Павел Лукницкий. Путешествия по Памиру
страница №11
... Юдин увлеченно искал ее подтверждений, из года в год рвался на Памир,проделывал огромные маршруты по высокогорью, разыскивал гранитные интрузии,
определял их возраст, составлял новую карту, на которой они были обозначены.
А встретив на своем пути граниты, он искал место их соприкосновения с
осадочными породами, он искал край, самую кромку интрузии и затем спешил
проследить ее по всему ее протяжению; он стремился объехать эту интрузию
верхом, обойти пешком и обозначить на карте ee контуры, то-есть, выражаясь
геологическим языком, "оконтурить гранитное поле". Он был опьянен этой своей
теорией, он по краям альпийских гранитов искал месторождения полезных
ископаемых.
Но ведь Памир грандиозен, труднопроходим, геологически совсем мало
исследован. Но ведь передвигаться можно только по опасным тропинкам на
западе, по каменистым высокогорным ложам долин на востоке. В лоб хребты не
возьмешь, всего не объедешь!.. Осенью надо покинуть Памир — он вовсе
непроходим зимой, да зимой под снегом так или иначе ничего не увидишь.
Значит, надо гнать, гнать и гнать верховых лошадей! Значит, надо в день
делать как можно больше километров! Теория требует доказательства, а их еще
мало, их надо искать... Надо искать самому, надо ехать, ехать, а где
невозможно проехать — надо итти пешком, карабкаться на перевалы, ломать все
преграды, кто бы ни ставил их: природа или человек. Надо "оконтурить" как
можно больше гранитных полей!
Но "гранитное поле" — это вовсе не поле, это высочайшие земные хребты,
это узлы почти недоступных гор. Юдина увлекает теория, он не знает
усталости, он молод, здоров, у него огромный запас физических сил... Но
некоторые из его коллекторов не знают этой его теории, не хотят думать о
ней: ведь Юдину, им известно, была задана только съемка! А караванщики,
знающие толк только в лошадях, отказываются двигаться дальше, морить своих
лошадей.
Юдин рассуждал так: можно ли из-за какой-то "ерунды", срывать работу,
замедлять ее темп? Такая огромная, сверкающая цель! Спокойный, всегда
невозмутимый Юдин обуреваем своей теорией как некоей фанатической страстью.
Он считает, что если караванщика не уговоришь, то надо соблазнить его
каким-нибудь обещанием. Ну, хотя бы деньгами!.. Юдин не думает, что денег
может ему не хватить. Что вся его смета невелика, что ему поручено сделать
маленькую карту в маленьком отдельном районе. А он не хочет удовлетвориться
этим районом, он должен объехать в десятки раз больший район, на который
денег ему не дано, который в Геолкоме не считается интересным... Разве само
по себе это плохо?..
Караванщик согласен. Юдин скачет на лошадях дальше. Басмачи? Местные
жители предупреждают его, что там, куда он стремится, шатается банда, что
банда может всех перебить... Пустяки! Что значит банда, когда у него
открывается такое прекрасное будущее! "Проскочим", — сурово говорит Юдин и,
думая прежде всего о том, что проскочит он сам, гонит лошадей дальше. Раз мы
побывали уже в руках басмачей, потеряли убитым товарища, сами едва уцелели.
Второй раз живыми от басмачей не уйдешь!.. Но... "проскочим"! Праздновать ли
труса или презреть трусость? И мы проскакиваем на авось. Караванщики злятся.
Они не хотят рисковать жизнью для какой-то им непонятной теории.
Но дело еще и не в этом. Приходит время расплачиваться с караванщиками.
Юдин не в силах выполнить данные сгоряча обещания. Он начинает увиливать и
выкручиваться. Караванщики привыкли верить на слово, караванщики не
заключали договоров, они люди честные. И вдруг их начальник не выплачивает
всего им обещанного. Начинается возмущение. В конце концов Юдину приходится
платить деньги. Может быть, из собственного кармана. Но приятно ли слушать
то, что караванщики говорят? Страдает экспедиционное имя исследователя!
Но и это еще не все. Юдин возвращается в Ленинград. Он привез
столько-то доказательств своей теории. Вот шлихи, вот крупинки металла,
такого-то и такого, найденного там-то и там-то. Находятся, однако, люди,
справедливо сомневающиеся: позвольте, но такая крупинка с булавочную головку
еще не доказательство полезности месторождения!..
Юдин и сам знает, что это, в сущности, не доказательства. Он искренне
верит, что доказательства будут найдены. Но
вместо того чтоб дождаться, пока он их — бесспорные, всеубеждающие --
найдет, он начинает обвинять в "семи смертных грехах" всякого
сомневающегося, спорящего с ним, его критикующего геолога. Он идет на все,
чтоб "вырвать" кредиты для следующей поездки. В глубине души он твердо
убежден, что эти деньги будут оправданы теми открытиями, которые он,
несомненно же, сделает!
Но ему говорят, что в науке никто никому не имеет права поверить на
слово.
Наконец Юдин привозит нужные доказательства. Но вместо радости
всеобщего признания он испытывает горечь, потому что никто не прощает ему
всего того недопустимого, что было в образе его действий. В итоге дело
передается в руки других работников, а Юдину приходится вместо Памира
выбирать для своей экспедиционной деятельности другой район.
Многие геологи упрекали Юдина в верхоглядстве. Но, кстати сказать,
такие же упреки мне приходилось слышать и по адресу одного очень известного
исследователя. Из-за своей тучности ленясь подняться пешком на гору, он
посылал за образцами пород кучера, а иногда даже делал определения попросту
издали, на глазок. И потому, мол, в его работах впоследствии обнаруживалось
немало неточностей и ошибок.
Я знаю теперь, через четверть века после моих первых путешествий с
Юдиным, что многие из его предположений не оправдались. Но мне трудно
разобраться в правильности тех или иных заключений по этому поводу: я не
геолог, а спрашивая геологов, натыкался па самые различные, порой
противоречивые мнения. Но так или иначе, в ту пору я был уверен, что Юдин
прав, что он в самом деле умеет отлично работать и его работа полезна, а
разные личные недостатки... Как хочется всем нам, чтоб в людях не было
недостатков, они всегда мешают успеху дела, да ведь, кто же, однако, от них
избавлен? Я не придумал фигуры человека, коего постоянным спутником был
несколько лет на Памире; и я не стремлюсь в моей книге сделать из этого
человека "литературный тип". И очень надеюсь, что читатель сам хорошо
разберется в положительных и отрицательных качествах того, по возможности
беспристрастно описываемого мною человека, который в тридцатых годах в
области геологии был одним из первых молодых исследователей Памира.
