Хулио Кортасар. Цефалея
Цефалея [1]. Рассказ(Из книги "Зверинец")
Перевод В. Симонова
Приносим благодарность доктору Маргарет Л.Тайлер за самые
яркие образы этого рассказа, взятые из ее замечательной поэмы
"Симптомы и наиболее распространенные средства при
головокружениях и цефалеях" (журнал "Гомеопатия", публикуемый
Аргентинской ассоциацией врачей-гомеопатов, XIY год издания, No
32, апрель 1946, с.33). Благодарим также Иренео Фернандо Круса,
который во время поездки в Сан-Хуан впервые познакомил нас с
манкуспиями.
Сегодня мы ухаживали за манкуспиями допоздна, из-за жары
они становятся капризными, плохо слушаются, даже самые слабые
требуют подкормки, и мы приносим им соложенный овес в больших
фаянсовых мисках; старшие меняют шерсть на хребте, приходится
отсаживать их, обвязывать одеялами и следить, чтобы по ночам
они не пробирались к манкуспиям, которые спят в клетках и
получают корм каждые восемь часов.
Чувствуем мы себя неважно. Недомогания начались с утра,
возможно из-за жаркого ветра, подувшего на рассвете, еще до
того, как встало солнце, весь день, как расплавленная смола,
лившееся на дом. Особенно трудно ухаживать за больными
животными — этим мы занимаемся в одиннадцать — и обходить
детенышей после сиесты. Все тяжелее ходить, двигаться, исполняя
заведенный распорядок; нам начинает казаться, что
один-единственный недосмотр, как-нибудь ночью, может оказаться
роковым для манкуспий, а это полный крах для всех нас. И мы
стараемся не задумываться, исполняя одно за другим действия,
шагая по ступеням привычки, ненадолго отрываясь, чтобы
перекусить (куски хлеба разбросаны по столу и на полке в
столовой) или заглянуть на себя в зеркало, удвояющее
пространство спальни. По вечерам мы буквально валимся в
кровать, такие усталые, что даже не чистим зубы перед сном;
этот обряд сменился другим: из последних сил дотянуться до
таблеток и до выключателя лампы. А снаружи слышно, как ходят и
ходят по кругу взрослые манкуспий.
Чувствуем мы себя неважно. Один из нас — Aconitum, то
есть вынужден принимать раствор аконита, если, к примеру, страх
вызывает у него головокружение. Аконит, как порыв бури,
проходит быстро. Как иначе описать эти яростные приступы
тревоги, рождающиеся из ничего, из-за всякого пустяка. Стоит
женщине испугаться собаки, как она чувствует сильнейший приступ
морской болезни. Тогда немедленно — аконит, и очень скоро ты
чувствуешь только приятное покачивание, сопровождаемое желанием
двигаться задом-наперед (и это с нами бывало, но это уже
симптомы Bryonia, так же как ощущение, что проваливаешься
сквозь кровать или под пол — вместе с кроватью).
Другой, наоборот, ярчайший пример Nux Vomica. Когда он
носит соложенный овес манкуспиям, может быть, оттого, что
приходится часто наклоняться, наполняя миски, он вдруг начинает
чувствовать кружение в голове, причем не то что все кружится
вокруг — что и есть головокружение в собственном смысле слова,
— кружится сам ракурс его зрения, его мозг кружится, как
жироскоп в кольце, а вокруг все пугающе неподвижно, хотя и
ускользает при попытке приблизиться. Мы даже думали, уж не
симптомы ли это Phosphorus'a, потому что, кроме прочего, его
пугает запах цветов (и маленьких манкуспий, от которых слабо
пахнет сиренью), да и по внешним признакам это тип фосфорика:
высокий, худощавый, склонен к холодным напиткам, мороженому и
любит соленое.
