Виктор Пелевин. Empire V.
страница №2
...трукция, напоминающая огромноесеребряное стремя. Это была перекладина, прикрепленная к изогнутой
металлической штанге, которая висела на спускающейся с потолка цепи. Из
стены торчал металлический вентиль, поворачивая который, можно было опускать
и поднимать штангу над подушками. Зачем нужно такое устройство, я не мог
себе представить. Разве для того, чтобы поселить в чулане огромного попугая,
любящего одиночество... Еще на стенах чулана были какие-то белые коробочки,
похожие на датчики сигнализации.
Комната с картотекой, где застрелился Брама, была мне по крайней мере
знакома. Я уже провел в ней немало времени, поэтому чувствовал себя вправе
изучить ее детальнее.
Это, видимо, был рабочий кабинет прежнего хозяина - хотя в чем могла
заключалась его работа, сказать было трудно. Открыв наугад несколько ящиков
в картотеке, я обнаружил в них пластмассовые рейки с обоймами пробирок,
закрытых черными резиновыми пробками. В каждой было два-три кубика
прозрачной жидкости.
Я догадывался, что это такое. Митра давал мне попробовать препарат
"Виндоуз хр-р" из похожей пробирки. Видимо, это была какая-то вампирическая
библиотека. Пробирки были помечены номерами и буквами. На каждом ящике
картотеки был индекс — комбинация нескольких букв и цифр. Видимо, к
библиотеке должен был существовать каталог.
На стене висели две картины с обнаженной натурой. На первой в кресле
сидела голая девочка лет двенадцати. Ее немного портило то, что у нее была
голова немолодого лысого Набокова; соединительный шов в районе шеи был скрыт
галстуком-бабочкой в строгий буржуазный горошек. Картина называлась
"Лолита".
Вторая картина изображала примерно такую же девочку, только ее кожа
была очень белой, а сисечек у нее не было совсем. На этой картине лицо
Набокова было совсем старым и дряблым, а маскировочный галстук-бабочка на
соединительном шве был несуразно большим и пестрым, в каких-то кометах,
петухах и географических символах. Эта картина называлась "Ада".
Некоторые физические особенности детских тел различались — но смотреть
на девочек было неприятно и даже боязно из-за того, что глаза двух Набоковых
внимательно и брезгливо изучали смотрящего - этот эффект неизвестному
художнику удалось передать мастерски.
Мне вдруг показалось, что в шею подул еле заметный ветерок.
- Владимир Владимирович Набоков как воля и представление, - сказал за
моей спиной звучный бас.
Я испуганно обернулся. В метре от меня стоял невысокий полный мужчина в
черном пиджаке поверх темной водолазки. Его глаза были скрыты зеркальными
черными очками. На вид ему было пятьдесят-шестьдесят лет; у него были густые
брови, крючковатый нос и высокий лысый лоб.
- Понимаешь, что хотел сказать художник? — спросил он.
Я отрицательно помотал головой.
- Романы Набокова "Лолита" и "Ада" - это варианты трехспальной кровати
"Владимир с нами". Таков смысл.
Я посмотрел сначала на Лолиту, потом на Аду - и заметил, что ее
молочно-белая кожа изрядно засижена мухами.
- Лолита? - переспросил я. - Это от "LOL"?
- Не понял, - сказал незнакомец.
- "Laughed out loud", - пояснил я. - Термин из сети. По-русски будет
"ржунимагу" или "пацталом". Получается, Лолита - это девочка, которой очень
весело.
- Да, - вздохнул незнакомец, - другие времена, другая культура. Иногда
чувствуешь себя просто каким-то музейным экспонатом... Ты читал Набокова?
- Читал, - соврал я.
- Ну и как тебе?
- Бред сивой кобылы, - сказал я уверенно.
С такой рецензией невозможно было попасть впросак никогда, я это давно
понял.
- О, это в десятку, - сказал незнакомец и улыбнулся. - Ночной кошмар
по-английски "night mare", "ночная кобыла". Владимир Владимирович про это
где-то упоминает. Но вот почему сивая? А-а-а! Понимаю, понимаю....
Страшнейший из кошмаров - бессонница... Бессонница, твой взор уныл и
страшен... Insomnia, your stare is dull and ashen... Пепельный, седой,
сивый...
Я вспомнил, что дверь черного хода все время оставалась открытой.
Видимо, в квартиру забрел сумасшедший.
- Вся русская история, - продолжал незнакомец, - рушится в дыру этого
ночного кошмара... И, главное, моментальность перехода от бреда к его
воплощению. Сивка-бурка... Началось с кошмара, бреда сивой кобылы - и
пожалуйста, сразу Буденный на крымским косогоре. И стек, и головки
репейника...
Он уставился куда-то вдаль.
А может и не сумасшедший, подумал я.
- Я не совсем понял, - спросил я вежливо, - а почему романы писателя
Набокова - это трехспальная кровать?
- А потому, что между любовниками в его книгах всегда лежит он сам. И
то и дело отпускает какое-нибудь тонкое замечание, требуя внимания к себе.
Что невежливо по отношению к читателю, если тот, конечно, не герантофил...
Знаешь, какая у меня любимая эротическая книга?
Напор незнакомца ошеломлял.
- Нет, - сказал я.
- "Незнайка на Луне". Там вообще нет ни слова об эротике. Именно
поэтому "Незнайка" - самая эротическая книга двадцатого века. Читаешь и
представляешь, что делали коротышки в своей ракете во время долгого полета
на Луну...
Нет, подумал я, точно не сумасшедший. Наоборот, очень разумный человек.
- Да, - сказал я, - я тоже об этом думал, когда был маленький. А кто
вы?
- Меня зовут Энлиль Маратович.
- Вы меня напугали.
Он протянул мне бумажную салфетку.
- У тебя на шее мокро. Вытри.
Я ничего не чувствовал — но сделал, как он велел. На салфетке остались
два пятнышка крови размером с копейку. Я сразу понял, почему он заговорил
про коротышек.
- Вы тоже... Да?
- Другие здесь не ходят.
- Кто вы?
- В человеческом мире я считался бы начальством, - ответил Энлиль
Маратович. - А вампиры называют меня координатором.
- Понятно, - сказал я, - а уже решил, что вы сумасшедший. Бессонница,
Набоков на Луне... Это у вас манера отвлекать такая? Чтобы укуса не
заметили?
Энлиль Маратович криво улыбнулся.
