуемное честолюбие. Рейчел можно
было назвать (в том смысле, в каком никогда не скажешь этого о мужчине)
"молодчагой" и "славным малым". На нее можно было положиться, это уж
бесспорно. С виду это была (тогда) крупная приятная женщина, довольная
жизнью, хорошая и умная жена всеми признанного шармера. У нее было широкое,
белое, слегка веснушчатое лицо и жестко торчащие рыжие волосы. Ростом,
пожалуй, она была немного великовата для женщины и вообще физически как-то
превосходила мужа. В последние годы она стала заметно прибавлять в весе,
человек посторонний мог бы сказать - разжирела. Она постоянно была занята
благотворительностью или политикой слегка левого толка (сам Арнольд
политикой не интересовался). Словом, она была превосходной "домашней
хозяйкой" и часто именно так себя и величала.
- Рейчел, вы не пострадали?
Под левым глазом у нее наливался багровый синяк.
И глаз уже начал заплывать, хотя это не сразу было заметно, потому что
оба глаза распухли и покраснели от слез. Верхняя губа с одной стороны тоже
распухла. На шее и спереди на платье была кровь. Всклокоченные волосы
казались темнее обычного, словно мокрые, быть может, они и в самом деле
намокли в потоке ее слез. Она тяжело, прерывисто дышала. Ворот ее платья был
расстегнут, и в прорези виднелось белое кружево и выпиравшее над ним рыхлое
тело. Она так сильно плакала, что лицо ее распухло до неузнаваемости, оно
было мокрым, лоснящимся и как бы раскаленным. Теперь она снова расплакалась
и, отшатнувшись от моей дружеской руки, стала рассеянно стягивать у горла
платье.
- Рейчел, вы ранены? Я привез врача.
Она стала грузно подниматься с пола, опять отстранив мою поддерживающую
руку. От ее прерывистого дыхания на меня пахнуло спиртом. Затрещал
придавленный коленом подол платья. Она отпрянула и не то бросилась, не то
упала на разоренную постель в глубине комнаты. Рухнула на спину, пытаясь
прикрыться одеялом, - безуспешно, потому что она лежала на нем, - и, только
закрыв руками лицо, зарыдала страшно, в голос, в самозабвении горя некрасиво
раскинув на постели ноги.
- Рейчел, ну, пожалуйста, возьмите себя в руки. Вот, выпейте воды. -
Выносить этот отчаянный плач было выше моих сил, я испытывал чувство,
близкое смущению, но только гораздо более сильное, оно и мешало и заставляло
смотреть на нее. Женский плач пугает и мучит нас сознанием вины; а этот
женский плач был ужасен.
Арнольд за дверью кричал:
- Впусти меня, Рейчел, пожалуйста, умоляю!..
- Перестаньте, Рейчел, слышите? - сказал я. - Это непереносимо.
Перестаньте. Я пойду отопру дверь.
- Нет, нет! - без голоса, как бы шепотом, взвыла она. - Только не
Арнольда, только не...
Неужели она все еще его боялась?
- Я впущу врача.
- Нет, нет!
Я открыл дверь и отстранил ладонью Арнольда.
- Войдите и осмотрите ее, - сказал я Фрэнсису. - У нее кровь.
Арнольд в дверях громко и жалобно взывал;
- Дорогая, прошу тебя, позволь мне только на тебя взглянуть, не
сердись, ну, пожалуйста...
Я оттолкнул его к лестнице. Фрэнсис вошел в спальню и запер за собою
дверь - то ли из деликатности, то ли по правилам своей профессии.
Арнольд сел на верхнюю ступеньку и застонал:
- О Господи, Господи, Господи...
К моему испугу и смущению примешалось теперь какое-то жуткое, манящее
любопытство. Арнольд, позабыв о том, что за зрелище он собой являет, сидел,
запустив обе руки в волосы, и стонал:
- Господи, ну и кретин, ну и кретин!..
Я сказал:
- Успокойтесь. Что у вас тут произошло?
- Где взять ножницы? - крикнул из-за двери Фрэнсис.
- В верхнем ящике туалетного стола, - отозвался Арнольд. - Господи!
Зачем ему ножницы? Неужели он хочет оперировать?..
- Что у вас произошло? Давайте спустимся немного.
Я подтолкнул Арнольда, и он, скрючившись и хватаясь за перила, сполз за
поворот лестницы и сел на ступеньку внизу, держась за голову и уставясь в
пол. В прихожей у них всегда стоял полумрак, потому что стекло над входной
дверью было цветное. Я обошел Арнольда и сел в кресло, На душе у меня было
какое-то странное тягостное смятение.
- О Господи, Господи! Вы думаете, она простит меня?
- Конечно. Но что же...
- Все началось с обыкновенной дурацкой ссоры из-за моей новой книги.
Черт! Как можно быть таким кретином! Мы оба твердили свое, не отступались.
Обычно мы не спорим о моих книгах, то есть просто Рейчел все нравится и она
считает, что спорить не о чем. Иногда только, если ей нездоровится или
что-нибудь такое, она прицепится к какому-нибудь месту и начинает говорить,
что это про нее или что там описывается какой-то случай, который был с нами,
ну, все в таком духе. Но вы ведь знаете, я не пишу так, прямо с натуры, у
меня в книгах все вымышленное, а Рейчел иногда ни с того ни с сего взбредет
в голову, будто она обнаружила что-то для себя обидное, оскорбительное,
унижающее, вдруг какая-то прямо мания преследования, и расстраивается она
из-за этого ужасно. Обычно людям, кого ни возьми, до смерти хочется попасть
в книгу, угадывают себя где и не придумаешь, а Рейчел прямо взвивается, если
я даже вскользь упомяну какое-нибудь место, где, скажем, мы с ней были
вдвоем, - для нее тогда все испорчено. Но все равно, о Господи, Брэдли, ну
что я за идиот!.. Словом, все началось с такой пустяковой ссоры, но потом
она сказала одну обидную вещь о моей работе в целом, сказала, что... ну, не
важно... мы начали ругаться, ну и я, вероятно, тоже высказался о ней не
слишком одобрительно, просто для самозащиты, а тут еще мы пили с ней коньяк
с самого обеда... Как правило, мы много не пьем, но мы начали ссориться и
все наливали себе и наливали, с ума сойти можно. Кончилось тем, что она
страшно распалилась, уже себя не помнила и заорала на меня, как будто ее
режут, а я этого не выношу. Я толкнул ее слегка, только чтобы она перестала
орать, а она вцепилась мне в щеку ногтями, вон как разодрала, а, черт,
больно. Ну, я перепугался и стукнул ее: надо же было, чтобы она замолчала.