Ночи менее мучительны, по ночам наши союзники — усталость
и тишина: топот манкуспий звучит как мирный аккомпанемент к
тишине пампы, и иногда нам удается проспать крепко до самого
утра и проснуться с надеждой от радостного предчувствия
улучшения. Если кто-то из нас выскакивает из постели раньше
соседа, то нам случается со страхом наблюдать повторный синдром
Camphora monobromata, когда тебе кажется, что ты идешь в одну
сторону, хотя на деле двигаешься в обратную. Это ужасно: в
полной уверенности, что идем в ванную, мы неожиданно
сталкиваемся нос к носу с голым, холодным зеркалом. Почти
всегда мы превращаем подобные случаи в шутку, потому что надо
думать о работе, которая ждет, и совершенно ни к чему так
быстро падать духом. Мы глотаем таблетки, беспрекословно
выполняем все предписания доктора Арбина. (Возможно, все мы
втайне немножко страдаем Natrum munaticum. Типичный натр
склонен к слезливости, но скрывает это. Он печален,
немногословен, любит соленое.)
Но кто станет ломать голову над такой ерундой, когда еще
полно работы в загонах, на пастбище и на постоялом дворе?
Леонор и Припадочный уже шумят во дворе, и, когда мы выходим стермометрами и корытами для купаний, оба тут же начинают делать
вид, что работают, выбиваясь из сил, чтобы потом
пролентяйничать весь вечер. Мы все это хорошо изучили и
довольны, что нам пока хватит здоровья справляться с
обязанностями самим. Пока не начались цефалеи, мы в состоянии
продолжать. Сейчас февраль, в мае манкуспий продадут — и мы в
безопасности на всю зиму. Так что пока надо держаться.
Манкуспий очень нас забавляют, отчасти потому, что твари
они хитрые, только и жди подвоха, а отчасти потому, что
выращивать их — дело тонкое, где нужна постоянная
пунктуальность и кропотливость. Особенно распространяться не
станем, но вот хотя бы пример: один из нас ровно в 6.30 утра
выгоняет самок манкуспий из клеток на зимнем пастбище и
собирает их в загоне с сухой травой. Там он дает им порезвиться
минут двадцать, пока другой вынимает малышей из их
пронумерованных домиков, где также хранится история болезни
каждого, быстро измеряет температуру в заднем проходе; тех, у
кого больше 37.1° опять рассаживает по домикам, а остальных
гонит по огороженному жестью коридору к мамашам на кормление.
Наверное, это самый прекрасный момент за все утро;
взволнованные, следим мы за шумной возней маленьких манкуспий с
матерями, слушаем их неумолчный гомон. Облокотившись на ограду
загона, мы забываем о грозно надвигающемся полдне, о
неотвратимом тяжелом вечере. Временами нам немного страшно
смотреть на землю за решеткой загона — типичная картина при
Onosmodium'e, — но это проходит, и свет дня избавляет нас от
побочных симптомов, от цефалеи, которая обостряется с
наступлением темноты.
В восемь — время купания; одна из нас пригоршнями сыплет
в корыта соль Крюшена и отруби, другая руководит Припадочным,
который ведрами таскает теплую воду. Кормящим манкуспиям
купаться не нравится, приходится осторожно брать их за уши и
лапы, как кроликов, и по нескольку раз погружать в корыто.
Манкуспии в отчаянии, шерсть на них встает дыбом, но нам только
того и надо: теперь соль легко впитается в нежную кожу.
Леонор кормит мамаш и справляется очень хорошо, никогда не
путает порции. Корм для матерей — соложенный овес и два раза в
неделю молоко с белым вином. Мы немного не доверяем
Припадочному, похоже, он пьет вино; было бы лучше хранить
бочонок внутри, но дом слишком тесный, и к тому же еще этот
сладковатый запах, когда в полдень вино нагревается от солнца.
Наверное, рассказ наш однообразен и никому не нужен,
однако за внешней повторяемостью происходят, пусть и медленные,
изменения; в последние дни (теперь, когда мы вступаем в самый
ответственный период — отлучение от груди) у одного из нас,
как это ни прискорбно, но факт есть факт, обнаружились все
признаки синдрома Silica. Симптомы появляются, когда мы
начинаем засыпать; внезапная потеря равновесия, мы как бы
проваливаемся внутрь самих себя, и обморочное головокружение
ползет по позвоночному столбу внутрь черепа — словно маленькие
манкуспии, ползком ползущие (иначе не скажешь) по столбам в
загоне. И вот в черном колодце сна, куда мы уже с таким
наслаждением проваливались, мы воздвигаемся как тяжелые,
шершавые столбы, по которым ползают, играя, манкуспии. С
закрытыми глазами — еще хуже. Сон уходит; никто не спит, все
лежат, открыв глаза, умирая от усталости, но достаточно на
мгновение забыться, чтобы почувствовать, как ползет по
позвоночнику обморочная муть, вползает в череп, и словно живые
существа начинают бесноваться там, кружась вокруг собственной
оси. Как манкуспии.