И, разобравшись, читатель, конечно, согласится со мною, что путь
советского ученого должен быть прям и чист!
Все больше и больше научных работников с каждым голом вовлекалось в
дело изучения геологии Памира. Уже в 1932 году в состав огромной Таджикской
комплексной
экспедиции вошли десятки геологических, геохимических, гравиметрических
и других отрядов. Виднейшие геологи — специалисты по изучению Средней Азии
— взялись за анализ всего созданного на Памире до них в этих областях
знания. На основании бесчисленных новых исследований, критикуя, утверждая
правильное, отбрасывая неправильное, привлекая новые факты и доказательства,
развивая всякое зерно истины, десятки советских научных работников и ученых,
коммунисты и беспартийные, люди беспристрастные, объективные, устремленные к
единственной цели — принести пользу Родине, за последнюю четверть века
сделали на Памире так много, что ныне его исследованности, его изученности
может позавидовать немало других областей нашей великой страны.
ГЛАВА VIII. ЗА СИНИМ ПАМИРСКИМ КАМНЕМ
"... Мы видим из сказанного, что азиатские месторождения лазурита имеют
мировое значение... "
А. Е. ФЕРСМАН
Истина и легенды о ляджуаре
Ляпис-лазурь, ляпис-лазули, лазурит, лазурик, лазурь, лазуревый камень,
лазули — великолепный синий, непрозрачный минерал, встречающийся в природе
в виде плотных, твердых и крайне мелкозернистых масс. Его глубокий синий тон
гораздо красивее окраски всех других непрозрачных камней.
Все приведенные выше названия этого минерала происходят от
афганистанского и персидского названий: ляджевард, лазвурд, лазувард и
ляджвурд. Современные шугнанцы на Памире называют его ляджуар.
"Я, до безумия и до мученичества влюбленный в камни и в дикой Сибири
совсем испортивший свой вкус, не в состоянии судить о прекрасном. Поэтому
осмеливаюсь переслать целую партию синих камней моих для представления их
высшему приговору". Так пишет известный исследователь Сибири Э. Лаксман о
ляджуаре, открытом им в 1784 году.
Марко Поло в XIII веке, описывая Бадахшан и рубиновые копи, говорил: "В
этой стране, знайте, есть еще и другие горы, где есть камни, из которых
добывается лазурь; лазурь прекрасная, самая лучшая в свете, а камни, из
которых она добывается, водятся в копях так же, как и другие камни".
Академик А. Е. Ферсман в 1920 году говорит о ляджуаре афганского
Бадахшана, что до начала XIX века он "обычно приходил из Бухары, Туркестана,
Афганистана, Персии, Тибета, и под этими разнообразными и неясными
обозначениями скрывался какой-то неведомый источник среднеазиатского камня.
Только экспедиции начала XIX века пролили свет на
эти месторождения". И далее, перечисляя имена участников экспедиций,
академик А. Е. Ферсман пишет, что они "дали их описание и указали на точное
их положение около Фиргаму на юг от Джирма в Бадахшане. Повидимому, это
единственное месторождение, из которого Восток черпал свои лазоревые
богатства, и все указания на Персию, Бухару, Памир и Индию, вероятно, должны
быть отнесены к нему".
В Европе — ни одного*. В Азии — два: афганское и прибайкальское. В
Америке (в Чилийских Андах) — третье. Три месторождения в мире. Но в Андах
и в Прибайкалье ляджуар светлый и зеленоватый. Это плохой ляджуар. Он
прекрасен и ценен, когда он синий, темносиний — цвета индиго. Такого
ляджуара месторождение в мире — одно, находится оно в Афганистане,
считается монополией эмира и недоступно исследователям.
... Значит, на Памире нет синего камня?
Но русский человек, один из первых исследователей Шугнанского ханства,
побывавший в нем в 1894 году, инженер А. Серебренников, в своем "Очерке
Шугнана" пишет:
"На реке Бадом-Дара добывали камень голубого цвета, по всей
вероятности, ляпис-лазурь, носящий название по-таджикски "лядживоор". Об
этом сохранились только лишь одни рассказы, и даже старики не знают о месте
добывания этого минерала, давшего название одному из ущелий --
ЛядживоорДара... "
Что такое Лядживоор-Дара? Где она? — спросил я у местных жителей.
Неправильно он написал! — ответили мне. — Надо говорить Ляджуар-Дара.
Есть такая речка на Памире. Маленькая река в очень высоком ущелье. Никто не
ходит туда!
Я долго искал эту речку на картах и не нашел ее. Впрочем, на картах
Памира в том 1930 году было еще множество белых пятен, не посещенных
исследователями районов.
Перенесемся воспоминанием в 1930 год. Мы — на Памире, мы четвертый
месяц уже блуждаем по неизученным уголкам Памира. Мы забыли, движется ли
где-нибудь время, нам представляется, что время остановилось. Вечерняя
темнота выбирает нам место для лагеря; мы развьючивает, расседлываем лошадей
и валимся в сон, замерзая от снежных буранов. Спим по очереди, один из нас
бродит с винтовкой, преодолевая усталость, вглядываясь в свистящую тьму.
* Ибо указания на ляджуар, находимый в лаве Monte Somma близ Везувия,
недостаточно проверены.
Впрочем, все мы привыкли к этому.
Еще один русский человек дал нам зыбкие сведения о ляджуаре. Житель
Памира, который, вероятно, и сам позабыл свою фамилию, так накрепко пристало
к нему прозвище "Дустдор-и-руси", сказал нам, что на Памире, он слышал, есть
ляджуар.
Дустдор-и-руси (что в переводе значит "русский охотниклюбитель") --
коммунист, член тройки ББ (а ББ — это "Борьба с басмачами") — был смелым
охотником, которого на Памире знали все. Худощавый молодой человек, лет
двадцати пяти, со светлыми, застенчиво глядящими на людей глазами, в которых
иногда отражалась густая синь памирского неба, — он встретился с нами в
киргизской юрте на берегу бешеной в летнее время реки Ак-Байтал. Он был в
киргизском чапане (халате) и в малахае. Он разговаривал тихо, но, может
быть, веселей, чем всегда, потому что с двумя товарищами он ехал туда, где
скрывалась банда басмачей, ехал, чтобы взять в плен ее главарей. Дустдор
(как мы его называли для краткости, отбросив вторую часть его прозвища)
смущенно улыбался, он не знал, что троим нападать на целую банду — очень
смелое, почти безумное дело.
Дустдор сказал, что на Памире, где-то в районе Хорога, у реки Шах-Дара
есть ляджуар. Дустдор обещал через месяц вернуться в Хорог и, если мы будем
в Хороге, показать нам образчик, принесенный ему стариком шугнанцем, и
сделать все, чтобы мы разыскали месторождение.