Совершенно не могу выносить крики, вопли и сцены, я их просто боюсь. Она
визжала, как фурия, выкрикивала разные невозможные вещи о моих книгах, и я
ударил ее рукой, чтобы прекратить эту истерику, но она все бросалась и
бросалась на меня, и я наклонился и поднял у камина кочергу, чтобы не
подпускать ее к себе, а она как раз в это время дернула головой - она ведь
плясала вокруг меня как бешеная - и как раз дернула головой и прямо
наткнулась на кочергу. Звук был такой ужасный - о Господи! Я, разумеется, не
хотел ее ударить, то есть я ее и не ударил... Она упала на пол и лежала так
неподвижно, глаза закрыла, мне даже казалось, что она перестала дышать... Ну
и вот. Я страшно перепугался, схватил кувшин с водой и вылил на нее, а она
лежит и не двигается. Я был вне себя... А когда я сошел, чтобы принести еще
воды, она вскочила и убежала наверх и заперлась в спальне... Я просил, но
она не отпирала и не отзывалась. Нельзя было понять, то ли она это назло
притворяется, то ли действительно ей худо, ну, вот я и не знал, что мне
делать... О Господи, ведь я же не хотел ее ударить.
Наверху послышались шаги, звук отпираемой двери. Мы оба вскочили.
Фрэнсис свесился вниз и проговорил: "Все в порядке". Его потрепанный синий
пиджак был покрыт каким-то странным рыжеватым ворсом, и я догадался, что это
волосы Рейчел: очевидно, он обстриг их, чтобы осмотреть ей голову. Его
невообразимо грязная рука сжимала белые перила.
- Слава Богу, - сказал Арнольд. - Знаете, я думаю, что она все время
просто притворялась. Но все равно слава Богу. Что нужно?..
- Серьезных повреждений нет. У нее большая шишка на темени и состояние
неглубокого шока. Возможно, легкое сотрясение мозга. Пусть полежит в постели
в затемненной комнате. Аспирин, любое успокаивающее средство, что она там у
вас принимает на ночь, грелки, горячее питье, то есть чай, и прочее. Лучше
показать ее вашему лечащему врачу. Ничего серьезного, скоро пройдет.
- Ах, спасибо, доктор, - сказал Арнольд. - Значит, ничего страшного,
слава Богу.
- Она хочет видеть вас, - сказал Фрэнсис мне.
Мы успели снова подняться на площадку.
Арнольд опять начал звать:
- Дорогая, дорогая! Пожалуйста...
- Я узнаю, в чем дело, - сказал я и приотворил оставленную незапертой
дверь.
- Только Брэдли, только Брэдли! - Голос, все еще еле слышный, звучал
несколько тверже.
- О Господи! Это ужасно. Разве мало я... - застонал Арнольд. - Дорогая!
- Пойдите вниз и налейте себе еще рюмку, - сказал я ему.
- Я бы не отказался от рюмочки, - ввернул Фрэнсис.
- Не сердись на меня, пожалуйста, дорогая!..
- Выкиньте сюда мой плащ, если не трудно, - попросил Фрэнсис. - Я его
там оставил на полу.
Я вошел, подобрал и выкинул ему плащ и снова закрыл дверь. Было слышно,
как Арнольд с Фрэнсисом спускаются по лестнице.
- Заприте дверь. Я повернул ключ.
Фрэнсис задернул шторы, и теперь в комнате стоял густой розоватый
сумрак. Вечернее солнце, бледно сиявшее за окном, уныло подсвечивало крупные
лопоухие цветы на полотне. Здесь все дышало скукой спален, той зловещей,
тоскливой заурядностью, которая служит напоминанием о смерти. Туалетный стол
может быть ужасен. У Баффинов он стоял у окна, загораживая свет, и являл
улице свою безобразную изнанку. Стеклянная поверхность была покрыта слоем
пыли и заставлена всевозможными флаконами, завалена тюбиками, забросана
катышками вычесанных волос. Ящики были задвинуты не полностью, виднелось
розовое белье, свисали какие-то ленточки, бретельки. На кровати был хаос и
разорение; зеленое покрывало из искусственного шелка низвергалось в одну
сторону, простыни и одеяла были скомканы и смяты, точно старческое лицо. В
воздухе стоял теплый, нескромный, обезоруживающий запах пота и пудры. Вся
комната дышала немым ужасом смертной плоти, тупым, бездушным, необратимым.
Не знаю, почему я тогда сразу и так пророчески подумал о смерти. Может
быть, потому, что Рейчел, наполовину прикрытая одеялом, натянула на лицо
край простыни.
Ноги ее в лакированных туфлях на высоком каблуке торчали из-под
зеленого шелкового покрывала. Робко, чтобы как-то завязать разговор и
вызвать ее на ответ, я сказал:
- Дайте-ка я сниму с вас туфли.
Она не пошевелилась, и я с трудом стянул с нее туфли. Рука моя ощутила
мягкое тепло влажной ступни в коричневом чулке. Едкий кислый запах влился в
пресную атмосферу комнаты. Я отер ладони о брюки.
- Лучше ложитесь в постель по-настоящему. Сейчас я немного поправлю
одеяло.
Она подвинулась, откинула простыню с лица и даже приподняла ноги, чтобы
я мог вытащить из-под нее одеяло. Я немного расправил одеяло, натянул его на
нее, отвернул край простыни. Она уже больше не плакала, а только лежала и
потирала синяк на скуле. Он стал темнее, растекся вокруг глазницы, глаз
совсем сузился, осталась только слезящаяся щель. Влажный, опухший рот ее был
слегка приоткрыт, неподвижный взгляд устремлен в потолок.