Такая нелепость: доказано, что больным синдромом Silica не
хватает силиция, песка. И мы лежим, не в силах уснуть, потому
что нам не хватает песка, в то время как бескрайние зыбучие
пески надвинулись со всех сторон на нашу маленькую долину.
Чтобы не допустить дальнейшего развития симптома, мы
решили потратить какое-то время на тщательную дозификацию; к
двенадцати часам наши меры успели благоприятно сказаться, и
вторая половина рабочего дня прошла терпимо, если не считать
легкого дискомфорта в ощущении предметов внешнего мира;
кажется, что они застыли, вытянувшись неподвижно, замкнувшись
острыми гранями. Есть подозрение на синдром Dulcamara, но здесь
легко ошибиться.
В воздухе плавают легкие пряди шерсти взрослых манкуспии;
после сиесты, с ножницами и эластичными мешками, мы
направляемся в специальный загон, где Припадочный собирает
манкуспии для стрижки. Уже февраль, по ночам прохладно, и
манкуспиям нужна шерсть, потому что спят они вытянувшись в
полный рост и не могут защищать себя от холода, как это делают
животные, сворачивающиеся во сне клубком. Однако шерсть у них
выпадает, и ветер поднимает над загоном целое облако тонких
волосков, которые носятся в воздухе, щекочут в носу и
заставляют нас прятаться в доме. Тогда мы собираем манкуспии и
состригаем им шерсть вдоль хребта и с боков до середины, чтобы
они не простудились; падая на землю, волос, слишком короткий,
чтобы держаться в воздухе, образует слой желтоватой пыли,
которую Леонор каждый день поливает из шланга, собирает метлой
и выбрасывает в яму.
Между тем одному из нас приходится заниматься спариванием
самцов с молодыми манкуспиями и взвешивать малышей, пока
Припадочный громко зачитывает результаты вчерашнего
взвешивания, регистрируя рост каждой манкуспии, отделяет
наиболее слабых, чтобы подкармливать их отдельно. Всем этим мы
занимаемся до вечера; теперь остается только еще раз задать
овес, с чем быстро справляется Леонор, и запереть кормящих
манкуспии, отогнав малышей, которые визжат, не желая
расставаться с мамами. Отгоняет малышей Припадочный, а мы уже
только наблюдаем за процедурой, сидя на веранде. В восемь часов
окна и двери запираются; в восемь часов мы остаемся внутри
одни.
Раньше это был долгожданный момент: воспоминания дня,
надежды. Но с тех пор как мы чувствуем себя неважно, время это,
похоже, стало самым мрачным. Напрасно обманываем мы себя,
приводя в порядок аптечку, — алфавитный порядок, в котором
расставлены лекарства, часто по небрежности нарушен; в конце
концов все мы молча восседаем за столом, читая пособие
Альвареса де Толедо "Познай самого себя" или книгу Хэмфри
"Наставления по гомеопатии". У одного из нас обнаружились, с
перерывами, симптомы продвинутой стадии Pulsatilla — она стала
капризной, слезливой, привередливой, раздражительной. Симптомы
проявляются к вечеру, совпадая с яркой картиной Petroleum'a,
которым страдает еще один из нас: в этом состоянии все:
предметы, голоса, воспоминания — обволакивает его, погружая в
оцепенение, близкое к ступору. Так что столкновений не
происходит, и мы мучаемся, не мешая друг другу. А потом,
иногда, удается заснуть.