- Как ты себя чувствуешь?
- Так себе.
- Вид у тебя, прямо скажем, неважнецкий. Но так всегда бывает. Я принес
тебе мазь, смажешь синяки на ночь. Утром все пройдет. И еще я принес
таблетки кальция - каждый день надо принимать пятнадцать штук. Это для
зубов.
- Спасибо.
- Я вижу, - сказал Энлиль Маратович, - ты не очень-то рад тому, что с
тобой приключилось. Не ври, не надо. Я знаю. Все нормально. И даже
замечательно. Это означает, что ты хороший человек.
- А разве вампир должен быть хорошим человеком?
Брови Энлиля Маратовича залезли высоко на лоб.
- Конечно! — сказал он. — А как иначе?
- Но ведь... — начал я, но не договорил.
Я хотел сказать, что вовсе не надо быть хорошим человеком, чтобы сосать
чужую кровь, скорее наоборот — но мне показалось, это прозвучит невежливо.
- Рама, - сказал Энлиль Маратович, - ты не понимаешь, кто мы на самом
деле.
- Мы вампиры. Разве нет?
- Да. Но все, что ты знаешь про вампиров, неправда. Сейчас я тебе
кое-что покажу. Иди за мной.
Я последовал за ним, и мы пришли в комнату, где были камин и кресла.
Энлиль Маратович приблизился к камину и указал на висящую над ним
черно-белую фотографию летучей мыши. Снимок был сделан с близкого
расстояния. У мыши были черные бусинки глаз, собачьи уши торчком и
морщинистый нос, похожий на свиной пятачок. Она походила на помесь поросенка
и собаки.
- Что это? — спросил я.
- Это Desmondus Rotundus. Летучая мышь-вампир. Встречается в Америке по
обе стороны от экватора. Питается красной жидкостью из тел крупных животных.
Живет большими семьями в старых пещерах.
- А почему вы мне ее показываете?
Энлиль Маратович опустился в кресло и жестом велел мне сесть напротив.
Я подчинился.
- Если послушать сказки, которые рассказывают в центральной Америке об
этом крохотном создании, - сказал он, - покажется, что страшнее нет существа
на свете. Тебе скажут, что эта летучая мышь - исчадие ада. Что она может
принимать форму человека, чтобы завлечь жертву в чащу. Что стаи этих мышей
способны до смерти загрызть заблудившихся в лесу. И массу подобной чепухи.
Найдя пещеру, где живут мыши-вампиры, люди выкуривают их дымом. Или вообще
взрывают все динамитом...
Он поглядел на меня так, словно мне следовало что-то сказать в ответ.
Но я не знал, что.
- Люди по непонятной причине считают себя носителями добра и света, -
продолжал он. - А вампиров полагают мрачным порождением зла. Но если
поглядеть на факты... Попробуй назвать мне хоть одну причину, по которой
люди лучше мышей-вампиров.
- Может быть, - сказал я, - люди лучше, потому что помогают друг другу?
- Люди делают это крайне редко. А мыши-вампиры помогают друг другу
всегда. Они делятся друг с другом пищей, которую приносят домой. Еще?
Больше мне ничего не пришло в голову.
- Человек, — сказал Энлиль Маратович, - это самый жуткий и
бессмысленный убийца на Земле. Никому из живых существ вокруг себя он не
сделал ничего хорошего. А что касается плохого... Перечислять не надо?
Я отрицательно помотал головой.
- А эта крохотная зверюшка, которую человек избрал эмблемой своих
тайных страхов, не убивает никого вообще. Она даже не причиняет серьезного
вреда. Аккуратно прорезав кожу передними резцами, она выпивает свои два
кубика, не больше и не меньше. Что за беда, допустим, для быка или лошади?
Или для человека? Выпустить немного красной жидкости из жил считается
полезным с медицинской точки зрения. Описан, например, случай, когда
мышь-вампир спасла умиравшего от лихорадки католического монаха. Но, - он
назидательно поднял вверх палец, - не описано ни одного случая, когда
католический монах спас умирающую от лихорадки летучую мышь...
На это трудно было возразить.
- Запомни, Рама - все представления людей о вампирах ложны. Мы совсем
не те злобные монстры, какими нас изображают...
Я поглядел на фотографию мыши. Ее мохнатая мордочка действительно не
казалась угрожающей — скорее, она была умной, нервной и немного испуганной.
- А кто же мы тогда? — спросил я.
- Ты знаешь, что такое пищевая цепь? Или, как иногда ее называют, цепь
питания?
- Типа Макдональдса?
- Не совсем. Макдональдс - это fast-food chain, "цепь быстрого
питания". А food chain, или просто "цепь питания" - это растения и животные,
связанные друг с другом отношениями "пища-потребитель пищи". Как кролик и
удав, как кузнечик и лягушка...
Он улыбнулся и подмигнул мне.
- ...или как лягушка и француз. Ну или как француз и могильный червь.
Считается, что люди - вершина пирамиды, поскольку они могут есть кого
угодно, когда угодно, как угодно и в каком угодно количестве. На этом
основано человеческое самоуважение. Но на самом деле у пищевой цепи есть еще
более высокий этаж, о котором люди в своем большинстве не имеют понятия. Это
мы, вампиры. Мы высшее на Земле звено. Предпоследнее.
- А какое звено последнее? - спросил я.
- Бог, - ответил Энлиль Маратович.
Я ничего на это не сказал, только вжался в кресло.
- Вампиры не только высшее звено пищевой цепи, - продолжал Энлиль
Маратович, - они еще и самое гуманное звено. Высокоморальное звено.
- Но мне кажется, - сказал я, - что паразитировать на других все же
нехорошо.
- А разве лучше лишать животное жизни, чтобы съесть его мясо?
Я опять не нашелся, что сказать.
- Как гуманнее, - продолжал Энлиль Маратович, — доить коров, чтобы
пить их молоко, или убивать их, чтобы пустить на котлеты?
- Доить гуманнее.
- Конечно. Даже граф Лев Николаевич Толстой, который оказал на вампиров
большое влияние, согласился бы с этим. Вампиры, Рама, так и поступают. Мы
никого не убиваем. Во всяком случае, с гастрономической целью. Деятельность
вампиров больше похожа на молочное животноводство.
Мне показалось, что он немного передергивает - совсем как Митра.
- Эти вещи нельзя сравнивать, - сказал я. — Люди специально разводят
коров. К тому же коров искусственно вывели. В дикой природе таких не
водится. Вампиры ведь не выводили людей, верно?
