Валерий Сердюченко. Странная проза Шломо Вульфа
© Copyright Валерий Сердюченко
Email: val_serd@mail.lviv.ua
Date: 05 Sep 2002
Литератор в сегодняшнем мире смотрится белой вороной. Когда меня
спрашивают, кем и где я работаю, я ограничиваюсь званием доцента
университета и доктора наук, интуитивно избегая дальнейших уточнений.
"Доцент, доктор наук" звучит покамест достаточно респектабельно, а
"писатель, литературный критик" вызывает у собеседника вполне оправданную
оторопь. Чтобы быть писателем в наши дни, нужна особая конституция личности
и своеобразный героизм. И уж совсем удивительно существование писателя в
нынешнем деловом, промышляющем, насквозь прагматичном Израиле. Вот уж кто
служит своим парнасским богам не благодаря, а вопреки здравому житейскому
смыслу. Кругом шум и суета, жестокая ярмарка жизни, а он пишет, пишет, пишет
- остановись, несчастный! Твой почтовый ящик ломится от счетов и
предупреждений, в квартире мерзость запустения, за твоей спиной домочадцы
помавают пальцем у виска ... - не слышит. Лев Толстой сравнил однажды
писателя с землепашцем, идущим за плугом и делающим на каждом третьем шаге
танцевальное па. Простим ехидному старцу его аналогию, но что делать
человеку, которого Бог и природа приговорили к этим "па", как к форме
существования? Он не сеет и не пашет, зато находит в прозе пахарства смыслы,
недоступные нам, простым смертным. Простой смертный с тупостью и упрямством
муравья совершает свой жизненный круг, а у писателя не так: он прозревает в
этой жизни ее инфракрасные и ультрафиолетовые зоны, ему дано выразить в
словах внеязыковое содержание мира, он герменевт, ворожитель, сталкер. Мы
всего лишь теплы - он сразу холоден и горяч; он либо смеется либо плачет,
восторгается либо тоскует и открывает шекспировские "to be or not to be" в
любом мгновении жизни. В человеческом "множестве" он как одинокая птица на
кровле, сиротливый тростник на ветру. Вот он, бледный очкарик, непризнанный
Иеремия, ломающий руки на обочине при виде того, как люди несутся в
очередную пропасть и мглу - кому он нужен? "Если ты такой умный, то какого
хрена цепляешься к нам, глупым? А? То-то и оно." После чего жизнерадостное
"множество" исчезает за очередным поворотом, пригрозив непрошеному витии
кулаком.
Они есть в любом, в том числе в израильском национальном организме, и
один из них - Шломо Вульф.
Шломо Вульф дебютировал в русскоязычной литературе Израиля повестью
"Убежище" (1998 г.) и с тех пор беспрерывно стучится в читательские сердца.
Здесь и повести, и романы, и экспериментальная проза, для которой сам автор
нашел снайперски точное обозначение: "еврейская фантастика". Он публикуется
одновременно в "бумажных" изданиях и в Internet. Знаменитая электронная
"Библиотека Мошкова" насчитывает уже 12(!) произведений, принадлежащих перу
Шломо Вульфа. Перед нами пример редкостного, почти подвижнического служения
литературной музе. А вместе с тем имя Шломо Вульфа не страдает избытком
популярности в профессиональных писательских кругах. Оно смотрится одиноким
даже среди редеющего литературного стада Израиля. Оно вызывает недоумение и
раздражает. Постараемся объясниться.
С одной стороны, проза Шломо Вульфа безусловно патриотична. С другой -
в ней так много анафем еврейскому народу, что временами хочется обвязать
голову мокрым полотенцем и выпить бутыль валерьянки.
Собственно говоря, патриотична вся современная израильская литература.