Нам не хочется и того, чтобы тон этих записок грозно
нарастал, звучал все отчетливее и громче и наконец разрешался
бы полным пафоса взрывом симфонического оркестра, в котором
тонут восторженные голоса, а затем наступает покой, похожий на
пресыщение. Иногда все, запечатленное на этих листах, случалось
с нами уже давно (как, например, большая цефалия Glonoinum, в
тот День, когда родился второй помет манкуспии), иногда
происходит прямо сейчас, иногда — сегодня утром. Считаем
необходимым документально зафиксировать все стадии, чтобы
доктор Арбин внес их в наши истории болезни, когда мы вернемся
в Буэнос-Айрес. Выходит у нас неловко, мы скоро теряем нить, но
доктор Арбин предпочитает знать все сопутствующие протеканию
заболеваний детали. И тот звук, который раздался сегодня за
окном ванной, тоже может оказаться важным. Может быть, это
симптом Cannabis indica; известно, что "cannabis indica"
вызывает эмоциональное перевозбуждение, смещает восприятие
времени и пространства. А может быть, это убежавшая манкуспия,
которую, как и всех их, привлекает свет.
Поначалу мы были оптимистами и еще не до конца расстались
с надеждой хорошенько заработать на продаже молодых манкуспий.
Мы встали рано, отметив растущую величину времени в конечной
фазе, и сначала даже не придали особого значения бегству
Припадочного и Леонор. Ничего никому не сказав, наплевав на
устав, эти сукины дети удрали ночью, забрав лошадь, дрожки,
стащив у одной из нас одеяло и впридачу карбидный фонарь и
последний номер "Мундо архентино". Мы догадались, что их нет,
по тишине в загонах; теперь надо торопиться загнать детенышей
на кормление, приготовить соложенный овес и все для купания.
Мысли теперь только о том, чтобы не думать о случившемся; мы
работали, стараясь забыть, что остались совсем одни, без
лошади, на которой можно было бы преодолеть шесть лиг до Пуана,
с запасом провизии на неделю, и даже на бродяг теперь
полагаться не приходилось, с тех пор как в окрестных поселках
распустили нелепые слухи о том, что мы выращиваем манкуспий,
никто не решается подойти близко, боясь неизвестной заразы.
Только если хватит здоровья, мы сможем преодолеть эту злую
тяжесть, которая наваливается на нас к полудню, посередине
завтрака (кто-то готовит на скорую руку банку языка, другая
открывает банку с горохом, жарит яичницу с ветчиной), и —
прощай мысль не спать в сиесту, полумрак и прохлада спальни
удерживают нас крепче, чем двери с двойными засовами. Только
сейчас вспомнили мы о наших ночных мучениях, об этом любопытном
просветленном помрачении, если можно так выразиться. Утром,
когда мы встали, нам казалось, что все предметы, к примеру
платяной шкаф, вращаются с переменной скоростью; то и дело
отклоняясь от оси вращения в какую-нибудь одну сторону, скажем
вправо, и в то же время сквозь расплывчатое мелькание
просвечивал настоящий шкаф, незыблемо стоящий на своем месте.
Недолго думая, мы распознали проявления Cyclamen'a, меры были
приняты, и очень скоро мы снова в форме, готовые приняться за
работу. Гораздо хуже бывает, если посередине сиесты (когда
солнце грубо вдвигает вещи в их контуры и они так похожи сами
на себя) в загоне для взрослых манкуспий слышится оживленный
шум и болтовня, а это значит, что манкуспий чем-то взволнованы
и решили прервать отдых, во время которого должны набирать вес.
Выходить не хочется, полуденное солнце — верная цефалея, а как
можно сейчас подвергаться такому риску, когда все зависит от
нашей работы. Не хочется, но придется, потому что невозможно
больше оставаться в доме, когда из загонов доносится странный,
небывалый шум; наскоро проведя тайный совет, мы выходим в
пробковых шлемах, кто-то бежит к клеткам с кормящими
манкуспиями, другой проверяет засовы на воротах, уровень воды в
цистерне австралийского производства, третья смотрит, не
прокрался ли в загон дикий кот или лисица. Едва мы успеваем
добраться до входа в загоны, как уже ослеплены солнцем,
выцвечены языками белого пламени, как альбиносы; в
замешательстве мы смотрим друг на друга, все еще думая
приступить к работе, но — поздно: синдром Belladonna
заставляет нас, обессилевших, поскорей укрыться в глубокой тени
навеса. Учащенный пульс; красные лица; зрачки расширены. Резко
повышенное внутричерепное и артериальное давление. Сильные
колющие и режущие боли. Цефалея — как удары молота. При каждом
шаге словно молотом ударяет по затылку. Боль полосует мозг.