- Откуда ты знаешь?
- Вы хотите сказать, что вампиры искусственно вывели человека?
- Да, - ответил Энлиль Маратович. — Я хочу сказать именно это.
Я подумал, что он шутит. Но его лицо было совершенно серьезным.
- А как вампиры это сделали?
- Ты все равно ничего не поймешь, пока не изучишь гламур и дискурс.
- Не изучу чего?
Энлиль Маратович засмеялся.
- Гламур и дискурс, - повторил он. — Две главных вампирических науки.
Видишь, ты даже не знаешь, что это такое. А собираешься говорить о таких
сложных материях. Когда ты получишь достойное образование, я сам расскажу
тебе про историю творения, и про то, как вампиры используют человеческий
ресурс. Сейчас мы просто зря потратим время.
- А когда я буду изучать гламур и дискурс?
- С завтрашнего дня. Курс будут читать два наших лучших специалиста,
Бальдр и Иегова. Они придут к тебе утром, так что ложись спать пораньше. Еще
вопросы?
Я задумался.
- Вы говорите, что вампиры вывели людей. А почему тогда люди считают их
злобными монстрами?
- Это скрывает истинное положение дел. И потом, так веселее.
- Но ведь человекоподобные приматы существуют на Земле много миллионов
лет. А человек - сотни тысяч. Как же вампиры могли его вывести?
- Вампиры живут на Земле неизмеримо долго. И люди - далеко не первое,
что служит им пищей. Но сейчас, я повторяю, об этом говорить рано. У тебя
есть еще какие-нибудь вопросы?
- Есть, - сказал я. — Но я не знаю, может быть, вы снова скажете, что
об этом рано говорить.
- Попробуй.
- Скажите, каким образом вампир читает мысли другого человека? Когда
сосет кровь?
Энлиль Маратович наморщился.
- "Когда сосет кровь", - повторил он. — Фу. Запомни, Рама, мы так не
говорим. Мало того, что это вульгарно, это может оскорбить чувства некоторых
вампиров. Со мной пожалуйста. Я и сам могу красное словцо ввернуть. Но вот
другие, - он мотнул головой куда-то в сторону, - не простят.
- А как говорят вампиры?
- Вампиры говорят "во время дегустации".
- Хорошо. Каким образом вампир читает мысли другого человека во время
дегустации?
- Тебя интересует практический метод?
- Метод я уже знаю, - сказал я. — Я хочу научное объяснение.
Энлиль Маратович вздохнул.
— Видишь ли, Рама, любое объяснение есть функция существующих
представлений. Если это научное объяснение, то оно зависит от представлений,
которые есть в науке. Скажем, в средние века считали, что чума передается
сквозь поры тела. Поэтому для профилактики людям запрещали посещать баню,
где поры расширяются. А сейчас наука считает, что чуму переносят блохи, и
для профилактики людям советуют ходить в баню как можно чаще. Меняются
представления, меняется и вердикт. Понимаешь?
Я кивнул.
- Так вот, - продолжал он, - в современной науке нет таких
представлений, которые позволили бы, опираясь на них, научно ответить на
твой вопрос. Я могу объяснить это только на примере из другой области, с
которой ты знаком... Ты ведь разбираешься в компьютерном деле?
- Немного, - сказал я скромно.
- Разбираешься, и неплохо — я видел. Вспомни, почему фирма "Microsoft"
так старалась вытеснить с рынка интернет-браузер "Netscape"?
Мне было приятно щегольнуть эрудицией.
- В то время никто не знал, как будут эволюционировать компьютеры, -
сказал я. — Было две концепции развития. По одной, вся личная информация
пользователя должна была храниться на хард-диске. А по другой, компьютер
превращался в простое устройство для связи с сетью, а информация хранилась в
сети. Пользователь подключался к линии, вводил пароль и получал доступ к
своей ячейке. Если бы победила эта концепция, тогда монополистом на рынке
оказался бы не "Microsoft", а "Netscape".
- Вот! — сказал Энлиль Маратович. — Именно. Я сам ни за что бы так
ясно не сформулировал. Теперь представь себе, что человеческий мозг — это
компьютер, про который никто ничего не знает. Сейчас ученые считают, что он
похож на хард-диск, на котором записано все известное человеку. Но может
оказаться и так, что мозг — просто модем для связи с сетью, где хранится
вся информация. Можешь такое вообразить?
- В общем да, - сказал я. — Вполне.
- Ну а дальше все просто. Когда пользователь связывается со своей
ячейкой, он вводит пароль. Если ты перехватываешь пароль, ты можешь
пользоваться чужой ячейкой точно так же, как своей собственной.
- Ага. Понял. Вы хотите сказать, что пароль — это какой-то
информационный код, который содержится в крови?
- Ну пожалуйста, не надо употреблять это слово, - наморщился Энлиль
Маратович. — Отвыкай с самого начала. Запомни - на письме ты можешь
пользоваться словом на букву "к" сколько угодно, это нормально. Но в устной
речи это для вампира непристойно и недопустимо.
- А что говорить вместо слова на букву "к"?
- Красная жидкость, - сказал Энлиль Маратович.
- Красная жидкость? - переспросил я.
Несколько раз я уже слышал это выражение.
— Американизм, - пояснил Энлиль Маратович. - Англосаксонские вампиры
говорят "red liquid", а мы копируем. Вообще это долгая история. В
девятнадцатом веке говорили "флюид". Потом это стало неприличным. Когда в
моду вошло электричество, стали говорить "электролит", или просто "электро".
Затем это слово тоже стало казаться грубым, и начали говорить "препарат".
Потом, в девяностых, стали говорить "раствор". А теперь вот "красная
жидкость"... Полный маразм, конечно. Но против течения не пойдешь.
Он посмотрел на часы.
- Еще вопросы?
- Скажите, - спросил я, - а что это за чулан с вешалкой?
- Это не чулан, - ответил Энлиль Маратович. - Это хамлет.
- Хамлет? - переспросил я. - Из Шекспира?
- Нет, - сказал Энлиль Маратович. - Это от английского "hamlet",
крохотный хуторок без церкви. Так сказать, безблагодатное убежище. Хамлет -
это наше все. Он связан с немного постыдным и очень, очень завораживающим
аспектом нашей жизни. Но об этом ты узнаешь позже.
Он встал с кресла.
- А теперь мне действительно пора.