Мы поверили смелому человеку в том, что он вернется живым, и в том, что
на Памире есть ляджуар. Мы сказали себе: "Поедем в Хорог!"
После восточнопамирских каменных мертвых пустынь, после
четырехкилометровых высот перед нами — Афганистан. Белые домики, статные
тополи, арыки, шорох фруктовых садов. В глубоком ущелье, в устье Гунта,
свивающего с Пянджем перекрученные, узловатые воды, уже не в мечтах, а в
обыденной простоте — шугнанский город Хорог, столица Памира. Как на ладони,
на маленькой площади держит он большой постамент, на котором лицом к
Афганистану — бронзовый Ленин.
Женщина выходит из зыбкого сада, и мне, оборванному всаднику,
протягивает спелое яблоко...
А на воротах крепости: "Добро пожаловать" — красный плакат, потому что
известно здесь: в Хорог въезжают только победители долгих и трудных
пространств.
Начальник Памиротряда тов. Стариков, тот человек, власти которого
вверено спокойствие этой высокой страны, пожимает мне руку и, вынув из
кармана большой двубородый ключ, молча передает его мне.
От крепости? — улыбаюсь я.
От моей квартиры, — серьезно отвечает Стариков. — Я живу один.
Располагайтесь. Я вернусь домой после службы...
В Хороге нам рассказали:
"Есть ляджуар. Но горы, в которых находится он, заповедны. С дальних
времен неприступная скала охраняет его. Во времена владычества кизыл-башей
— "красных голов" — приходили из Индии кафиры, "сиахпуши", что в
буквальном переводе на русский язык означает — черная одежда. Приходили,
чтобы добывать ляджуар. Но скала с ляджуаром отвесна. Веревок и лестниц не
было, да и разве хватило бы их? Тогда сиахпуши потребовали, чтобы шугнанцы
привели с ШахДары "духтар-и-инорасид" — невинную девочку, и "бача-иноборид"
— необрезанного мальчика, а еще — от замин Бегимэ — с земли женщины
Бегимэ — принесли бы пшеничной муки. Есть кишлак Рэджис по Шах-Даре, вот
там — земля Бегимэ. Шугнанцы — мирный народ — исполнили требование.
Сиахпуши заставили их принести еще "эздум-и-голь-хор" — дров из шиповника
— и разложили под скалою жертвенный костер, и молились своему богу, и
кричали, и пели, и сожгли детей на костре. А потом резали скот и
прикладывали мясо к скале. На такой высоте это место, что холод там вечно:
кровь скота замерзала, и мясо примораживалось к скале. Но не хватило скота,
и тогда сиахпуши — проклятье им! — стали резать наших людей — шугнанцев.
И хватило людей, мясо примерзло, и по этой лестнице сиахпуши достигли,
наконец, ляджуара. Но потом — ну, надоели они! — собрались наши дехкане и
перерезали всех сиахпушей, и больше никто не пытался добывать ляджуар. Это
священное место, никто не знает его, а кто узнает — погибнет. Не надо его
искать, не надо туда ходить. Только безумец может искать свою гибель".
... Дустдор вернулся в Хорог. И мы перебрались от Старикова в его
маленький дом. Дустдор ничего не рассказывал нам о своей победе.
Дустдор показал нам образец ляджуара. Камень был синь и чудесен, словно
вобрал в себя все небо Памира. Я положил его на ладонь, как холодное синее
пламя, и задумчиво смотрел на него.
В Индии, в древнем Иране жгли этот камень и растирали в тонкий порошок.
Смешивали порошок со смолою, воском и маслом, промывали, и тогда оседала
краска тончайшей синей пылью. Лучшие художники покупали этот драгоценный
ультрамарин. Ибн-Хаукал, Шехабеддин, Абулфеда, Тейфаши, Эдризи, Ибн-Батута
— все старые писатели Востока говорят нам об этом. Но камень побеждает
человека и живет второй жизнью, — и "Мадонна Литта" с грустью жалуется
профессорам Эрмитажа, что синие цвета ее темнеют и блекнут, потому что в них
выкристаллизовывается ляджуар...
Скифы носили бусы из ляджуара. О хорошем ляджуаре Скифии говорят
Теофраст и Плиний. Древний мир резал из ляджуара рельефы и выпуклые фигуры.
Ляджуар был излюбленным и дорогим камнем Китая. Китай украшал им чаши,
шкатулку, делал из него перстни, амулеты и статуэтки. В исторические времена
из ляджуара изготовлялись шарики на головные уборы мандаринов как эмблема их
власти. Синий цвет его ценился так высоко, что китайское искусство
окрашивало в этот же цвет любимый китайцами камень агальматолит, чтобы он
был похожим на ляджуар. Монгольские караваны, проходившие великую пустыню
Гоби и Ургу, доставляли ляджуар в Кяхту. И, обменивая фунт ляджуара на фунт
серебра, монголы рассказывали, что волны прибивают к берегу озера Далай-Нора
куски этого камня. Почти вовсе не знала употребления ляджуара Европа до
начала XIX века и очень высоко ценила его. Предметы из ляджуара
насчитывались единицами. Что можно припомнить? Чашу Франциска I; стол,
"блистающий драгоценными ляписами", который гости видели на свадьбе Марии
Медичи и Генриха IV в 1600 году; четырнадцать предметов Людовика XIV: два
кубка, три гондолы, четыре чашки и вазы различной формы; и самый крупный
кусок ляджуара — поднос в девять с половиной дюймов — в коллекции Буало, в
1777 году. В XVIII веке ляджуар вытеснил золото, и обладание им считалось
почетным. А в XIX веке, с открытием прибайкальского месторождения, ляджуаром
занялись "императорские" гранильные фабрики Екатеринбурга и Петергофа.
Тонкими пластинками ляджуара, составленными из отдельных маленьких кусочков,
облицовывали они ящички и шкатулки, столовые часы и колонки для шкафов.
Петергофская гранильная фабрика облицовала ляджуаром колонны Исаакиевского
собора, в семь аршин вышины и четырнадцать вершков в диаметре, и эта работа
была произведена дважды: Монферан забраковал колонны, сделанные из
прибайкальского ляджуара, и поставил их у себя в доме на Мойке, а для
Исаакия был выписан ляджуар из "страны бухарской", тот афганский ляджуар, на
перепродаже которого наживались эмирские богатеи купцы. 78 1/2 пудов камня
ушло на эти колонны. Известны также подаренная в 1873 году Александром II
германскому императору модель "Медного всадника", в которой скала сделана из
превосходного куска ляпис-лазури. Облицовка Мраморного
15 П. Лукницкий
зала в Мраморном дворце, облицовка Лионского зала Царскосельского
дворца, вазы, столы и чаши в Эрмитаже — вот ляджуар, которым может теперь
любоваться каждый посетитель наших музеев.