Колющие, режущие и разрывные боли — мозг словно
расплескивается. Если нагнуться, еще хуже: он словно
вываливается из черепа и глаза как будто вытекают из орбит
("Как будто", "словно" — нет, этого не описать.) Звуки,
движение, свет — невыносимо! И вдруг все проходит; прохлада,
тень — и вдруг все проходит, и мы в благостном изумлении, нам
хочется бегать и трясти головой, не веря, что всего минуту
назад... Но — работа ждет, и теперь нам кажется, что манкуспии
разволновались, потому что им не хватает воды, потому что нет
Леонор и Припадочного, — а манкуспии очень чувствительны и
наверняка заметили их отсутствие, — и, может быть, потому, что
их озадачило изменение в распорядке утренних работ, наша
неловкость, наша спешка.
Поскольку стрижки сегодня нет, один из нас, по графику,
занимается спариванием и контрольным взвешиванием; нетрудно
заметить, что за эти сутки состояние детенышей резко
ухудшилось. Матери плохо едят, долго нюхают соложенный овес,
прежде чем снизойти и откусить хоть маленький кусочек нежной
питательной пасты. Молча выполняем мы последние работы; теперь
приближение ночи имеет для нас иной смысл, в который мы не
хотим особенно вдумываться, но уже не расходимся, как раньше,
подчиняясь строго установленному порядку, и думаем о Леонор, о
Припадочном и о манкуспиях в их загонах. Закрыть дверь дома —
значит оставить мир один, бросить его на произвол безначального
хаоса ночи. Мы входим в дом робко, стараясь оттянуть момент, но
не в силах откладывать далее, а потому отвечаем друг другу
уклончиво, не глядя, и только ночь следит за нами, как огромный
глаз.
К счастью, сегодня хочется спать — перегрелись, работая
на солнце, усталость оказывается сильнее, чем невысказанная
тревога, и мы засыпаем прямо среди холодных остатков обеда —
начатой яичницы и смоченной в молоке булки, с трудом дожевывая
их. Что-то снова царапается в окне ванной, кто-то быстро,
боязливо пробегает по крыше; ни ветерка, в небе — полная луна,
и петухи распелись бы еще до полуночи, будь у нас петухи. Молча
ложимся мы, наощупь передавая друг другу последние таблетки. И
вот свет погашен — неверно, света попросту нет, и дом стоит
темной ямой, а снаружи разлился свет полнолунья, — и все-таки
хочется перемолвиться хоть словом, но речь не заходит дальше
завтрашнего утра: как раздобыть продукты, добраться до поселка.
Мы засыпаем. Проходит час, не больше; пепельный лучик света,
падающий в окно, не успел добраться до кровати. Но вот все
вскочили и сидят в кроватях в темноте — в темноте лучше
слышно. Что-то случилось с манкуспиями; глухой шум превратился
то ли в яростный, то ли в испуганный рев, в котором различимы
пронзительные завывания самок и хриплые, воющие голоса самцов;
вдруг все стихает — и тишина, как гром, раскатывается по дому,
но вот снова волна отчаянных звуков накатывается сквозь темноту
издалека. Выходить мы и не думаем, с нас достаточно того, что
мы слышим, сидя в кроватях; один из нас сомневается, откуда
идет вой, снаружи или изнутри, потому что временами кажется,
что звуки рождаются прямо здесь, в доме, и целый час нас
донимают типичные симптомы Aconitum'a, при котором все
смешивается и непонятно, то ли это так, то ли наоборот. Да, это
цефалея, и такая ужасная, что описать нельзя. Череп лопается, и
словно раскаленным железом жгут мозг, мохнатую шею; горячий,
тоскливый озноб страха. Распирающая тяжесть в области лба,
словно там свинец, рвущийся наружу, словно все твое существо
хочет выломать лобную кость. Приступы Aconitum'a внезапны,
протекают в острой форме; ухудшение при холодной погоде;
сопровождаются тревогой, беспокойством, страхом. Манкуспии
бродят вокруг дома, бессмысленно уверять себя, что они в
загонах, крепко закрытые на засов.