- Я налью вам грелку, хорошо?
Я отыскал резиновую грелку, наполнил ее в ванной горячей водой. От ее
засаленного шерстяного чехла пахло потом и сном. Он слегка подмок у меня с
одной стороны, но вода была вполне горячая. Я приподнял край одеяла и
простыни и сунул грелку куда-то к ее бедру.
- Аспирину, Рейчел? Это у вас аспирин здесь?
- Спасибо, не надо.
- Поможет вам.
- Нет.
- У вас ничего серьезного. Доктор сказал; скоро пройдет.
Она очень глубоко вздохнула и уронила руку на одеяло. Она лежала
теперь, вытянув по бокам руки кверху ладонями, точно вынутый из гробницы
Иисус, на чьем мертвом теле еще видны следы жестокого обхождения. К пятнам
высохшей крови по переду синего платья пристали обрезки волос. Глухим, но
уже немного окрепшим голосом она проговорила:
- Какой ужас, какой ужас, какой ужас.
- Ничего страшного, Рейчел. Это пустяки, доктор говорит, что...
- Я просто уничтожена. Я... я умру со стыда.
- Глупости, Рейчел. Обычная вещь.
- И он еще зовет вас - чтобы вы видели.
- Рейчел, он дрожал как лист, он думал, что вы лежите здесь без
сознания, он был вне себя от страха.
- Я никогда не прощу его. Вы будете моим свидетелем. Никогда не прощу.
Никогда. Никогда! Пусть хоть двадцать лет простоит передо мной на коленях.
Такие вещи женщина не прощает. И когда понадобится, не подаст руку помощи.
Он тонуть будет, я пальцем не пошевельну.
- Рейчел, вы сами не понимаете, что говорите. Ради Бога, оставим эту
скверную декламацию. Конечно, вы его простите. Я уверен, что вы тут оба
виноваты. Ведь вы же тоже его ударили, вон какую монограмму оставили на
щеке.
- О-ох! - Ее возглас выразил грубое, почти вульгарное отвращение. -
Никогда, - повторила она. - Никогда, никогда. О-о, я так... так несчастна! -
Завывания и слезы возобновились. У нее горели щеки.
- Перестаньте, пожалуйста. Вам нужно отдохнуть. Примите вот аспирин. И
попробуйте уснуть. А хотите, я принесу чаю?
- Уснуть! Когда у меня на душе такое! Я в аду - он отнял всю мою жизнь.
Он все, все испортил. Я ничуть не глупее его. Но он меня обездолил. Я не
могу работать, не могу думать, не могу существовать - и все из-за него. Его
писания - повсюду. Он у меня все отбирает, все присваивает себе. А я не могу
даже быть самой собой, не могу жить собственной жизнью. Просто я его боюсь,
вот и все. Все мужчины, в сущности, презирают женщин. А все женщины боятся
мужчин. Просто мужчины физически сильнее, вот и все, в этом все и дело. Они
пользуются своей силой, за ними всегда последнее слово. Можно спросить любую
женщину в бедных кварталах, они там знают. Он поставил мне синяк под глазом,
как обыкновенный хулиган, как все эти пьянчуги мужья, которых потом судят.
Он и раньше меня бил, это ведь не первый раз, какое там. Он не знает, я ему
не говорила, но когда он в первый раз меня ударил, наш брак на этом
кончился. И он говорит обо мне с другими женщинами, я знаю, он делится с
другими женщинами, обсуждает меня с ними. Они так им восхищаются, так ему
льстят. Он отнял у меня всю мою жизнь и все, все испортил, все разбил,
изуродовал, живого места не оставил, словно все косточки переломал, все
уничтожил, погубил, все отнял.
- Перестаньте, Рейчел, перестаньте, пожалуйста, я не хочу слушать. Вы
сами не понимаете, какой вздор твердите. И не говорите мне, пожалуйста,
таких вещей. Потом пожалеете.
- Я не глупее его. Он не разрешал мне пойти работать. И я подчинялась,
я ему всегда подчинялась. У меня нет ничего своего. Весь мир принадлежит
ему. Все - его, его, его! Нет, если нужно будет, я не подам ему руку помощи.
Пальцем не шевельну, пусть тонет. Пусть огнем горит.
- Вы ведь не всерьез это говорите, Рейчел. Вот и не надо говорить.
- Я и вам никогда не прощу, что вы видели меня в таком состоянии, с
разбитым лицом, и слышали, как я говорила все эти ужасные вещи. Я буду вам
улыбаться, но в душе никогда не прощу.
- Рейчел, Рейчел, зачем вы меня огорчаете?
- Вот сейчас вы спуститесь к нему и будете гадко говорить с ним обо
мне. Знаю я эти мужские разговоры.
- Нет, что вы!
- Я вам отвратительна. Жалкая, скулящая пожилая тетка.
- Да нет же...
- О-ох! - Опять этот ужасный возглас глубочайшего, нестерпимого
отвращения. - Теперь, пожалуйста, уйдите и оставьте меня. Оставьте меня
наедине с моими мыслями, с моей мукой, с моим возмездием. Я буду плакать всю
ночь, всю ночь напролет. Извините меня, Брэдли. Передайте Арнольду, что я
должна отдохнуть и прийти в себя. Пусть оставит меня сегодня в покое. Завтра
я постараюсь, чтобы все было как обычно. Никаких упреков, жалоб - ничего.
Как я могу его упрекать? Он опять разозлится, опять меня испугает. Лучше уж
оставаться рабыней. Передайте ему, что завтра я буду такой же, как всегда.
Да он, конечно, и сам это знает и нисколько не тревожится, он уже
успокоился. Только сегодня, пожалуйста, я не хочу его видеть.
- Хорошо, я передам. Не сердитесь на меня, Рейчел. Я ведь не виноват.
- Пожалуйста, уходите.
- А может, принести вам чаю? Доктор сказал: горячего.