Я проводил его до порога.
Повернувшись в дверях, он церемонно поклонился, посмотрел мне в глаза и
сказал:
- Мы рады, что ты снова с нами.
- До свидания, - пролепетал я.
Дверь за ним закрылась.
Я понял, что его последняя фраза была адресована не мне. Она была
адресована языку.
БАЛЬДР
Мазь, которую оставил Энлиль Маратович, подействовала неправдоподобно
быстро — на следующее утро синяки под моими глазами исчезли, словно я смыл
с лица грим. Теперь, если не считать двух отсутствующих зубов, я выглядел в
точности как раньше, отчего мое настроение сильно улучшилось. Зубы тоже
росли - мне все время хотелось почесать их. Кроме того, я перестал сипеть --
мой голос звучал как прежде. Приняв положенное количество кальция, я решил
позвонить матери.
Она спросила, где я пропадаю. Это была ее любимая шутка, означавшая,
что она попивает коньячок и находится в благодушном настроении — вслед за
этим вопросом всегда следовал другой, "а ты понимаешь, что рано или поздно
ты действительно пропадешь?".
Дав ей возможность задать его, я наврал про встречу одноклассников и
дачу без телефона, а потом сказал, что буду теперь жить на съемной квартире
и скоро заеду домой за вещами. Мать сухо предупредила, что наркоманы не
живут дольше тридцати лет и повесила трубку. Семейный вопрос был улажен.
Затем позвонил Митра.
- Спишь? — спросил он.
- Нет, - ответил я, - уже встал.
- Энлилю Маратовичу ты понравился, - сообщил Митра. - Так что первый
экзамен, можно считать, ты сдал.
- Он говорил, что сегодня придут какие-то учителя.
- Правильно. Учись и ни о чем не думай. Стать вампиром можно только
тогда, когда всосешь все лучшее, что выработано мыслящим человечеством.
Понял?
- Понял.
Как только я положил трубку, раздался звонок в дверь. Выглянув в
глазок, я увидел двух человек в черном. В руках у них были темные акушерские
саквояжи.
- Кто там? — спросил я.
- Бальдр, - сказал один голос, густой и низкий.
- Иегова, - добавил другой, потоньше и повыше.
Я открыл дверь.
Стоявшие на пороге напомнили мне пожилых отставников откуда-нибудь из
ГРУ - румяных спортивных мужиков, которые ездят на приличных иномарках,
имеют хорошие квартиры в спальных районах и собираются иной раз на
подмосковной даче бухнуть и забить козла. Впрочем, нечто в блеске их глаз
заставило меня понять, что этот простецкий вид - просто камуфляж.
В этой паре была одна странность, которую я ощутил, когда увидел их. Но
в чем именно она состоит, я понял только тогда, когда Бальдр и Иегова стали
приходить поодиночке. Они были одновременно и похожи друг на друга, и нет.
Когда я видел их вместе, между ними было мало общего. Но, встречая их по
отдельности, я нередко путал их, хотя они были разного роста и не особо
схожи лицом.
Бальдр был учителем гламура. Иегова — учителем дискурса. Полный курс
этих предметов занимал три недели. По объему усваиваемой информации он
равнялся университетскому образованию с последующей магистратурой и
получением степени Ph.D.
Надо признаться, что в то время я был бойким, но невежественным юношей
и неверно понимал смысл многих слов, которые, как мне казалось, знал. Я
много раз слышал термины "гламур" и "дискурс", но представлял их значение
смутно: считал, что "дискурс" — это что-то умное и непонятное, а "гламур"
— что-то шикарное и дорогое. Еще эти слова казались мне похожими на
названия тюремных карточных игр. Как выяснилось, последнее было довольно
близко к истине.
Когда процедура знакомства была завершена, Бальдр сказал:
- Гламур и дискурс - это два главных искусства, в которых должен
совершенствоваться вампир. Их сущностью является маскировка и контроль - и,
как следствие, власть. Умеешь ли ты маскироваться и контролировать? Умеешь
ли ты властвовать?
Я отрицательно покачал головой.
- Мы тебя научим.
Бальдр и Иегова устроились на стульях по углам кабинета. Мне велели
сесть на красный диван. Это был тот самый диван, на котором застрелился
Брама; такое начало показалось мне жутковатым.
- Сегодня мы будем учить тебя одновременно, - сказал Иегова. - Знаешь
почему?
Я отрицательно покачал головой.
- Потому что гламур и дискурс - на самом деле одно и то же, - сказал
Бальдр.
- Да, - согласился Иегова. - Это два столпа современной культуры,
которые смыкаются в арку высоко над нашими головами.
Они замолчали, ожидая моей реакции.
- Мне не очень понятно, о чем вы говорите, - честно сказал я. - Как это
одно и то же, если слова разные?
- Они разные только на первый взгляд, - сказал Иегова. - "Glamour"
происходит от шотландского слова, обозначавшего колдовство. Оно произошло от
"grammar", а "grammar", в свою очередь, восходит к слову "grammatica". Им в
средние века обозначали разные проявления учености, в том числе оккультные
практики, которые ассоциировались с грамотностью. Это ведь почти то же
самое, что "дискурс".
Мне стало интересно.
- А от чего тогда происходит слово "дискурс"? - спросил я.
- В средневековой латыни был термин "discursus" - "бег туда-сюда",
"бегство вперед-назад". Если отслеживать происхождение совсем точно, то от
глагола "discurrere". "Currere" означает "бежать", "dis" - отрицательная
частица. Дискурс - это запрещение бегства.
- Бегства от чего? - спросил я.
- Если ты хочешь это понять, - сказал Бальдр, - давай начнем
по-порядку.
Он наклонился к своему саквояжу и достал какой-то глянцевый журнал.
Раскрыв его на середине, он повернул разворот ко мне.
- Все, что ты видишь на фотографиях - это гламур. А столбики из букв,
которые между фотографиями - это дискурс. Понял?
Я кивнул.
- Можно сформулировать иначе, - сказал Бальдр. - Все, что человек
говорит - это дискурс...
- А то, как он при этом выглядит - это гламур, - добавил Иегова.
- Но это объяснение годится только в качестве отправной точки... -
сказал Бальдр.
- ...потому что в действительности значение этих понятий намного шире,
- закончил Иегова.