Рассвет мы проспали, около пяти нас сморил тяжелый сон, но
в назначенный час сонные руки сами потянулись к таблеткам. Уже
давно кто-то колотит в дверь столовой, удары становятся все
яростнее, пока одна из нас не влезает в тапочки и шлепает за
ключом. Это полиция с известием об аресте Припадочного; они
вернули нам дрожки; Припадочный подозревается в ограблении и
действиях, оскорбляющих нравственность. Надо подписать
протокол, теперь все в порядке, солнце стоит высоко, в загонах
тихо. Полицейские осматривают загоны; один зажимает нос
платком, делая вид, будто закашлялся. Мы быстро сообщаем все,
что от нас требуется, расписываемся, и они уезжают в страшной
спешке, глядят издали на загоны, как глядели на нас, едва
решаются заглянуть внутрь, но из двери вырывается спертый
воздух, и они уезжают в страшной спешке. Любопытно, что это
зверье даже не захотело больше шпионить — бегут, как от чумы,
и вон уже скачут галопом по склону холма.
Одна из нас, похоже, приняв на себя персональную
ответственность, решила, что одни поедут на поиски провизии, в
то время как другие возьмутся за утренние работы. Неохотно
садимся мы в дрожки; лошадь устала, поскольку полиция гнала ее
без передышки; выезжаем, то и дело оглядываясь назад. Все в
порядке, и, значит, это не манкуспии так шумели на крыше; надо
будет выкурить оттуда крыс, хотя удивительно, что одна крыса
может наделать такого шуму. Мы открываем загоны, сгоняем всех
кормящих особей, но соложенного овса почти не осталось, и
манкуспии поднимают ужасную драку, вырывают друг у друга клочья
шерсти с шеи и хребта, все в крови, и нам приходится разгонять
их криками и хлыстом. После этого лактация становится
неполноценной и болезненной; малыши явно голодают, некоторые,
оставив игры, понуро висят на проволоке ограды. У входа в свою
клетку найден мертвый самец. Факт необъяснимый. Лошадь еле
плетется; мы отъехали довольно далеко, но все еще едем, и
лошадь опустила голову и тяжело, со свистом, дышит. Пав духом,
мы тащимся обратно; к нашему возвращению последние куски корма
исчезают, раздираемые голодными, рассвирепевшими манкуспиями.
Смирившись, мы опять идем на веранду. На нижней ступеньке
лежит умирающий детеныш. Мы поднимаем его, кладем в корзинку с
соломой, пытаемся разобраться, что с ним, но он умирает темной
и загадочной звериной смертью. Замок на клетке, однако, не
тронут, и непонятно, как он мог сбежать и была ли его смерть
результатом побега или он убежал, чувствуя, что умирает. Мы
положили ему в клюв десять горошин Nux Vomica, и они лежат там,
как жемчужинки, — глотать он уже не может. С того места, где
мы находимся, мы видим упавшего самца, который резко пытается
встать, опираясь на руки, но сил не хватает, и он снова падает
и застывает, как будто молясь.
Похоже, слышатся крики, причем так близко, что мы невольно
заглядываем под соломенные кресла, в которых сидим; доктор
Арбин предупреждал о подобных атавистических реакциях в
утренние часы, нам самим и в голову не приходило, что могут
встречаться такие формы цефалеи. Боль в затылочной части, и
снова, время от времени, крики; симптомы Apis'a, боль, похожая
на пчелиный укус. Мы откидываем головы назад или вжимаем их в
подушки (некоторые успели добраться до постели). Жажды нет, но
пот обильный; мочеиспускание затрудненное, истошные крики. Тело
болит, как после побоев, чувствительно к любому прикосновению;
в какой-то момент мы взялись за руки — ужасная боль. Но вот
постепенно отпускает, страшно только, что может повториться в
животном варианте, как уже было однажды; тогда кажется, что
жалят не пчелы, а змеи. Половина третьего.
Решено кончить наши записки, пока еще светло и мы в норме.