Автору сего уже приходилось отмечать, что она в девяти случаях из десяти
упирается в роковое "кто мы, евреи?" Весь духовно-психологический строй
израильского литератора аранжирован этим проклятым вопросом, он постоянно
возникает в речах его персонажей, определяет их поведение и поступки. Герои
Якова Шехтера ("Осень в Бней-Браке") даже умирают, надсадив сердце и душу
попытками понять свое метафизическое предназначение. Такими же размышлениями
накалены и головы персонажей Шломо Вульфа. Они тоже воспринимают судьбу
родины и народа драматичнее, чем свою собственную. Они переживают свое
еврейство с ревностью и любовью, воодушевляясь, колеблясь, снова
воодушевляясь и беспрерывно взыскуя единственной и окончательной еврейской
правды. Тем самым они подключаются к вечному еврейскому сюжету, начатому в
русской литературе Шоломом-Алейхеймом, затем продолженному Исааком Бабелем,
Эдуардом Багрицким, Леонидом Гроссманом, а в наше время - Ефимом Ярошевским,
Павлом Лемберским, Вадимом Ярмолинцем, литературной группой "22" и, наконец,
самим Шломо Вульфом.
Но только у Шломо Вульфа это вопрошание доводится до мыслимых пределов,когда от любви до ненависти остается один шаг. Так что у израильского
патриотического официоза есть причины держать темпераментного писателя
подальше от освещенных общественно-литературных подмостков и отказывать в
признании со стороны. Патриотизм Шломо Вульфа замешан на слишком ядовитом
вольтерьянстве. Это, если можно так выразиться, патриотизм еврея, но не
израильтянина. В той или иной мере таков типичный синдром всей русскоязычной
израильской литературы. Переместившись в Израиль территориально, далеко не
все переселились туда сердцем и пребывают в драматической ситуации.
Во-первых, реальный, "хаананеянский" Израиль обернулся для романтических
пилигримов не еврейской Аркадией с молочными реками и кисельными берегами, а
жестким тернистым материком, выжить на котором дано не каждому. Во-вторых,
даже самые идейные переселенцы испытывают подсознательную ностальгию по
утраченному прошлому. В-третьих, арабская проблема. Все эти и многие другие
факторы не были психологически предусмотрены эмиграцией из СССР и СНГ.
Они-то и стали головной болью каждого русско-израильского писателя. Вот,
например, Александр Воронель, состоявшийся израильтянин и литератор,
"persona grata" международных форумов и конгрессов, один из лидеров
правозащитного движения в СССР. Как он назвал один из своих итоговых
сборников? "Трепет забот иудейских". Александр Воронель уловил эту
метафизическую неуверенность олимского еврейства. Здесь и фантомные боли в
добровольно ампутированном русско-советском прошлом, и скептический взгляд
на израильское настоящее, и неуверенность в духовной доброкачественности
сделанного выбора.
Или другой известный израильский прозаик, Яков Шехтер:
" Мне хорошо, - думала Берта. - Мне нравится эта квартира, и этот
город, и эта страна. У меня много друзей, хорошая работа, мне пишется и
любится. Я счастлива, счастлива, счастлива..." ("Берта")
Насколько ощущается в этих самовнушениях сам автор? Деликатный вопрос,
не будем его уточнять. В любом случае, некоторая обиженность большинства
персонажей русско-израильской литературы несомненна. Они ехали в идеальный,
созданный их воображением Isroel, а оказалось, что у реального,
"ханаанеянского" Израиля собственные жизненные приоритеты и предпочтения, и
эти ножницы между "должным" и "сущим" изживаются непросто, временами
мучительно.
Этого русско-израильского рефрена в прозе Шломо Вульфа с избытком.
Проблема национальной самоидентификации решается у него беспрерывно и, увы,
иногда в ущерб реалистической объективности и художественности образа.
А вместе с тем проза Вульфа очень романтична. "Еврейская фантастика",
точнее не назовешь. Она изобилует футуристическими допущениями самого
невероятного свойства. В основе этих допущений - судьба невостребованного
Израилем научно-технического изобретения и его автора. В "Глобусе Израиля"
это абсолютный растворитель Артура Айсмана. Артур влачит жалкое
существование коммивояжера-коробейника, а к земле в это время приближается
астероид, грозящий разнести в клочья не только Израиль, но и весь мир.
Надменные главы правительств спохватываются - и Артура начинают разыскивать
разведки и контрразведки Востока и Запада, но поздно: великий ученый
предпочитает нищете самоубийство.