Мне стало казаться, что я сижу перед стереосистемой, у которой вместо
динамиков - два молодцеватых упыря в черном. А слушал я определенно что-то
психоделическое, из шестидесятых - тогда первопроходцы рока любили пилить
звук надвое, чтобы потребитель ощущал стереоэффект в полном объеме.
- Гламур - это секс, выраженный через деньги, - сказал левый динамик. -
Или, если угодно, деньги, выраженные через секс.
- А дискурс, - отозвался правый динамик, - это сублимация гламура.
Знаешь, что такое сублимация?
Я отрицательно покачал головой.
- Тогда, - продолжал левый динамик, - скажем так: дискурс - это секс,
которого не хватает, выраженный через деньги, которых нет.
- В предельном случае секс может быть выведен за скобки гламурного
уравнения, - сказал правый динамик. - Деньги, выраженные через секс, можно
представить как деньги, выраженные через секс, выраженный через деньги, то
есть деньги, выраженные через деньги. То же самое относится и к дискурсу,
только с поправкой на мнимость.
- Дискурс - это мерцающая игра бессодержательных смыслов, которые
получаются из гламура при его долгом томлении на огне черной зависти, -
сказал левый динамик.
- А гламур, - сказал правый, - это переливающаяся игра беспредметных
образов, которые получаются из дискурса при его выпаривании на огне
сексуального возбуждения.
- Гламур и дискурс соотносятся как инь и ян, - сказал левый.
- Дискурс обрамляет гламур и служит для него чем-то вроде изысканного
футляра, - пояснил правый.
- А гламур вдыхает в дискурс жизненную силу и не дает ему усохнуть, -
добавил левый.
- Думай об этом так, - сказал правый, - гламур - это дискурс тела...
- А дискурс, - отозвался левый, - это гламур духа.
- На стыке этих понятий возникает вся современная культура, - сказал
правый.
- ...которая является диалектическим единством гламурного дискурсА и
дискурсивного гламурА, - закончил левый. /при наборе - "дискурсА" - заменить
на "дискурса" с ударением на последнем "а". Так же и с "гламурА"/
Бальдр с Иеговой произносили "гламурА" и "дискурсА" с ударением на
последнем "а", как старые волки-эксплуатационники, которые говорят,
например, "мазутА" вместо "мазута". Это сразу вызывало доверие к их знаниям
и уважение к их опыту. Впрочем, несмотря на доверие и уважение, я вскоре
уснул.
Меня не стали будить. Во сне, как мне объяснили потом, материал
усваивается в четыре раза быстрее, потому что блокируются побочные
ментальные процессы. Когда я проснулся, прошло несколько часов. Иегова и
Бальдр выглядели усталыми, но довольными. Я совершенно не помнил, что
происходило все это время.
Последующие уроки, однако, были совсем другими.
Мы почти не говорили - только изредка учителя диктовали мне то, что
следовало записать. В начале каждого занятия они выкладывали на стол
одинаковые пластмассовые рейки, по виду напоминающие оборудование из
лаборатории для тестирования ДНК. В рейках стояли короткие пробирки с
резиновыми пробками. В каждой пробирке было чуть-чуть прозрачной жидкости, а
на длинную черную пробку была налеплена бумажка с надписью или номером.
Это были препараты.
Технология моего обучения была простой. Я ронял в рот две-три капли
жидкости из каждой пробирки и запивал их прозрачной горьковатой жидкостью,
которая называлась "закрепителем". В результате в моей памяти вспыхивали
целые массивы неизвестных мне прежде сведений - словно осмысленное северное
сияние или огни информационного салюта. Это походило на мою первую
дегустацию; разница была в том, что знания оставались в памяти и после того,
как действие препарата проходило. Это происходило благодаря закрепителю -
сложному веществу, влиявшему на химию мозга. При длительном приеме он вредил
здоровью, поэтому обучение должно было быть максимально коротким.
Жидкости, которые я дегустировал, были коктейлями - сложными
препаратами из красной жидкости множества людей, чьи тени в моем восприятии
наслаивались друг на друга, образуя призрачный хор, поющий на заданную тему.
Вместе со знаниями я загружался и деталями их личной жизни, часто
неприятными и скучными. Никакого интереса к открывавшимся мне секретам я не
испытывал, скорее наоборот.
Нельзя сказать, что я усваивал содержащиеся в препаратах знания так же,
как нормальный студент усваивает главу из учебника или лекцию. Источник, из
которого я питался, походил на бесконечную телепрограмму, где учебные
материалы сливались с бытовыми сериалами, семейными фотоальбомами и убогим
любительским порно. С другой стороны, если разобраться, любой студент
усваивает полезную информацию примерно с таким же гарниром - так что мое
обучение можно было считать вполне полноценным.
Сама по себе проглоченная информация не делала меня умнее. Но когда я
начинал думать о чем-то, новые сведения неожиданно выныривали из памяти, и
ход моих мыслей менялся, приводя меня в такие места, которых я и представить
себе не мог за день до этого. Лучше всего подобный опыт передают слова
советской песни, которую я слышал на заре своих дней (мама шутила, что это
про книгу воспоминаний Брежнева "Малая Земля"):
Я сегодня до зари встану,
По широкому пройду полю.
Что-то с памятью моей стало,
Все что было не со мной, помню...
Сначала происходящее казалось мне жутким. Знакомые с детства понятия
расцветали новыми смыслами, о которых я раньше не знал или не задумывался.
Это происходило внезапно и напоминало те цепные реакции в сознании, когда
случайное впечатление воскрешает в памяти забытый ночной сон, который сразу
придает всему вокруг особое значение. Я уже знал, что примерно так же
выглядят симптомы шизофрении. Но мир с каждым днем делался интереснее, и
вскоре я перестал бояться. А потом начал получать от происходящего
удовольствие.
К примеру, проезжая в такси по Варшавскому шоссе, я поднимал глаза и
видел на стене дома двух медведей под надписью "Единая Россия". Вдруг я
вспоминал, что "медведь" - не настоящее имя изображенного животного, а
слово-заместитель, означающее "тот, кто ест мед". Древние славяне называли
его так потому, что боялись случайно пригласить медведя в гости, произнеся
настоящее имя. А что это за настоящее имя, спрашивал я себя, и тут же
вспоминал слово "берлога" - место, где лежит... Ну да, бер. Почти так же,
как говорят менее суеверные англичане и немцы - "bear", "b?r". Память
мгновенно увязывала существительное с нужным глаголом: бер - тот, кто
берет... Все происходило так быстро, что в момент, когда истина ослепительно
просверкивала сквозь эмблему победившей бюрократии, такси все еще
приближалось к стене с медведями. Я начинал смеяться; водитель, решив, что
меня развеселила играющая по радио песня, тянул руку к приемнику, чтобы
увеличить громкость...