- Уходите.
Я вышел из спальни и тихо закрыл за собою дверь. Раздались быстрые
мягкие шаги, в замке повернулся ключ. Я спустился по лестнице с чувством
растерянности и - да, она была права - отвращения.
За это время стемнело, солнце больше не сияло на улице, и все в доме
стало коричневым и холодным. Я вошел в гостиную, где сидели и беседовали
Арнольд с Фрэнсисом. Горел свет, и был включен электрокамин. Я увидел
осколки стекла и фарфора, пятно на ковре. Гостиная у них в доме была
большая, вся увешанная машинными коврами и скверными современными
литографиями. Много места в ней занимали два огромных динамика от Арнольдова
стереопроигрывателя, затянутые оранжевой кисеей. Сквозь выходящую на веранду
стеклянную дверь открывался вид на столь же изобиловавший красотами сад,
весь назойливо зеленый в грозном, бессолнечном свете, и бесчисленные птицы
наперебой распевали там свою лирическую бессмыслицу, порхая в декоративных
пригородных деревцах.
Арнольд вскочил при виде меня и бросился к двери, но я остановил его:
- Она сказала, чтобы сегодня к ней больше никто не приходил. Завтра,
она сказала, все будет как обычно. Но сейчас она хотела бы заснуть.
Арнольд сел.
- Да, будет лучше, если она сейчас поспит немного, - сказал он. - Бог
мой, какая гора с плеч. Пусть отдохнет. Наверно, через часок-другой сама
спустится к ужину. Приготовлю ей что-нибудь вкусное, сюрприз. Господи, какое
облегчение.
Я почувствовал, что должен слегка умерить его восторги. Я сказал:
- Однако это был довольно серьезный несчастный случай. - Я надеялся,
что Арнольд без меня не вздумал исповедоваться Фрэнсису.
- Да, да. Но она спустится, я знаю. Она вообще быстро приходит в себя.
Я, конечно, не буду теперь ей мешать, пусть отдохнет. Доктор говорит, это
не... Налить вам, Брэдли?
- Да, пожалуйста. Хересу.
Он просто не понимает, думал я, что он наделал, не представляет себе,
как она сейчас выглядит, что чувствует. Совершенно очевидно, что он никогда
даже не пытался заглянуть ей в душу. Возможно, конечно, что им руководит
инстинкт самосохранения. Он умеет закрывать глаза на собственные проступки.
А может быть, я заблуждаюсь? Не исключено, что уже сейчас, отведя душу, она
успокоилась. Спустится к ужину и будет с удовольствием уписывать
приготовленные мужем деликатесы. Брак - это загадочная область.
- Все хорошо, что хорошо кончается, - говорил Арнольд. - Очень жаль,
что я вас обоих втянул в эту историю.
Без сомнения, он действительно сожалел об этом. Он, наверное, думал
сейчас, что, не потеряй он сегодня на минуту присутствия духа, никто бы
ничего не знал и все осталось бы между ними. Однако, как и предсказывала
Рейчел, он успел заметно оправиться от потрясения. Он сидел очень прямо,
бережно держа в ладонях стакан, и, закинув ногу за ногу, ритмично покачивал
маленькой, аккуратной, хорошо обутой стопой. Вообще во внешности Арнольда
все казалось небольшим и аккуратным, хотя он, собственно, был среднего
роста. У него была небольшая, красивой лепки голова, маленькие уши,
маленький рот - впору хорошенькой девушке - и несуразно маленькие ноги. Он
успел снова водрузить на нос очки в стальной оправе, и лицо его опять
разрумянилось и залоснилось. Его острый нос нюхал воздух, обращенные ко мне
глаза неуверенно поблескивали. Светлые гладкие волосы снова были зачесаны со
лба назад.
Теперь надо было отделаться от Фрэнсиса. Он уже успел надеть свой синий
плащ, но скорее, так сказать, для самозащиты, чем в намерении проститься и
уйти. Он опять налил себе виски. И, заправив за уши курчавые волосы,
вопросительно поглядывал то на меня, то на Арнольда близко поставленными
медвежьими глазами. Вид у него был необычно самодовольный. Может быть,
неожиданное возвращение в прежний сан, пусть даже случайное, минутное,
подбодрило его, придало ему немного уверенности в собственных силах. Глядя
на его оживленное, заинтересованное лицо, я вдруг с ужасом вспомнил о
принесенном им известии и почувствовал к нему резкую неприязнь. Совершенно
незачем мне было брать его с собой сюда. Его знакомство с Арнольдом могло
возыметь самые нежелательные последствия. У меня есть правило - никогда не
знакомить между собой своих друзей и близких. Не потому, что боишься
предательства, хотя, конечно, приходится бояться. Есть ли у человека страх
глубже этого? Но просто от таких знакомств не оберешься потом всяких зряшных
неприятностей. А Фрэнсис, хоть и неудачник, не заслуживающий серьезных
опасений, имел, как и все неудачники, особый талант навлекать неприятности.
Его самозваное посольство было в этом отношении типичным. Его надо было
выдворить безотлагательно. К тому же я хотел поговорить с Арнольдом, я
видел, что он в разговорчивом, возбужденном, почти эйфорическом состоянии.
Очевидно, я ошибся, когда решил, что он уже овладел собой. Здесь сказывались
скорее шок и виски. Не садясь, я обратился к Фрэнсису:
- Мы больше вас не задерживаем. Спасибо за визит.
Фрэнсису не хотелось уходить.
- Рад был помочь. Может, мне сходить взглянуть на нее?
- Она вас не захочет видеть. Спасибо за визит. - Я открыл дверь из
гостиной.
- Не уходите, доктор, - сказал Арнольд. Может быть, ему нужна была
мужская поддержка, мужская компания. А может быть, у них тут был интересный
разговор. Арнольд умел якшаться с грубыми, простыми людьми. Возможно, что в
браке это тоже полезное свойство. Стакан у него в руке легонько лязгнул о
зубы. Он, видимо, успел немало выпить с тех пор, как спустился в гостиную.