В "Шаге в сторону" примерно та же коллизия, и такой же невостребованный
гений Марк Арензон, изобретатель самодвижущего лазерного монстра под
названием "шагайка". Несчастный инженерно-технический Моцарт исчезает в
безвестности, не найдя заказчиков ни в Израиле, ни в России, а его
изобретением пользуются другие. Заодно мы переносимся в некое иудейское
Беловодье, Икарию, страну Муравию, возникшую ex deus maxina на бескрайних
пространствах Сибири. Шломо Вульф не щадит читательского внимания. Авторская
фантазия не знает границ и временами превращается в фантасмагорию. События
развиваются вначале в России, затем в Израиле, снова в России, Чечне,
Сибири, Ново-Киеве и в конце концов неизвестно где. Стремление впрячь в одну
телегу "еврейский вопрос" и "гиперболоид инженера Гарина" не столько
помогает, сколько вредит сюжету, хотя вполне допускаем, что писателем
руководило стремление заинтересовать своим пером широкие читательские массы.
Он смешивает в едином повествовательном тигле народы, времена, сионистов,
патриотов, антисемитов, смотрит на "еврейский вопрос" то из прошлого, то из
будущего, потому что реальное израильское "настоящее" вызывает у него лишь
отвращение и тоску.
В "Черной кошке" (безусловном фаворите вульфовской прозы) свои сюжетные
парадоксы. Действие происходит в России и Израиле, но в какой России и каком
Израиле? Предоставим слово автору:
"Мой Арон попадает /.../ в Соединенные Штаты России, на фоне которых
современная демократическая Россия - жалкая пародия. А граждане этой
благополучной страны - князь Мухин и его юная жена, - в свою очередь
приходят в изумление, оказавшись в нашем измерении в непостижимом для них
независимом Израиле, по сравнению с которым пародией является Британская
Палестина."
Но далее:
"Не исключено, что описанный в книге Израиль тебе понравится еще
меньше, чем тот, что ты наблюдаешь наяву. И создастся ложное впечатление,
что иного быть не может, так как мы... Поэтому в повести "Шаг в сторону" я
позволил себе помечтать о том, какой могла бы быть чисто еврейская страна -
абсолютно независимая Иудея."
Это - классический прием художественно-философской литературы. Шломо
Вульф воспользовался в данном случае опытом нескольких поколений европейской
гуманистической мысли. "Город Солнца" Томазо Кампанеллы , "Нью-Лэнарк"
Роберта Оуэна, "Социетария" Шарля Фурье, "Четвертый сон Веры Павловны"
Чернышевского и "Сон смешного человека" Достоевского - вот ориентиры,
сознательно или бессознательно управлявшие (и продолжающие управлять)
творческим пером Главного Израильского Утописта. Очевидно, есть и другие;
мне из моего прикарпатского угла не видно. Во всяком случае, великую
еврейскую мечту представляет сегодня в транснациональном читательском
сознании именно проза Шломо Вульфа и так называемый "сайт Берковича" в Сети.
Об этом сайте отдельный разговор, и автор сего инициирует его однажды. Не
будем отвлекаться от предмета статьи и констатируем еще раз, что Шломо Вульф
не знает крайности ни в анафемах, ни в осаннах еврейскому народу. Он любит
его, ненавидя, и ненавидит, задыхаясь от сострадания к нему. Такова формула
вульфовского послания израильскому (и не только израильскому) urbi et orbi.
В любой, уважающей себя рецензии, положено найтись ложке дегтю. Не
будем нарушать чистоты жанра и скажем, что проза Шломо Вульфа временами
избыточно многословна. Ее персонажи то и дело устраивают настоящие
интеллектуальные ристалища друг с другом и с гипотетическими оппонентами.
Объяснения в любви неожиданно перерастают в знаменитое достоевское "како
веруеши?". Но ведь и сам Достоеский бесстрашно превращал целые главы из
"Идиота", "Бесов", "Братьев Карамазовых" в философские диспуты. Так что
принципиальный изъян прозы Шломо Вульфа постоянно оборачивается ее родовым
достоинством, причем достоинством такого уровня, что возникают ассоциации с
названными произведениями и именами. Здесь все зависит от ментальности
читателя. Ищущий в литературе прежде всего пластического совершенства,
"набоковского" метафорического изыска вряд ли будет очарован
интеллектуальной переизбыточностью вульфовской прозы. Но те, кому дорога не
форма, а правда, кому "надобно мысль разрешить", безусловно найдет в Шломо
Вульфе задушевного единомышленника и сомечтателя.
15.07.2002