Центральная Индия, Тибет, Южный Китай, Афганистан, Иран — вот круг,
который замыкает все указания на источники вывоза ляджуара. Расплывчатый в
древности, с течением времени все суживавшийся, круг этот теперь превратился
в точку, и эта точка — копи бадахшанского месторождения в Афганистане...
Да!.. Но мы ведь на Памире, а не в Афганистане!
... Я положил камень в папиросную коробку Дустдора. Свернул махорочную
цыгарку и закурил.
Советский минералог, приглашенный в 1928 году в Афганистан, но не
получивший разрешения падишаха посетить копи ляджуара, расположенные в трех
километрах южнее небольшого кишлака Горан, на крутом обрыве западного склона
реки Кокча (иначе называемой рекой Джирм), мог только побеседовать с
местными жителями, побывавшими на этих копях. Они рассказали ему, что копи
находятся на высоте в пятьсот метров Йад дном ущелья: "Тропа от реки к копям
идет круто вверх среди крупных глыб и скал, очень трудна и доступна только
для человека. Главная копь, в виде наклонной галереи, по которой может итти,
не сгибаясь, человек, проходит вглубь горы на восемь км. Кроме главной копи,
имеются еще несколько меньших выработок, но последние давно брошены, так как
лучший камень добывается только из главной копи, в темном известняке. Копи
не работаются уже 11 лет, в настоящее время вход в главную копь заделан
камнями с цементом, и на него наложены печати падишаха; подходить к копям
запрещено под страхом смертной казни".
И, сравнивая список минералов афганского Бадахшана — графит, шпинель,
лимонит, малахит, олигоплаз, гранит, лазурит, ортит, черный турмалин и
другие — со списком минералов Западного Памира, этот ученый говорит, что
"за исключением лазурита и ортита в Бадахшане встречены те же минералы". |
... Значит, все-таки ляджуара — лазурита — на Памире нет?
— Ваш начальник всерьез решил отправиться на поиски ляджуара?
В серых глазах моего собеседника почти неуловима ирония. Его щеки
втянуты, словно прилипли к челюстям. Он желт. Тропическая малярия, видимо,
измотала его, Я отвечаю ему:
— Совершенно всерьез.
— Я не думал, что он такой легкомысленный человек! — уже открыто
улыбается собеседник.
А все-таки не брехня ли наш ляджуар? Стоит ли всерьез приниматься за
его поиски? Но мы решили, и мы найдем ляджуар. Мы не можем его не найти!
8 лунную ночь, под шум многоводного Гунта, хорошо погружаться в
раздумье. В ту пору, в тридцатом году, мне часто приходилось углубляться в
геологические раздумья. Я знал, что ляджуар бывает связан с мраморами, и
стал думать о гигантской гнейсово-мраморной свите, которою, по описаниям
индийски" геологов, сложен хребет Гиндукуш. Южная граница этой свиты
находится в пределах Индии и Афганистана. Северная граница — на нашем,
советском Памире. Это одна и та же свита, мощная, жесткая, плохо поддавшаяся
сминанию в период горообразовательных процессов. Если она плохо поддавалась
сминанию, значит больше разламывалась и растрескивалась. А по разломам и
трещинам впоследствии поднимались изверженные породы. Как уже объяснено
выше, они метаморфизовывали породы, с которыми соприкасались. Так в зоне
контактов образовались различные минералы. Так появились на Юго-Западном
Памире бесчисленные образования гранатов, так возникло в Куги-Ляле,
неподалеку от Хорога, известное с глубокой древности месторождение лалов --
рубина, точнее, благородной шпинели. Так, не сомневаюсь, образовался и
ляджуар в Афганистане. От афганского месторождения до реки Бадом-Дара,
впадающей в Шах-Дару, по прямой линии не больше ста километров. Для
геологических масштабов это ничтожная величина.
Если мы найдем ляджуар, то точка, до которой сузился круг, замыкающий
указания на источники вывоза ляджуара, окажется чуть больше. Мы докажем
тогда, что в древности ляджуар вывозился и отсюда, где находимся мы, — с
Памира!
9 августа 1930 года. Белый, простой, как казарма, дом исполкома.
Большой стол в маленькой комнате. Тесно. В конце стола — председатель,
шугнанец. В комнате люди Шугнана: пастухи, охотники, совработники. Старики и
комсомольская молодежь. Халаты, майки, пиджаки. Чалмы, тюбетейки и кепки.
Пехи, сандалии, ичиги и русские сапоги. Шугнанцы ломают русскую речь,
русские ломают шугнанскую; Дустдор переводит, и голоса плывут в табачном
дыму, как гул Гунта, катящего валуны за стеною дома облисполкома. На столе
— великолепный образчик афганского ляджуара — зависть наша и зависть
Шугнана. Заседание партбюро * открывается. Я пишу протокол.
* В те годы в Хороге не было обкома партии, а было партбюро.
"Слушали:
Сообщение Дустдора, что ляджуар есть в районе реки Шах-Дара. Точное
местонахождение ляджуара известно только нескольким горцам — старым
шах-даринским ишанам, но они держат его в секрете.
Сообщение кишлачного предсельсовета Сафара, что хотя он и не видал
здешнего ляджуара, он знает: ляджуар есть не только светлый, но и очень
хороший, темносиний.
Сообщение председателя пижне-шах-даринского сельсовета Зикрака о том,
что есть гора ляджуара, очень высокая и отвесная, влезть на нее нельзя, но
если подорвать ее динамитом по диагонали, трудности восхождения можно
преодолеть. Зикрак утверждает, что видел эту гору в молодости, когда был
пастухом".
Сообщения шугнанцами обсуждаются с энтузиазмом. В их взволнованных
речах — Шугнан темный и ждущий культуры, бедный, бездорожный, скалистый,
отрезанный от всего света сотнями непроходимых, таинственных снежных
хребтов; Шугнан, по тропам и оврагам которого, на невероятной высоте, люди
ходят, как мухи по стенам, срываются вниз и гибнут; Шугнан, в котором земля
мерится тюбетейками, — так ничтожны в нагромождениях скал площадки, годные,
для посева...
Но не вечен этот Шугнан. Перед ним выросло большое слово — советский.