Главной проблемой, которая возникала поначалу, была потеря ориентации
среди слов. Пока память не приводила фокусировку в порядок, я мог самым
смешным образом заблуждаться насчет их смысла. Синоптик становился для меня
составителем синопсисов, ксенофоб - ненавистником Ксении Собчак, патриарх -
патриотическим олигархом. Примадонна превращалась в барственную даму,
пропахшую сигаретами "Прима", а enfant terrible - в ребенка, склонного
теребить половые органы. Но самое глубокое из моих прозрений было следующим
- я истолковал "Петро-" не как имя Петра Первого, а как указание на связь с
нефтяным бизнесом, от слова petrol. По этой трактовке слово "петродворец"
подходило к любому шикарному нефтяному офису, а известная строка времен
первой мировой "наш Петербург стал Петроградом в незабываемый тот час" была
гениальной догадкой поэта о последствиях питерского саммита G8.
Эта смысловая путаница распространялась даже на иностранные слова:
например, я думал, что Gore Vidal - это не настоящее имя американского
писателя, а горьковско-бездомный псевдоним, записанный латиницей: Горе
Видал, Лука Поел... То же случилось и с выражением "gay pride". Я помнил,
что прайдом называется нечто вроде социальной ячейки у львов, и до того, как
это слово засветилось в моей памяти своим основным смыслом - "гордость" - я
успел представить себе прайд гомосексуалистов (видимо, беженцев с гомофобных
окраин Европы) в африканской саванне: два вислоусых самца лежали в
выгоревшей траве возле сухого дерева, оглядывая простор и поигрывая буграми
мышц; самец помоложе качал трицепс в тени баобаба, а вокруг него крутилось
несколько совсем еще юных щенят - они мешали, суетились, пищали, и время от
времени старший товарищ отпугивал их тихим рыком...
В общем, избыток информации создавал проблемы, очень похожие на те,
которые вызывало невежество. Но даже очевидные ошибки иногда вели к
интересным догадкам. Вот одна из первых записей в моей учебной тетради:
"Слово "западло" состоит из слова "Запад" и формообразующего суффикса
"ло", который образует существительные вроде "бухло" и "фуфло". Не рано ли
призывать склонный к такому словообразованию народ под знамена демократии и
прогресса?"
Я развивался быстро и без особых усилий, но одновременно терял свою
внутреннюю незаполненность. Иегова предупредил, что эти занятия сделают меня
старше, так как реальный возраст человека — это объем пережитого. Воруя
чужой опыт, я платил за него своей неопытностью, которая и есть юность. Но в
те дни происходящее не вызывало у меня сожалений, потому что запасы этой
валюты казались мне безграничными. Расставаясь с ней, я чувствовал себя так,
словно я сбрасываю балласт, и невидимый воздушный шар поднимает меня в небо.
Обучение дискурсу, по заверениям Бальдра и Иеговы, должно было раскрыть
передо мной тайную суть современной общественной мысли. Важное место в
программе занимали вопросы, связанные с человеческой моралью, с понятиями о
добре и зле. Но мы подходили к ним не снаружи, через изучение того, что люди
говорят и пишут, а изнутри, через интимное знакомство с тем, что они думают
и чувствуют. Это, конечно, сильно пошатнуло мою веру в человечество.
Глядя на разные человеческие умы, я заметил одну интересную общую
особенность. В каждом человеке была своего рода нравственная инстанция, к
которой ум честно обращался каждый раз, когда человеку следовало принять
сомнительное решение. Эта моральная инстанция была устроена таким образом,
что давала регулярные сбои - и я понял, почему. Вот что я записал по этому
поводу:
"Люди издавна верили, что в мире торжествует зло, а добро
вознаграждается после смерти. Получалось своего рода уравнение, связывавшее
землю и небо. В наше время уравнение превратилось в неравенство. Небесное
вознаграждение кажется сегодня явным абсурдом. Но торжества зла в земном
мире никто не отменял. Поэтому любой нормальный человек, ищущий на земле
позитива, естественным образом встает на сторону зла: это так же логично,
как вступить в единственную правящую партию. Зло, на сторону которого встает
человек, находится у него в голове, и нигде кроме. Но когда все люди тайно
встают на сторону зла, которого нет нигде, кроме как у них в голове, нужна
ли злу другая победа?"
Понятие о добре и зле упиралось в религию. А то, что я узнал на уроках
религии ("локального культа", как выражался Иегова), искренне меня поразило.
Как следовало из препаратов рейки "Гнозис+", когда христианство
только-только возникло, бог ветхого завета считался в новом учении дьяволом.
А потом, в первых веках нашей эры, в целях укрепления римской державности и
политкорректности, бога и дьявола объединили в один молитвенный объект,
которому должен был поклоняться православный патриот времен заката империи.
Исходные тексты были отсортированы, переписаны и тщательно отредактированы в
новом духе, а все остальное, как водится, сожгли.
Вот что я записал в тетрадке:
"Каждый народ (или даже человек) в обязательном порядке должен
разрабатывать свою религию сам, а не донашивать тряпье, кишащее чужими вшами
- от них все болезни... Народы, которые в наше время на подъеме - Индия,
Китай и так далее - ввозят только технологии и капитал, а религии у них
местного производства. Любой член этих обществ может быть уверен, что
молится своим собственным тараканам, а не позднейшим вставкам, ошибкам
переписчика или неточностям перевода. А у нас... Сделать фундаментом
национального мировоззрения набор текстов, писаных непонятно кем, непонятно
где и непонятно когда - это все равно что установить на стратегический
компьютер пиратскую версию "виндоуз-95" на турецком языке - без возможности
апгрейда, с дырами в защите, червями и вирусами, да еще с перекоцанной
неизвестным умельцем динамической библиотекой *.dll, из-за чего система
виснет каждые две минуты. Людям нужна открытая архитектура духа, open
source. Но иудеохристиане очень хитры. Получается, любой, кто предложит
людям такую архитектуру - это антихрист. Нагадить в далеком будущем из
поддельной задницы, оставшейся в далеком прошлом - вот, пожалуй, самое
впечталяющее из чудес иудеохристианства."