- Всего хорошего, - многозначительно сказал я Фрэнсису.
- Я так вам благодарен, доктор, - опять вмешался Арнольд. - Должен я
вам что-нибудь?
- Ничего вы ему не должны, - сказал я.
Фрэнсис с тоской во взоре поднялся, послушный моему приказу, вероятно,
понимая, что сопротивляться бесполезно.
- Насчет того, о чем мы раньше говорили, - заговорщицки зашептал он у
порога. - Когда вы увидите Кристиан...
- Я ее не увижу.
- Ну, все равно, вот мой адрес.
- Он мне не понадобится. - Я вывел его в прихожую. - До свидания.
Спасибо.
Я закрыл за ним дверь и вернулся к Арнольду. Мы сидели один против
другого, оба слегка склонившись к электрическому теплу. Я чувствовал себя
совсем разбитым и как-то неопределенно встревоженным.
- Вы непреклонны со своими друзьями, - сказал Арнольд.
- Он мне не друг.
- Мне казалось, вы сказали...
- Ну, хватит о нем. Вы думаете, Рейчел в самом деле спустится к ужину?
- Да. Тут у меня есть опыт... Она не дуется подолгу после таких
историй, когда я выхожу из себя. Наоборот, бывает со мной особенно добра.
Вот если я держу себя в руках, тут она может Бог знает до чего дойти.
Конечно, такие стычки у нас случаются, не часто. Но иногда мы просто оба
взрываемся, и тут же все как рукой снимает, это дает разрядку. В сущности,
мы очень близки друг другу. Эти скандалы не есть проявление вражды между
нами, это - другой лик любви. Постороннему, наверно, нелегко это понять.
- Вероятно, как правило, при этом не бывает посторонних?
- Конечно. Вы ведь мне верите, Брэдли?.. Мне важно, чтобы вы мне
верили. Для меня это не просто попытка самозащиты. Я забочусь о том, чтобы
дать вам правильное представление. Мы оба орем, но это не опасно. Понимаете?
- Да, - ответил я неопределенным тоном.
- Она говорила что-нибудь обо мне?
- Только о том, что не хочет вас сегодня видеть. И что завтра все будет
как обычно, забудется и простится. - Не было никакого смысла передавать ему
слова Рейчел. Да и что она, собственно, в них вкладывала?
- Она очень хороший человек, такая добрая, великодушная. Я пока не буду
ее тревожить. И она скоро пожалеет меня и сама спустится. Мы никогда не
затягиваем ссор затемно. Да это и ссоры-то ненастоящие. Вы понимаете,
Брэдли?
- Да.
- Видите? - сказал Арнольд. - Рука дрожит. Стакан так ходуном и ходит.
Странно, да?
- Вам надо будет завтра самому вызвать доктора.
- О, завтра, я думаю, мне будет лучше.
- Да нет же, К ней вызвать.
- Ну, может быть. Но она очень быстро приходит в себя. Да потом, она не
особенно пострадала, я об этом специально справлялся. Слава Богу, слава
Богу, слава Богу! Я просто обманулся с этой кочергой. Это было притворство,
назло мне. И я не виню Рейчел. Оба мы потрясающие глупцы. Но она не сильно
пострадала, Брэдли. Доктор мне объяснил. Господи, вы, наверное, считаете
меня чудовищем?
- Нет. Разрешите, я немного здесь приберу?
Я поднял опрокинутую табуретку. И стал ходить по комнате с корзиной для
бумаг, подбирая осколки стекла и фарфора, свидетельства недавнего сражения,
которое уже представлялось нереальным, невозможным. Среди жертв его оказался
знакомый мне красноглазый фарфоровый кролик, любимая статуэтка Рейчел. Кто
его разбил? Может быть, она сама?
- Мы с Рейчел очень счастливая супружеская пара, - говорил тем временем
Арнольд.
- Да, не сомневаюсь. - Возможно, что он был прав. Возможно, они и в
самом деле были счастливой парой. Я снова сел, ощущая страшную усталость.
- Конечно, бывает, что мы и повздорим. Брак - это долгое плавание в
тесной каюте. Естественно, нервы сдают. В каждом женатом человеке сидит
скрытый зверь, иначе просто не может быть. Вы вот не поверите, а ведь Рейчел
может быть невыносимо нудной. Иной раз как начнет пилить, так конца нет.
Особенно в последнее время. Возраст, вероятно. Вы не поверите, но она может
одно и то же твердить целый час подряд.
- Женщины любят всякие разговоры.
- Это не разговоры. Просто повторяет без конца одну и ту же фразу.
- Как? Слово в слово? Тогда ее надо показать психиатру.
- Нет, нет... Вот это и значит, что вы представления не имеете...
Казалось бы, безумие, но она абсолютно в здравом уме. Пройдет еще полчаса, и
она уже напевает, готовит ужин. Так всегда бывает, и я это знаю, и она -
тоже. Женатые люди должны делать выводы.
- Какие же фразы она повторяет? Приведите пример.
- Не могу. Вы не поймете. Вам это покажется ужасным, а в
действительности ничего подобного. Заберет что-нибудь в голову и катает.
Например, что я обсуждаю ее с другими женщинами.
- А вы не из тех мужей, которые?..
- То есть не гуляю ли? Разумеется, нет. Господи, да я образцовый муж. И
Рейчел это превосходно знает. Я всегда говорю ей правду, и она знает, что у
меня нет никаких там связей, интрижек... Когда-то были, верно, но я все ей
рассказал, да это и было в незапамятные времена. Что же, мне нельзя и
разговаривать с другими женщинами? Мы ведь не викторианцы. Мне нужно иметь
друзей, иметь возможность свободно разговаривать с ними, этим я не могу
пожертвовать. Вообще неправильно уступать, если потом будешь мучиться и
раскаиваться, нельзя этого делать. Да она и сама этого не хочет, это
безумие. Почему мне нельзя иной раз и поговорить о ней с кем-нибудь? Смешно.