И заседание партбюро бурлит, и я слышу обрывки речей:
"... Наши горы богаты. Мы не знаем о них... Теперь надо знать, и у нас
своя пятилетка, надо чинить мосты, строить мосты, чтобы дехканин не
проваливался на каждом шагу, надо проводить дороги, чтобы можно было легко
проехать верхом, каждый день у нас гибнут лошади... "
Врывается гордый старческий голос:
"... Надо строить дома, у нас есть уже школы, надо еще школы делать,
много надо, товары надо везти, землю взрывать, пшеницу сеять, скот умножать,
тут разводить, шелк продавать, все надо!.. "
Другой, полудетский голос перебивает его:
"... К концу пятилетки ни один дехканин не будет есть патука, от патука
кривятся ноги, — только пшеницу есть будем... "
И опять старческий, дребезжащий:
"... А сначала дороги, мосты и дороги... "
Третьему, охрипшему, помогают взмахи руки, слышу, как хлопает широкий
рукав халата:
"... Откуда деньги взять? Советская власть помогает нам. Хорошо? Нет,
плохо. Мы у московских дехкан берем зерно и деньги. Мы берем у них от их
богатств. Спасибо им, ну, а мы сами что? Мы должны сами добывать деньги, у
нас есть деньги, сегодня они валяются в горах, надо собрать их, у нас есть
большие богатства, позорно о них забывать".
Я слышу обрывки речей. Они переплетаются, горят, из них вырастает
формула ясная и простая:
— Спасибо русским товарищам из Ленинграда. Поможем им найти ляджуар, у
них хорошие головы, скажут, какой он — богатый или плохой, если богатый --
сделаем копи, за ляджуар Шугнану большие деньги дадут.
Все говорили разом, образчик афганского ляджуара ходил по рукам, бился
в руках, как синяя птица.
И все же на вопросы, поставленные в упор, мы не добивались прямого
ответа: "Нет, сам не видал... Слышал, знаю, что есть у нас ляджуар, а сам
места, где он лежит, не видал". Это говорили горцы, вдоль и поперек
излазившие родную страну. Один Зикрак, видимо, знал больше других.
И в графе "постановили" я записал:
"Оказать всемерное содействие экспедиции тов. Юдина. Просить
предсельсовета Нижней Шах-Дары тов. Зикрака проводить экспедицию до
месторождения и найти среди населения Шах-Дары проводника, который бы точно
знал о местонахождении ляджуара. Просить предсельсовета Верхней Шах-Дары
тов. Хувак-бека присоединиться к экспедиции в кишлаке Тавдым и также
сопровождать ее до конца. Дать экспедиции подрывника для динамитных работ".
Нам подарили образчик афганского ляджуара. Мы обещали отдарить их
ляджуаром шугнанским. Нам жали руки, и нас проводили до дома.
По Шах-Даре и Бадом-Даре
Из дневника:
... Выезжаем за ляджуаром: Юдин, Хабаков, Маслов, я и Зикрак. По всем
имеющимся у нас данным, Шах-Дара — район абсолютно спокойный. От подрывника
мы отказались: пусть продолжает он взрывами строить дорогу из столицы
Шугнана, мы как-нибудь обойдемся и без динамита. Я с Е. П. Масловым и
единственной нашей вьючной лошадью выезжаю вперед. Выбравшись из Хорога и
процокав дорогой и тропами, врезанными в синюю тень абрикосовых садов,
переправившись на левый берег Гунта по высокому, неверному, приплясывающему
мосту, наши кони вынесли нас к ШахДаре, немного выше устья. Здесь --
застывший шабаш покалеченных, сорвавшихся сверху гранитных скал. Переправа
по мосту на правый берег Шах-Дары, дорога истончилась в тропу, вихляющую
спусками и подъемами. Река, придавленная
скалами, усыпанная камнями, корчится в быстрых судорогах и хрипит глухо
и шумно, так, что я не слышу своего крика. Тропа местами совсем сужается,
норовя не пропустить вьючную лошадь. На горах — зеленые лоскутки посевов.
Их мало, потому что склоны изломаны и круты. Подъезжаем к большому кишлаку
Рэджис. Перед ним волнистые посевы высокой ржи, пастбищная луговая площадка,
неохватные деревья — грецкий орех, тополи. Привставая на стременах, срываем
абрикосы, урюк, яблоки, персики. Персики еще не созрели.
Кишлак Рэджис... Тот самый, где "вамин Бегимэ".
Дальше... Бросаю дневник... Дальше — граниты, огромные валуны гранита
и на несколько сот метров над зеленой отарой долин нагромождения грандиозных
морен. Они спускаются вниз, подпруживают Шах-Дару, и река, клокоча пеной,
грохоча, рвет себе русло, пропиливает гранит и на поворотах отдыхает
спокойствием широких излучин. Здесь белый песок нежит ее берега. Здесь
сквозистые ивы стоят по колена в спокойной воде. Здесь долина выгибается
тенистыми амфитеатрами. В их ярусах лениво полулежат кишлаки. Паригет,
Тавдым, Тир, Тусиян, Куны, Мендышор, Чакар, Парзудж, Занинц — вот странные
их названия. В кишлаках, в каменных лузах оград колосятся пшеница, рожь и
ячмень, качаются пугала на гибких шестах. Дети и женщины с камнями в руках
бродят между ними и кричат, звенят голосами, с утра до ночи кричат и швыряют
каменья в птиц, а птицы привыкли, не боятся, не хотят улетать. И так
утомляет шугнанок это швыряние камнями, что они без сил возвращаются в свой
плоскокрыший дом и распластываются на глинобитной веранде — далице. А над
маленькими, сложенными из остроугольных камней домами, которые здесь
называются чодами, стоят тополи, и белесая луна всходит, скользя по снежным
кромкам высоких хребтов, распространяя по нагретым ущельям прохладный
зеленый свет. И я пил эту ночную прохладу, и я долго глаз не смыкал, когда в
тихих кустах облепихи между кишлаками Занинц и Бедист мы завалились спать,
расседлав после жгучего дня лошадей, выпив чаю со сладким тутом и маленькими
лепешками. ]
В 1930 году еще не было на Шах-Даре колхозов. Тогда эта; часть Памира
еще ее называлась Рошт-Калиноким районом, а сам нынешний районный центр --
Рошт-Кала был глухим, маленьким кишлаком, над которым на отвесной скале
нависали руины старинной крепости. Никто не поверил бы тогда, что в
Рошт-Кале появится средняя школа и школьники по вечерам будут играть в
футбол. Никто в шах-даринском кишлачке Сендив не знал тогда, что выехавший
верхом в Дюшамбе, чтоб учиться там, шестнадцатилетний юноша Мирсаид станет
известным всей Советской стране поэтом, лауреатом Сталинской премии
Мирсаидом Миршакаром. Никому и в голову не приходило, что над устьем реки
Шах-Дара, на высокой террасе, где жил ишан и которая поэтому называлась
ишандаштом, вырастет знаменитый высокогорный Памирский ботанический сад --
слава всех колхозов Памира, получающих от него саженцы новых, неведомых на
Памире плодовых культур. Никто не поверил, бы тогда, что на шах-даринских
каменистых землях, где возникнут колхозы имени Ленина, Сталина, Калинина,
Молотова, Орджоникидзе, Буденного и другие, зашумит листва новых плодовых
садов, вырастут рощи деревьев — питомцев будущего лесхоза. Никто не ведал,
что вдоль ШахДары, где вились головоломные тропинки, запросто будут бегать
автомобили, завозя книги в библиотеки, товары в магазины и увозя с Шах-Дары
зерно, коконы, урожаи фруктов.