Одному из нас придется пойти в поселок, после сиесты будет уже
слишком поздно, мы не успеем вернуться, а остаться на всю ночь
одним и без лекарств — это... Воздух сиесты не колыхнется, в
комнатах жара; земля, навесы, крыша раскалены, как угли. Умерло
еще несколько манкуспии, но остальные ведут себя тихо, и только
вблизи слышно их прерывистое дыхание. Одна из нас все еще
верит, что нам удастся продать их, что мы должны идти в
поселок. Другой пишет эти строки и уже почти ни во что не
верит. Скорей бы кончилась жара; скорей бы ночь. Выходим мы
почти что в семь; под навесом еще осталось немного корма: мы
вытрясаем из мешков с овсом мелкую пыльцу и бережно подбираем
каждую щепотку. Манкуспии принюхиваются, и в клетках начинается
дикая возня. Мы не решаемся выпустить их, лучше положить ложку
пасты в каждую клетку — так им больше нравится, наверное,
кажется более справедливым. Мертвых манкуспии мы так и
оставляем в клетках; непонятно, почему десять из них пусты и
как часть детенышей оказалась в одном загоне со взрослыми
самцами. Быстро темнеет, в сумерках почти ничего не видно, а
карбидный фонарь украл Припадочный.
Похоже, на дороге у ивового холма появились люди.
Подходящий момент позвать кого-нибудь и попросить сходить в
поселок, время еще есть. То вдруг начинает казаться, что они
следят за нами; народ такой необразованный и смотрит на нас
косо. Лучше не думать; мы с удовольствием закрываем дверь —
здесь, в доме, все такое наше. Потом решили полистать
справочники, предупредить новый приступ Apis'a или еще
какого-нибудь зверя похуже; прервав ужин, мы стали читать
вслух, почти не вслушиваясь. Фразы путаются, налезают одна на
другую, а снаружи все по-прежнему: некоторые манкуспии
подвывают громче, смолкают, и снова слышится их заливистый вой.
"Галлюцинации при Crotalus cascavella носят особый характер"...
Один из нас повторяет название вслух; "Crotalus cascavella" —
гремучая змея, но ведь это одно и то же [2]. Мы довольны: как
хорошо мы теперь понимаем латынь. Наверное, автор справочника
не хотел воздействовать на излишне впечатлительных и не знающих
латыни больных прямым упоминанием животного. И все же имя
страшной змеи произнесено... "Яд ее действует с путающей
быстротой". Приходится читать громче, перекрикивая манкуспий,
вновь разбушевавшихся возле дома, — они скребутся на крыше,
бьются в окна, царапаются у притолок. В некотором смысле это не
так уж странно: вечером мы видели много открытых клеток, но дом
заперт, и лампы в столовой защищают нас своим холодным светом,
пока мы, надрываясь от крика, пополняем наши знания. Все
изложено в справочнике предельно ясно, внятным языком,
доступным любому непредубежденному больному — законченная
картина: цефалея и перевозбуждение, связанное с моментом
засыпания. (К счастью, спать нам не хочется.) Череп сжимает
мозг, как стальной шлем, — отлично сказано. Что-то живое ходит
кругами в голове. (Получается, что дом как бы и есть наша
голова, и кто-то кружит вокруг, и каждое окно, как ухо,
прислушивается к вою манкуспий там, за стеной.) Голова и грудь
сжаты железным каркасом. Докрасна раскаленное железо вогнано в
темя. Насчет темени, впрочем, мы не уверены; свет начинает
мигать и понемному гаснет; мы забыли с вечера включить движок.
Когда строк уже не различить, мы зажигаем свечу и ставим ее
рядом с книгой — надо узнать все до конца о симптомах, когда
уже знаешь, потом легче. Колющие проникающие боли в правом
виске, эта ужасная змея, чей яд действует с пугающей быстротой
(это мы уже читали, так легко сбиться при свече), что-то живое
ходит кругами в голове, и это мы читали, все правильно, что-то
живое ходит кругами. Но мы спокойны, снаружи еще хуже, если оно
есть, это снаружи. Взгляды наши устремлены на книгу, и когда
один из нас жестом привлекает общее внимание к вою, который
делается все громче и громче, мы еще прилежнее слушаем чтеца,
словно верим в то, что все это действительно творится сейчас
здесь, где что-то живое ходит кругами, завывая под окнами,
которые слушают вой погибающих от голода манкуспий.
1 Сильная головная боль невротического происхождения.
2 В испанском переводе латинского названия — игра слов:
"crotalo" и "cascabel" означает погремушку (прим. пер.).