Конечно, некоторые из этих сентенций могут показаться слишком
самоуверенными для начинающего вампира. В свою защиту могу сказать только
то, что подобные понятия и идеи всегда значили для меня крайне мало.
Дискурс я осваивал легко и быстро, хотя он и настраивал меня на
мизантропический лад. Но с гламуром у меня с самого начала возникли
сложности. Я понимал почти все до того момента, когда Бальдр сказал:
- Некоторые эксперты утверждают, что в современном обществе нет
идеологии, поскольку она не сформулирована явным образом. Но это
заблуждение. Идеологией анонимной диктатуры является гламур.
Меня внезапно охватило какое-то мертвенное отупение.
- А что тогда является гламуром анонимной диктатуры? - спросил я.
- Рама, - недовольно сказал Бальдр, - мы же с этого начинали первый
урок. Гламуром анонимной диктатуры является ее дискурс.
На словах у Бальдра с Иеговой все выходило гладко, но мне трудно было
понять, как это фотки полуголых теток с брильянтами на силиконовых сисях
могут быть идеологией режима.
К счастью, был эффективный метод прояснять вопросы такого рода. Если я
не понимал чего-то, что говорил Бальдр, я спрашивал об этом на следующем
уроке Иегову, и получал альтернативное объяснение. А если что-то было неясно
в объяснении Иеговы, я спрашивал Бальдра. В итоге я двигался вверх, словно
альпинист, враспор упирающийся ногами в стены расщелины.
- Почему Бальдр говорит, что гламур — это идеология? — спросил я у
Иеговы.
- Идеология - это описание невидимой цели, которая оправдывает видимые
средства, - ответил тот. - Гламур можно считать идеологией, поскольку это
ответ на вопрос "во имя чего все это было".
- Что — "все это"?
- Возьми учебник истории и перечитай оглавление.
Я к тому времени проглотил уже достаточно концепций и терминов, чтобы
продолжить разговор на достойном уровне.
- А как тогда сформулировать центральную идеологему гламура?
- Очень просто, - сказал Иегова. — Переодевание.
- Переодевание?
- Только понимать его надо широко. Переодевание включает переезд с
Каширки на Рублевку и с Рублевки в Лондон, пересадку кожи с ягодиц на лицо,
перемену пола и все такое прочее. Весь современный дискурс тоже сводится к
переодеванию - или новой упаковке тех нескольких тем, которые разрешены для
публичного обсуждения. Поэтому мы говорим, что дискурс есть разновидность
гламурА, а гламур есть разновидность дискурсА. Понял?
- Как-то не слишком романтично, - сказал я.
- А чего ты ждал?
— Мне кажется, гламур обещает чудо. Вы ведь сами говорили, что по
первоначальному смыслу это слово значит "колдовство". Разве не за это его
ценят?
- Верно, гламур обещает чудо, - сказал Иегова. — Но это обещание чуда
маскирует полное отсутствие чудесного в жизни. Переодевание и маскировка -
не только технология, но и единственное реальное содержание гламура. И
дискурса тоже.
- Выходит, гламур не может привести к чуду ни при каких
обстоятельствах? - спросил я.
Иегова немного подумал.
- Вообще-то может, - сказал он.
- Где?
- Например, в литературе.
Это показалось мне странным - литература была самой далекой от гламура
областью, какую я только мог представить. Да и чудес там, насколько я знал,
не случалось уже много лет.
- Современный писатель, - объяснил Иегова, - заканчивая роман, проводит
несколько дней над подшивкой глянцевых журналов, перенося в текст названия
дорогих машин, галстуков и ресторанов - и в результате его текст приобретает
некое отраженное подобие высокобюджетности.
Я пересказал этот разговор Бальдру и спросил:
- Иегова говорит, что это пример гламурного чуда. Но что здесь
чудесного? Это ведь обычная маскировка.
- Ты не понял, - ответил Бальдр. - Чудо происходит не с текстом, а с
писателем. Вместо инженера человеческих душ мы получаем бесплатного
рекламного агента.
Методом двойного вопрошания можно было разобраться почти с любым
вопросом. Правда, иногда он приводил к еще большей путанице. Один раз я
попросил Иегову объяснить смысл слова "экспертиза", которое я каждый день в
встречал в интернете, читая про какое-то "экспертное сообщество".
- Экспертиза есть нейролингвистическое программирование на службе
анонимной диктатуры, - отчеканил Иегова.
- Ну-ну, - пробурчал Бальдр, когда я обратился к нему за комментарием.
- Звонко сказано. Только в реальной жизни не очень понятно, кто кому служит
- экспертиза диктатуре или диктатура экспертизе.
- Это как? - спросил я.
- Диктатура, хоть и анонимная, платит конкретные деньги. А единственный
реальный результат, который дает нейролингвистическое программирование - это
зарплата ведущего курсы нейролингвистического программирования.
На следующий день я горько пожалел, что задал вопрос про "экспертизу":
Иегова принес на урок целую рейку с названием "эксперт. сообщ. No 1-18".
Пришлось глотать все препараты. Вот что я записал в коротком перерыве между
дегустациями:
"Любой современный интеллектуал, продающий на рынке свою "экспертизу",
делает две вещи: посылает знаки и проституирует смыслы. На деле это аспекты
одного волевого акта, кроме которого в деятельности современного философа,
культуролога и эксперта нет ничего: посылаемые знаки сообщают о готовности
проституировать смыслы, а проституирование смыслов является способом
посылать эти знаки. Интеллектуал нового поколения часто даже не знает своего
будущего заказчика. Он подобен растущему на панели цветку, корни которого
питаются неведомыми соками, а пыльца улетает за край монитора. Отличие в
том, что цветок ни о чем не думает, а интеллектуал нового поколения
полагает, что соки поступают к нему в обмен на пыльцу, и ведет сложные
шизофренические калькуляции, которые должны определить их правильный
взаимозачет. Эти калькуляции и являются подлинными корнями дискурса -
мохнатыми, серыми и влажными, лежащими в зловонии и тьме."
Прошло всего несколько дней, а я уже знал слово "культуролог". Правда,
его я тоже понимал неправильно - это, думал я, уролог, который так подробно
изучил мочеполовую систему человека, что добился культового статуса и
получил право высказываться по духовным вопросам. Это не казалось мне
странным - ведь смог же академик Сахаров, придумавший водородную бомбу,
стать гуманитарным авторитетом.
Словом, в голове у меня была полная каша. Но я не видел в этом трагедии
- ведь раньше там не было ничего вообще.