Все это есть сейчас. Всего этого не было в том тридцатом году; но и
тогда Шах-Дара, конечно, только по сравнению с другими, очень бедными в то
время местностями, считалась самой богатой долиной Шугнана.
... — В Нижней Шах-Даре сто девяносто восемь чодов, тысяча семьсот...
да, семьсот тридцать восемь людей. Это маленькие, и большие, и совсем
старые... А лошадей сто пятьдесят три... Зерна у нас сеют два амбана на два
рука.
На одну душу? — переспросил я.
Да так. Посеяли в этом году пятьсот девяносто амбанов.
Я знаю: амбан — это пять пудов. Я знаю, что цифры, которые мне
сообщают — весьма приблизительны, хотя и сообщают мне их с точностью до
единицы.
— В Верхней Шах-Даре кишлаков одиннадцать, чодов двести шестьдесят
три, людей... Да людей? Наверное, две тысячи триста будет...
Все это, разлегшись под тутовым деревом, мне говорят Зикрак --
степенный, променявший свой глим — суконный халат — на затрепанный
афганского покроя френч, и его друг, присоединившийся к нам на второй день
пути, Хувак-бек — всегда возбужденный, сверкающий белками черных глаз,
похожий на грека.
Они долго спорили, и долго подсчитывали, прежде чем сказать эти цифры
мне, и много смеялись, и дразнили друг друга, когда их подсчеты спотыкались
о неуверенность и когда выяснилось, что есть в горах такие затерянные
кишлаки, которых никогда не посещал ни один из них. И больше всех дразнил
Хувак-бека наш всезнающий и положительнейший рабочий Маслов, Егор
Петрович, жилистый, выносливый, сильный сорокалетний мужчина, одиннадцать
лет подряд пробродивший с экспедициями по Тянь-Шаню, Кашгарии, Китаю,
Монголии и Памиру, человек на все руки, наш педантичный учитель в
премудростях вьючки и обращения с лошадьми, любитель дальних странствий и
закоснелый ругатель. Впрочем, Хувакбек умел яростно защищаться и выбивался
из сил, чтобы продемонстрировать перед Егором Петровичем все свои лучшие
качества. Теперь уже он вел нас по территории своего сельсовета. В кишлаках
нас угощали джирготом (кислым молоком) и тутом. Мы уже третий день
поднимались по Шах-Даре. Скалы сужались над нами. Становилось все холодней,
— природа стала суровее. Мы поднимались по узкой тропе, выше старинной,
прилепившейся к отвесной скале крепости Рошт-Кала, наши лошади спотыкались и
падали, и мы уже забывали ругаться, замирая, когда лошадь срывалась, и
облегченно вздыхая, когда она умудрялась задержаться за куст или камень. Мы
молчали, вытягивая, поднимая ее, и осматривали ее окровавленную морду и
ноги.
Здесь, по этой тропе, наступая на Рошт-Калу, в которой засели афганцы,
когда-то, в 1894 году, бился с захватчиками шугнанской земли маленький
русский отряд капитана Скерского. Солдатам справедливо казалось тогда, что
они забрались на край света, — до них русских людей в этих неведомых
скалистых теснинах не было. Старинная крепость Рошт-Кала, в которой
укрепились афганцы, была удобною ключевой позицией. Но малочисленному
русскому отряду помогали шугнанцы — местные, мирные жители, успевшие
возненавидеть афганцев за немногие годы их жестокого хозяйничания на
шугнанской земле.
Участник похода, военный инженер А. Серебренников, так говорил о
шугнанцах: "таджики Шугнана честны, правдивы... ", "главным основным
качеством таджиков Шугнана, не подлежащим сомнению, является, бесспорно,
трудолюбие... ", "случаи воровства бывают очень редки и, например,. среди
всего населения Шах-Дары бывают не более двух-трех раз в год... ", "пьянство
у них совершенно отсутствует... "
И дальше в своем "Очерке Шугнана" он рассказывает: "Ханы и афганцы
руководились лишь желанием добыть по возможности больше, хотя бы при этом
выжимались последние соки из порабощенного и угнетенного народа... ",
"Будучи деспотическим повелителем и владетелем земли и народа, хан,
благодаря миниатюрности своих владений, становился непосредственным
доходчиком с народного труда и оставлял народу лишь столько, сколько
необходимо для того, чтобы не умереть с голоду... " И однако: "Как ни тяжела
была жизнь таджиков Шугнана при ханах, как ни велики и обременительны были
платимые ими подати, все-таки при появлении афганцев их участь еще более
ухудшилась. Если собственные правители и теснили народ в материальном
отношении, то они не помыкали ими, не считали их еретиками, тогда как
сунниты-афганцы, не уменьшив, а даже увеличив налоги, вдобавок еще
третировали шиитов-таджиков, которые, по их понятиям, едва ли не хуже
собаки... "
С помощью шугнанцев, которые отнеслись к русским, как к своим
освободителям от афганского ига, крепость РоштКала была взята. Через год по
Пянджу была установлена государственная граница России с Афганистаном,
рассекшая Бадахшан пополам. На Шах-Дару и на правый берег Пянджа, как и на
весь Памир, через двадцать два года принесла свободу и национальное
самоопределение советская власть. По ту сторону Пянджа, в афганском
Бадахшане, все осталось, как прежде: дикость, бесправие, порабощение,
чудовищная нищета.
... А тропа по Шах-Даре была действительно трудной. Пишущий о ней
офицер, участник похода отряда Скерского, предлагает представить себе, — я
цитирую в точности, — "узкое ущелье с несущейся по нему горной рекой,
берегами которой служат отвесные каменные громады. Кипящие воды реки с шумом
ударяются о мрачный гранит, разбиваются в мелкие брызги и, пенясь, со станом
отскакивают назад и снова с той же силой стремятся вперед, сворачивая на
пути своем огромные камни. Вот по одному из таких берегов тянется, как бы
высеченная рукой человека, узкая, еле проходимая тропа, сплошь заваленная
осколками камней, сорвавшихся с окружающих высот. Тропа эта то опускается к
самой реке, то вдруг круто поднимается вверх и совершенно пропадает". И
дальше, с наставительным замечанием по поводу "борьбы человека с природой"
пишет офицер о балконах, настроенных "вот в таких-то местах", о том, что,
взломав часть скалы, к ней прикладывают деревянные балки из местного
малорослого тальника, кладут хворост, снова наваливают балки, и все это
засыпают землей. В некоторых местах встречались карнизы, устроенные самой
природой.