Разве это запретная тема? Просто откровенные, дружеские беседы, и я не
говорю ничего, что не предназначалось бы для ее ушей. Я, например, не
возражаю, чтобы она говорила обо мне со своими знакомыми. Подумаешь,
священный предмет. И разумеется, она говорит, у нее масса знакомых, она
вовсе не затворница. Она утверждает, что загубила свои таланты, но это
неправда, есть сотни способов для самовыражения - разве непременно надо быть
художником, черт возьми? Она толковая женщина, могла бы работать
какой-нибудь там секретаршей, если бы хотела, но хочет ли она этого?
Конечно, нет. Совершенно пустые жалобы, и она это знает, в ней просто
говорит минутная обида на меня. У нее много интересных дел, она заседает во
всевозможных комитетах, участвует в каких-то там кампаниях за то и за это,
знакома с разными людьми, с членами парламента, с такими шишками, не мне
чета. Ее жизнь вовсе не загублена.
- Просторна нее нашло, - сказал я. - На женщин иногда находит. -
Исполненный муки голос, который я слышал наверху, уже казался мне далеким. И
тут мне пришло в голову, что все происходит именно так, как она и
предсказала.
- Я знаю, - вздохнул Арнольд. - Простите меня, Брэдли. Я взбудоражен и
наговорил глупостей. Переволновался, потом от сердца отлегло, ну вот и...
Наверно, я сейчас был несправедлив к Рейчел. В действительности все обстоит
не так плохо. Вообще не плохо. Надо помнить, что в том возрасте, которого
она сейчас достигла, у женщин всегда появляются кое-какие странности. Потом
это, кажется, проходит. Они в это время оглядываются на прожитую жизнь. И,
понятно, испытывают чувство потери, расставания с молодостью. Тут истерики
не в диковинку, мне кажется. - Он добавил: - Она очень женственная женщина.
В таких всегда скрыта большая сила. Она удивительная женщина.
Наверху послышался шум спущенной воды. Арнольд привстал было, но тут же
снова опустился в кресло.
- Вот видите, - проговорил он. - Она скоро сойдет вниз. Не надо пока ее
трогать. Напрасно я вас потревожил, Брэдли, простите меня, не было никакой
надобности, я просто потерял голову от страха.
Я подумал, что еще через некоторое время он почувствует за это ко мне
неприязнь. И сказал ему:
- Само собой разумеется, об этом никто не узнает.
Арнольд с легкой досадой в голосе заметил:
- Это уж как вам будет угодно. Я не прошу о соблюдении тайны. Еще
хересу? Почему вы выставили этого медикуса так, я бы сказал, по-хамски?
- Хотел поговорить с вами.
- А что он такое говорил вам под конец?
- Так, ничего.
- Что-то насчет Кристиан. Это он о вашей бывшей жене? Кажется, ее так
звали? Жаль, я не успел с ней познакомиться, вы так рано от нее отделались.
- Пожалуй, мне теперь лучше уйти. Скоро Рейчел сойдет вниз - и
состоится сцена примирения.
- Еще через часок, я думаю, не раньше.
- Вероятно, это один из тех тонких выводов, которые делают женатые
люди? Но все-таки...
- Не уклоняйтесь, Брэдли. Это он о вашей прежней жене говорил, так или
нет?
- Так. Он ее брат.
- Ну? Брат вашей бывшей жены. Как трогательно. Вот жаль, я не знал, а
то бы я внимательнее его рассмотрел. Так вы миритесь, что ли?
- Нет.
- Да не отнекивайтесь, что-то же произошло?
- А вы любите, когда что-то происходит, верно? Она возвращается в
Лондон. Овдовела. И все это не имеет ко мне ни малейшего отношения.
- Почему же? Разве вы не собираетесь с ней увидеться?
- А зачем мне, интересно знать, с ней видеться? Она мне неприятна.
- Боже, как картинно, Брэдли. Сколько достоинства! А ведь прошло так
много времени. Я бы умирал от любопытства. Я-то, прямо скажу, очень хотел бы
познакомиться с вашей бывшей женой. Никак не могу себе представить вас
женатым мужчиной.
- Я тоже.
- Так, значит, этот доктор - ее брат. Ну и ну.
- Он не доктор.
- То есть как это? Вы же сами сказали.
- Его лишили диплома
- Бывшая жена. Бывший врач. Как интересно. За что же?
- Не знаю. Что-то там в связи с наркотиками.
- Что именно в связи с наркотиками? Что он сделал?
- Не знаю! - ответил я, чувствуя, как во мне поднимается раздражение. -
И не интересуюсь. Он мне всегда был неприятен. Какая-то темная личность.
Кстати, вы, я надеюсь, не говорили ему, что у вас на самом деле произошло? Я
ему сказал, что это несчастный случай.
- Ну, что у нас на самом деле произошло, не так-то трудно... Мог,
наверно, догадаться.
- Упаси Бог. Он способен шантажировать вас.
- Этот человек? Ну что вы!
- Во всяком случае, из моей жизни он, слава Богу, давным-давно исчез.
- Но теперь вернулся. Ну и строгий же вы, Брэдли.
- Есть вещи, которых я, как это ни странно, не одобряю.
- Не одобрять вещи - это куда ни шло. Плохо не одобрять людей. Можешь
оказаться в изоляции.
- Я и хочу быть в изоляции от таких людей, как Марло. Чтобы
существовать как личность, надо уметь провести границы и сказать чему-то
"нет". Я не желаю туманным комком протоплазмы блуждать по чужим жизням.
Такое зыбкое сочувствие ко всем исключает действительное понимание кого бы
то ни было...
- Сочувствие вовсе не обязательно должно быть зыбким.
- ...исключает и действительную преданность кому бы то ни было.
- Но надо знать подробности. В конце концов, справедливый суд...
- Я не выношу сплетен и пересудов. Надо уметь держать язык за зубами.
Не только не судачить, но иногда даже не думать о других людях. Настоящие
мысли рождаются из молчания.
- Брэдли, прошу вас, не надо так. Вы же не дослушали. Я говорил, что
для справедливого суда нужно знать подробности. А вас, видите ли, не
интересует, за что его лишили диплома. И напрасно! Вы называете его довольно
темной личностью. А мне бы хотелось знать, в чем это сказывается. Но этого
вы, видно, мне объяснить не можете.