Вскоре дела с гламуром пошли совсем кисло (примерно так же обстояло у
меня в школе с органической химией). Иногда я казался себе настоящим
тупицей. Например, до меня долго не доходило, что такое "вампосексуал" - а
это было ключевое понятие курса. Бальдр посоветовал мне понимать его по
аналогии со словом "метросексуал" - и я пережил легкое потрясение, когда
выяснилось, что это вовсе не человек, любящий секс в метро.
Бальдр объяснил смысл слова "метросексуал" так:
- Это персонаж, который одет как пидор, но на самом деле не пидор. То
есть может и пидор, но совсем не обязательно...
Это было несколько путано, и я обратился к Иегове за разъяснениями.
- Метросексуальность, - сказал Иегова, - просто очередная упаковка
"conspicuous consumption".
- Чего-чего? — переспросил я, и тут же вспомнил информацию из недавно
проглоченного препарата. — А, знаю. Потребление напоказ. Термин введен
Торстоном Вебленом в начале прошлого века...
Дождавшись урока гламура, я повторил это Бальдру.
- Чего Иегова тебе мозги пудрит, - пробормотал тот недовольно. -
"Conspicuous consumption". Это на Западе конспикьюос консампшн. А у нас все
надо называть по-русски. Я уже объяснил тебе, кто такой метросексуал.
- Я помню, - сказал я. - А зачем метросексуал наряжается как пидор?
- Как зачем? Чтобы сигнализировать окружающим, что рядом с ним проходит
труба с баблом.
- А что тогда такое вампосексуал?
- То, чем ты должен стать, - ответил Бальдр. - Четкой дефиниции здесь
нет, все держится на ощущении.
- А почему я должен им стать?
- Чтобы успеть за пульсом времени.
- А если выяснится, что на самом деле пульс времени не такой?
- Какой пульс времени на самом деле, - ответил Бальдр, - никто знать не
может, потому что пульса у времени нет. Есть только редакторские колонки про
пульс времени. Но если несколько таких колонок скажут, что пульс времени
такой-то и такой-то, все начнут это повторять, чтобы идти со временем в
ногу. Хотя ног у времени тоже нет.
- Разве нормальный человек верит тому, что пишут в редакторских
колонках? - спросил я.
- А где ты видел нормальных людей? Их, может быть, человек сто в стране
осталось, и все у ФСБ под колпаком. Все не так просто. С одной стороны, ни
пульса, ни ног у времени нет. Но с другой стороны, все стараются держать
руку на пульсе времени и идти с ним в ногу, поэтому корпоративная модель
мира регулярно обновляется. В результате люди отпускают прикольные бородки и
надевают шелковые галстуки, чтобы их не выгнали из офиса, а вампирам
приходится участвовать в этом процессе, чтобы слиться со средой.
- И все-таки я не понимаю, что такое вампосексуал, - признался я.
Бальдр поднял со стола пробирку, оставшуюся после урока дискурса (на
пробке была наклейка "немецкая классическая философия, розл. Филф. МГУ"), и
стряхнул себе в рот оставшуюся в ней прозрачную каплю. Пожевав губами, он
нахмурился и спросил:
- Помнишь одиннадцатый "Тезис о Фейербахе"?
- Чей? — спросил я.
- Как чей. Карла Маркса.
Я напряг память.
- Сейчас... "Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело
заключается в том, чтобы изменить его".
- Вот именно. Твоя задача не в том, чтобы понять, что такое
вампосексуал, Рама. Твоя задача стать им.
Бальдр, конечно, был прав - теория в этой области значила мало. Но курс
гламура не сводился к теории. Мне были выданы "подъемные" - тяжелый блок
запаянных в пластик тысячерублевых банкнот и карточка "Виза", на которой
была сумасшедшая для меня сумма - сто тысяч долларов. Отчета о расходах от
меня не требовалось.
- Практикуйся, - сказал Бальдр. - Кончатся - скажешь.
Думаю, именно после этого я утвердился в мысли, что быть вампиром -
серьезное и надежное дело.
Вампиру полагалось одеваться и покупать необходимое в двух местах - в
магазине "LovemarX" на площади Восстания и в комплексе "Archetypique
boutique" в Пожарском проезде.
Я, кстати, давно обратил внимание на пошлейшую примету нашего времени:
привычку давать иностранные имена магазинам, ресторанам и даже написанным
по-русски романам, словно желая сказать - мы не такие, мы продвинутые,
офшорные, отъевроремонтированные. Это давно уже не вызывало во мне ничего,
кроме тошноты. Но названия "LovemarX" и "Archetypique boutique" я видел так
часто, что поневоле перестал раздражаться и подверг их анализу.
Из теоретического курса я знал, что словом "lovemarks" в гламуре
называют торговые марки, к которым человек прирастает всем сердцем, и видит
в них уже не просто внешние по отношению к себе предметы, а скелет своей
личности. Видимо, "X" на конце была данью молодежному правописанию - или
комсомольским корням (в торговом зале на видном месте стоял мраморный бюст
Маркса).
"Архетипик Бутик" оказался целым комплексом бутиков, в котором легко
можно было заблудиться. Выбор был больше, чем в "Лавмаркс", но я не любил
это место. Ходили слухи, что раньше тут располагалась инспекция Гулага - то
ли геодезическое управление, то ли кадровая служба. Узнав об этом, я понял,
почему Бальдр и Митра называют эту точку "архипелаг гламур" или просто
"архипелаг".
На стенах в "Архетипик Бутик" во множестве висели фотографии дорогих
спортивных машин с дурашливыми подписями вроде "тачка No51", "тачка No89" и
так далее. На товарном чеке присутствовал один из этих номеров, и
покупатель, правильно назвавший марку соответствующего автомобиля, получал
десятипроцентную скидку.
Я понимал, что это обычный рекламный трюк - покупатель бродит по
архипелагу в поисках тачки и натыкается на новые товары, которые можно будет
со временем в эту тачку положить. Но все же взаимный магнетизм этих слов
казался жутким.
Была еще одна торговая точка, где следовало покупать безделушки вроде
дорогих часов и курительных трубок. Она называлась "Height Reason", бутик
для мыслящей элиты (так заведение позиционировалось в ознакомительной
брошюре). По-русски название записывалось одним - и странным - словом
"ХайТризон".
Трубки были мне ни к чему - я не курил. А что касалось дороги...