"Саженей на пятнадцать над рекой выдвинулся пласт и висит над
пропастью, служа продолжением пробитой тропы; по такому куску гранита, как
по балкону, проходят лошади и люди. Ни перил, ни даже возвышения нет по краю
его, голый камень — и только... В одном месте балкон, когда по нему
проходила лошадь, навьюченная патронными ящиками, со страшным треском
подломился, и несчастное животное, увлекая при падении свой тяжелый вьюк,
разбиваясь о камни, упало в реку. Мелькнули раза два голова и ноги его над
поверхностью пенящейся реки, и все скрылось в ее быстрых, холодных волнах...
"
Но у нас нет патронных ящиков, а Егор Петрович и не в таких местах
сумеет провести лошадь. Мы привыкли к таким переходам, мы знаем места
потруднее. Мы приближаемся к Вяз-Даре и проходим ее. Все мы здоровы и
веселы. Мы смеемся, увидев первый в наших памирских странствиях лес и кучи
изломанных деревьев на берегу реки, за шатким мостом у кишлака Трай. Еще раз
пересекая плодородный оазис кишлака Медынвед, мы ежимся от холодного,
хорошего ветра и подъезжаем к последнему кишлаку в нашем подъеме по ШахДаре
— к яркой луговине Барвоза. Высота его — 2 990 метров по анероиду
Хабакова. Здесь на лугу отара овец и группа женщин. Увидев нас, женщины
бросаются врассыпную, но останавливаются, когда Зикрак окликает их. К
Зикраку подбегают два мальчика, и, нагнувшись с седла, он целует их: "мои
племянники".
Мы переехали вброд рукав Шах-Дары и развьючились на опушке рощи, у
запруженного ручья. Сухие ветви, костер, баран, зарезанный нам на плов,
молоко, разговоры с любопытствующими жителями Барвоза о носильщиках, ибо
завтра мы двинемся в сторону, в такие горы, по которым вряд ли пройдут наши
лошади. Приходит тот охотник, который вызвался быть нашим проводником к
ляджуару. Зовут его Карашир, что значит: "Черное молоко", в зубах его черная
трубка из афганского нефрита с надписью арабскими буквами: "Такой-то продал
трубку такому-то". Вечером — холод, ветер и дождь, у нас давно уже нет
палатки, мы ложимся рядком под деревьями, накрывшись одним брезентом. Дождь
стучит по брезенту; очень холодно, мерзнем, но спим.
А утром, разделив вьюк на двух лошадей (мы все же решили ехать верхом),
мы выступили из Барвоза, вверх по крутому склону, мы переехали этот склон по
чуть заметной тропе, и Шах-Дара раскинулась перед нами такой, какой ее видят
в полете птицы: ее излучины, рукава, ее лес и луга с пасущимися коровами все
уменьшались, наконец исчезли за поворотом тропы. Уже ни деревьев, ни кустов,
только редкие альпийские травы да белые на высоких стеблях цветы жаш,
длиннолистные кустики ров и сиреневые, похожие на незабудки цветки.
Несколько столбиков из камней, сложенных пастухами, развалины каменной
хибарки, осыпи, груды замшелых камней и отвесы над рекою Бадом-Дара, отвесы
такие, что БадомДара кажется вычерченной внизу тонким серебряным карандашом.
Моя лошадь часто раздумывает: куда поставить копыто, под которым вдруг
пустота в полкилометра. Юдин назвал путь наш "сердцещипательным", а
хабаковский анероид показывает 3 420 метров. Выше над нами — снег; слева
напротив, над Бадом-Дарою, — вертикальный отвес в километр вышины над
рекой; впереди внизу — единственный за весь день кишлак, к которому мы уже
спускаемся, спешиваясь и ведя осторожных лошадей в поводу. В кишлаке Бадом
всего три семьи, пять-шесть мужчин. Впервые за все времена в их
кишлаквъезжают русские люди — всадники, одетые по-походному, обвешанные
какими-то блестящими инструментами и приборами. В первую минуту жители
перепуганы, но когда им объясняют, кто мы, они окружают нас с любопытством и
сопровождают до окраины кишлака. Пересекаем кишлак, пересекаем посевы
гороха, долго спускаемся к боковому притоку и, взяв его вброд, долго ищем по
берегу Бадом-Дары места для ночевки, потому что опять ветер, рваные черные
тучи и дождь.
Каменная лачуга на пяди ровной земли. Брошенная летовка — последнее
человеческое жилище. Теперь никто в мире не знает, где мы. Десятиверстная
карта пустует. На ней нет ничего: ни этой летовки, ни кишлака, который мы
миновали сегодня, ни даже Бадом-Дары. Здесь не был ни один исследователь, и
на карте значится: "Пути нанесены по расспросным сведениям". Найдем ли мы
ляджуар? Не миф ли все это? Одна из легенд, подобных легендам о дэвах, о
пир-палавонах, о золотых всадниках, спустившихся по солнечному лучу, о
яшиль-кульских драконах, о светящейся ночью и днем рангкульской пещере...
Половина жителей этой страны еще верит в них... Я вспоминаю образчик
Дустдора. А что, если он из Афганистана? Он мог пройти через сотню рук, мало
ли что могли о нем наплести!
Сидя на камне в летовке, Юдин спрашивает"
— А здесь ханы нет?
Хана — так называется здесь клещ, укус которого смертелен. Зикрак,
показывая на соломенную труху, заваливающую земляной пол, говорит утешающим
тоном:
— Есть... Много...
Мы по щиколотку в трухе, в которой роются, переползая с места на место,
сотни наших смертей. Тот из нас, кого хоть одна коснется, никогда не уйдет
отсюда. В его глазах Памир закружится медленным, последним туманом. А
остальные вынесут его из лачуги и навалят на него груду острых камней...
Впрочем, нам уже все равно.
Мы утомлены. Мы хотим есть...
Ужин готов. Маслов посылает за водой Хувак-бека. Тот не двигается и,
смеясь, говорит:
Я больной.
Ты больной, тебе об лоб можно годовалого поросенка убить!
За ужином Маслов не дает Хувак-беку есть: ты, мол, больной. Потом дал.