С трудом сдерживая раздражение, я сказал:
- Я был рад избавиться от жены, и при этом он тоже ушел из моей жизни.
Разве не понятно? По-моему, понятнее некуда.
- А мне он понравился. Я пригласил его бывать у нас.
- Господи!
- Но, Брэдли, нельзя так отвергать людей, нельзя их вычеркивать. Надо
относиться к ним с любопытством. Любопытство - это своего рода милосердие.
- Я не считаю любопытство милосердием. По-моему, это скорее своего рода
недоброжелательство.
- Знание подробностей - вот что делает писателя...
- Такого писателя, как вы, но не такого, как я.
- Ну, вот опять, - сказал Арнольд.
- Для чего нагромождать детали? Когда начинает всерьез работать
воображение, от подробностей все равно приходится отвлекаться, они мешают.
Надерганные из жизни подробности - это не искусство.
- А я этого и не говорю! - закричал Арнольд. - Я не беру материал прямо
из жизни.
- Ваша жена считает, что берете.
- Еще и это! О Господи!
- Подслушанные сплетни и подсмотренные подробности - это еще не
искусство.
- Конечно.
- И зыбкий романтический миф - тоже еще не искусство. Искусство - это
воображение! Воображение пресуществляет, плавит в своем горниле. Без
воображения остаются, с одной стороны, идиотские детали, с другой - пустые
сны.
- Брэдли, я знаю, вы...
- Искусство - это не болтовня плюс выдумки. Искусство рождается из
бесконечного самоотречения и безмолвия.
- Из бесконечного безмолвия вообще ничего не родится! Только люди,
лишенные творческого дара, могут утверждать, что больше - значит хуже!
— Что-то создать, завершить можно лишь тогда, когда чувствуешь на это
неоспоримое, заслуженное право. Те, кто выбирает себе задачу по принципу
наименьшей затруднительности, никогда не сподобятся...
- Чушь. Я пишу независимо от того, легко мне или трудно. И завершаю
любую работу, удалась она мне или не удалась. Все прочее - лицемерие. У меня
нет музы. Это и значит быть профессиональным писателем.
- В таком случае я, слава Богу, не профессиональный писатель.
- Это невыносимо, Брэдли. Вы слишком романтизируете искусство.
Превращаете его в какой-то мазохизм. Вам непременно нужно страдать,
непременно нужно ощущать, что ваше творческое бессилие исполнено смысла.
- Оно действительно исполнено смысла.
- Да бросьте. Не надо заноситься, пусть светлый луч проглянет. Зачем
так себя изводить? Ваша беда, что вы упорно воображаете себя "писателем".
Почему бы не считать себя просто человеком, который изредка кое-что пишет,
который, возможно, еще напишет кое-что в будущем? Зачем делать из этого
трагедию всей жизни?
- Я не считаю себя писателем, во всяком случае, не в том смысле,
который вкладываете сюда вы. А вы себя считаете, я знаю. Вы - "писатель" с
головы до пят. А я нет. Я себя считаю художником, человеком посвященным. И
это, конечно, трагедия моей жизни. Или вы хотите сказать, что я - дилетант?
- Нет, нет...
- Потому что, если вы...
- Брэдли, прошу вас, не будем снова затевать эту глупую ссору. У меня
больше нет сил.
- Хорошо. Извините.
- Вы так распаляетесь. Так цветисто говорите. Точно цитатами
изъясняетесь.
В кармане у меня лежала рецензия на последний роман Арнольда и жгла мне
бок огнем. Книги Арнольда Баффина представляли собой набор забавных
анекдотов, кое-как слепленных в одну "смачную историю" посредством дешевой
неосмысленной символики. Черные силы воображения блистали своим отсутствием.
Арнольд Баффин писал слишком много, слишком быстро. По существу, Арнольд
Баффин был всего лишь талантливым журналистом.
- Давайте снова возродим наш воскресный обычай, - говорил между тем
Арнольд. - Мы так приятно проводили время за беседой. Только не будем больше
попадать в это беличье колесо. Мы с вами заводимся, как автоматы, когда речь
заходит об определенных предметах. Приезжайте в будущее воскресенье к обеду,
а?
- Едва ли Рейчел захочет меня видеть в будущее воскресенье.
- Да почему же нет?
- И потом, я ведь уезжаю за границу.
- Ах да. Я забыл. Куда вы едете?
- В Италию. Точного маршрута я еще не разработал.
- Ну, все равно, вы ведь не сейчас же уезжаете? В это воскресенье еще
успеете побывать у нас. И сообщите нам, где вы будете в Италии. Мы тоже туда
собираемся, может, встретимся.
- Я позвоню. А сейчас я лучше пойду, Арнольд.
- Ну, ладно. Спасибо за все. И не беспокойтесь о нас.
Видно было, что он теперь ничего не имеет против моего ухода. Оно и
понятно: мы оба были без сил.
Арнольд попрощался со мной и сразу же запер дверь. Не успел я дойти до
калитки, как раздались звуки его проигрывателя. Очевидно, он со всех ног
бросился обратно в гостиную и тут же точно одержимый поставил пластинку.
Кажется, это был Стравинский или что-то в этом роде. И музыка эта, и сам его
поступок привели меня едва ли не в бешенство. Увы, я принадлежу, выражаясь
словами Шекспира, к тем, "у кого нет музыки в душе", к тем, кто "способен на
грабеж, измену, хитрость" {Шекспир. Венецианский купец, акт V, сцена 1.
Перевод Т. Щепкиной-Куперник.}.
Было уже, как я с удивлением обнаружил по своим часам, без чего-то
восемь. Солнце снова сияло, хотя один край неба затянула темная
металлическая туча, похожая на театральный занавес. Освещение было слегка
зловещим, как случается летним вечером, когда ясное, но обессилевшее солнце
медлит на пороге ночи. Зеленые листья вдруг выступили из садового полумрака
с ужасающей отчетливостью. Безмозглые пернатые песнопевцы по-прежнему
разливались в своем лирическом азарте.