Хувак-бек ест доотвала. Маслов накладывает еще. Тот больше не может. Маслов
деловито ругается:
Ешь, а то не пустят тебя туда.
Куда?
В рай не пустят.
Его и так не пустят! — вмешивается Хабаков.
Почему?
Туда с партбилетом не пускают! Вот тебя, Егор Петрович, пустят.
Ни в какую меня не пустят.
Почему?
Туда старослужащих тоже не пущают...
Дождь прошел, и снова собирается дождь. Лошади понуро стоят у летовки.
Маслов толкает под бок Зикрака, кивнув в сторону Хувак-бека:
Спроси его: дождик будет сегодня? Зикрак переводит ответ Хувак-бека:
На других не будет, на тебя будет.
Хувак-бек что-то возбужденно говорит, отчаянно жестикулируя. Маслов
слушает, слушает, клонит голову набок, потом безнадежно махнув рукой:
Не понимаю я в ихнем языке.
А ты выучи, — язвит Хабаков.
— А мне не надо, потому больше я сюда не поеду... если живым выберусь.
Уже четвертый год твердит это Маслов, и четвертый год подряд ездит с
экспедициями на Памир.
Босиком, в белом глиме — халате, подпоясанном красною тряпкой, в
халате, надетом на голое тело, голубоглазый шугнанец приводит овцу из
Бадом-кишлака. Ее заказал Зикрак. Высыпаю серебро на ладонь шугнанца. Он
доволен, смеется.
В единственную дыру, заменяющую в летовке дверь, вижу возню шугнанцев,
нож, вспарывающий горло овцы, струйку крови, а за ней — ползающие по долине
и по горам облака. Они рвутся, открывая иззубренный скалистый гребень
хребта, с висячими ледниками и снегами, — тот гребень, где месторождение
ляджуара и куда мы завтра пойдем.
Налево от летовки — разрушенная башенка из массивных осколков камней.
Зикрак говорит, что шугнанцы построили эту
караульную башню, когда была война с сиахпушами. Он выпрямляется и, как
полководец, как Искандер-зюль-Карнайн, гордо обводит скалы рукой:
— Вот тут наши стояли, а вот там, внизу — видишь, скала похожа на
морду яка? — они. Мы кричали им: "Уходите в вашу страну". А они отвечали
нам: "Мы пришли сюда взять ляджуар. Нас так много, что если все мы плюнем
зараз, ваша страна потонет". Тогда наши шугнанцы сворачивали большие камни
и, знаешь, рафик, делали так: под большой камень подложат маленький и к
маленькому аркан привяжут. Если дернуть аркан, маленький выскочит, большой
вниз летит. Один летит, — значит, сто сразу летят. Хорошо убивали мы
сиахпушей! А они правду сказали: много их было. Очень много. Плохо нам
приходилось... Скажи, ты знаешь, почему ляджуар синий, если столько крови от
него было? Вот лал... Ты лал-и-бадахшон видел? Тоже много крови было из-за
него. Он обливался кровью, и, говорят старики, потому он красный. А ляджуар
синим остался. Почему?
Я не знаю, почему рубин красный, а ляджуар синий. Зикрак говорлив
сегодня. Он дразнит меня своими легендами. И чтоб хоть чем-нибудь ему
отплатить, легенды начинаю рассказывать я.
— Зикрак, — говорю я, — вот у вас собирают колосья и складывают их
на площадку. А потом волы ходят по кругу и вытаптывают зерно. Нигде теперь
не молотят так, только у вас, в Шугнане. А была такая страна, там тоже зерно
молотили волами. Четыре тысячи лет назад. Пять тысяч. Ты подумай: это очень
давно — пять тысяч лет! Ходили погонщики за волами и пели однотонную песню:
"Молотите себе, молотите себе, волы, молотите себе, молотите себе солому на
корм, ячмень для господ ваших, вы не должны отдыхать, ведь сегодня
прохладно... " Так пели погонщики. Они были рабами. Вы тоже были рабами
недавно. Это была большая страна. Ее жители верили в солнце и солнце считали
богом. Вы тоже верили в солнце еще недавно. И в огонь верили... В эту страну
везли ляджуар. Может быть, отсюда везли, от вас. И он считался там лучшею
драгоценностью в мире, дороже золота и дороже алмаза. Там ляджуаром владели
только цари. Одного царя звали Тутмес III, статуя его — изображенье его --
была покрыта золотом и ляджуаром. Другой — Тутанхамон — украсил ляджуаром
свое царское кресло. А верховные судьи носили на груди маленькие подобия
богини, которую звали Маат. Это была богиня Истины, и подобия ее
изготовлялись из ляджуара. А бедняки не могли достать ляджуара и глиняных
своих божков — ушебти — загробных ответчиков — покрывали стеклом, синим
стеклом, чтоб они были похожи на сделанные из ляджуара. Из той страны цари
посылали за ляджуаром купцов. Корабль одного из таких купцов потерпел
крушение, купец был выброшен морем на остров. Там были винные ягоды и
виноград. Там были рыба и пернатая дичь, там было все, и не было ничего, что
не существовало бы там. И купца встретил змей, громадный змей в тридцать
локтей длиной. Он был хозяином этого острова. У змея были человеческое лицо
и длинная борода. Он сверкал позолотой и, когда передвигался, производил
шум, грозный, подобный грому, деревья гнулись и дрожала земля. Но знаешь,
какие у него были брови? Его брови были из ляджуара, и само небо завидовало
этим бровям, потому что у неба звезды были бледнее, чем те (я вспомнил
золотистые вкрапления колчедана, которые всегда считались качеством, еще
более увеличивающим ценность ляджуара) золотистые точки, которыми
поблескивал этот ляджуар. Брови у змея были подобны звездному небу и лучше
звездного неба... Что тебе еще рассказать, Зикрак? Змей подарил
купцу-мореходу много слоновых клыков, благовоний и кусков ляджуара и
отпустил морехода домой... Я много знаю об этом змее. Рассказать тебе все?
Зикрак слушал меня сосредоточенно и с высоким вниманием. Тут он оглядел
потемневшее и давно уже звездное небо и спокойно сказал:
— Ты хорошо рассказал, рафик. Расскажи еще. О змее — не надо. О море
скажи. Я не знаю, что такое море. Один русский говорил мне о нем. Так много
воды, что оно занимает места больше, чем все горы Памира, Кашгарии, Канджута
и страны Афгани. Правда ли это? И что такое корабли? Как их строят?
Я понял, что напрасно вспомнил египетский "Рассказ о потерпевшем
кораблекрушение". Я понял, что председателю нижне-шах-даринского сельсовета
Зикраку интересней было б услышать от меня рассказ о Совторг...