Я устал и даже немного одурел, от пережитых страхов и волнений у меня
дрожали поджилки. В груди все так же бушевали противоречивые чувства.
Во-первых, я еще испытывал то неправедное удовольствие, с каким впервые
услышал о постигшей друга беде (в особенности этого друга). И я с
удовлетворением сознавал, что в сложной ситуации не ударил в грязь лицом.
Однако очень возможно, что за это мне еще придется поплатиться. И Арнольду и
Рейчел, наверно, будет неприятна память о моем участии в происшедшей
истории, и они захотят отомстить. Как раз теперь, когда я собираюсь
исчезнуть и какое-то время не думать об Арнольде, это было особенно
некстати. Я с беспокойством ощутил себя пленником собственного раздражения,
гнева, пристрастия. Такая зависимость злила и пугала меня. Может быть,
все-таки отложить отъезд до будущей недели? В воскресенье я мог бы изучить
обстановку, определить ущерб, все более или менее уладить. И только потом
уже уехать, достигнув состояния достаточного равнодушия. Что им обоим
неприятно будет видеть меня, свидетеля недавней сцены, - это ясно. Однако,
как люди совестливые и разумные, они, я полагал, сознательно постараются
подавить в себе неприязненное чувство. И это был довод в пользу того, чтобы
остаться и по возможности скорее с ними увидеться, иначе они не смогут
изжить своей неприязни и время закрепит и узаконит ее. С другой стороны, в
этом неестественном вечернем освещении у меня постепенно возникло
предчувствие, что, если я не спасусь бегством до воскресенья, что-то меня
захватит и удержит. У меня даже мелькнула мысль сесть в такси (мимо как раз
проезжала свободная машина), заехать домой, взять вещи и поспешить на
вокзал, чтобы уехать первым же подходящим поездом, пусть даже пришлось бы
дожидаться его до утра. Но это, конечно, была вздорная идея. В какой-то
связи с моим назойливым беспокойством о том, как теперь будут ко мне
относиться Баффины, стояла серьезная проблема Кристиан. Однако полно, где
тут проблема? Ведь если бы не этот несчастный Фрэнсис, какое мне было бы
сейчас дело до возвращения в Лондон моей бывшей жены? Случайной встречи с
ней я мог не опасаться. А вздумай она меня посетить, я бы вежливо выставил
ее вон. Подумаешь, событие. Но Фрэнсис разбудил призраков былого. Он сам
явился, как некое крайне зловредное привидение. Почему, почему я свалял
дурака и ввел его в дом Баффинов? Хуже, кажется, не придумаешь. У меня было
пророческое предчувствие, что из-за этой глупости я еще долго буду
изводиться и каяться. Арнольд, конечно, сразу нашел с ним общий язык. По
части общих языков у него большой талант. Ну а теперь, услышав потрясающее
известие, что Фрэнсис - мой бывший шурин и врач расстрига, он, разумеется,
захочет продолжить знакомство. Необходимо ему помешать. Может быть, просто
попросить Арнольда? Подумав, я решил, что это хотя и несколько унизительно,
но будет, пожалуй, лучше всего. Фрэнсис должен быть немедленно и
окончательно отлучен от моей жизни, Арнольд поймет. Так-то оно так, но не
слишком ли я полагаюсь на Арнольдово понимание?
Потом я стал думать о том, что сейчас делается в доме Баффинов. Что там
Рейчел, по-прежнему лежит; точно изуродованный труп, устремив глаза в
потолок, а ее муж сидит в это время в гостиной, пьет виски и слушает
"Жар-птицу"? А может быть, она опять натянула на лицо эту жуткую простыню.
Или совсем не? так? Арнольд стоит под дверью на коленях, плачет, кается и
умоляет впустить его. А может быть, Рейчел, едва дождавшись моего ухода,
преспокойно спустилась вниз - и прямо в мужнины объятия? И они сейчас вдвоем
у себя в кухне, готовят вкусный ужин и откупоривают по этому случаю особую
бутылочку? Загадочная вещь - брак. Странный и бурный мир - мир супружества.
Право, к лучшему, что я оказался за его пределами. От этой мысли мне сразу
стало как-то смутно жаль их. Я чувствовал такое сильное любопытство в том
смысле, о котором говорил Арнольд, что едва не повернул обратно к их дому,
чтобы побродить вокруг и высмотреть, что там делается. Но, разумеется, такой
поступок был бы совсем не в моем характере.
К этому времени я оказался поблизости от метро и принял решение не
делать глупостей. О том, чтобы уехать сегодня из Лондона, не могло быть и
речи. Поеду потихоньку домой, съем бутерброд в закусочной за углом и рано
лягу спать. У меня был тяжелый день, после такой нагрузки я всегда чувствую,
что уже немолод. А завтра решу, что там понадобится решать, - например,
следует ли отложить отъезд до после воскресенья. И я облегченно вздохнул при
мысли, что на сегодня с драмами покончено. Однако мне предстояла еще одна.
Я перешел через улицу и свернул в узкий переулок с магазинами, ведущий
к станции метро. Странно яркое вечернее освещение начало меркнуть, но еще не
погасло. В некоторых витринах зажглись огни. Это еще были не сумерки, а
какой-то мглистый, неопределенный свет, и люди шли, купаясь в нем, неясные,
словно призраки. Все виделось мне как во сне, чему немало способствовало, я
полагаю, и то, что я сильно устал, и пил херес, и ничего не ел. В этом
настроении, вернее, в этом состоянии какой-то обреченной умственной апатии я
почти не удивился и не особенно заинтересовался, увидев на той стороне улицы
молодого человека, который вел себя довольно странно. Он стоял на краю
тротуара и, словно в реку, бросал на мостовую цветы. Поначалу мне
подумалось, что это приверженец какой-нибудь индуистской секты, которых в
Лондоне более чем достаточно, совершающий свой религиозный ритуал. Кое-кто
из прохожих останавливался взглянуть на него, но лондонцы так привыкли ко
всякого рода "чу...
