страница №1
Хорхе Луис Борхес. Коллекция (Сборник рассказов)
Перевод: В.Кулагина-Ярцева
Изд: Х.Л.Борхес, "Коллекция", СПб, "Северо-Запад", 1992
Spellcheck: Боровик Дмитрий
Spellcheck: Евгений
Оглавление
Everything and Nothing.
Хаким из Мерва, красильщик в маске.
Пурпур.
Бык.
Леопард.
Пророк Под Покрывалом.
Жуткие зеркала.
Лицо.
Вавилонская библиотека.
Бессмертный.
Лотерея в Вавилоне.
Круги руин.
Книга песка
Синие тигры
25 августа 1983 года
Роза Парацельса
Медаль
Другой
Чернильное зеркало
Письмена бога
Желтая роза
Утопия усталого человека
Тлен, Укбар, Orbis tertius
Дом Астерия.
Притча о Сервантесе и Дон Кихоте
Превращения
Четыре цикла
Нить сюжета
Абрамович
Argumentum ornitologium
Делатель
Отражение
Предисловие к книге "Похвала тени"
Легенда
Фрагмент апокрифического евангелия.
Гаучо
Молитва
Буэнос-Айрес
Этнограф
Кафка и его предшественники
Сон Педро Энрикеса Уреньи
Everything and Nothing.
Сам по себе он был Никто; за лицом (не схожим с другими даже на
скверных портретах эпохи) и несчетными, призрачными, бессвязными словами
крылся лишь холод, сон, снящийся никому.
Сначала ему казалось, будто все другие люди такие же, но замешательство
приятеля, с которым он попробовал заговорить о своей пустоте, убедило его в
ошибке и раз навсегда заставило уяснить себе, что нельзя отличаться от
прочих. Он думал найти исцеление в книгах, для чего - по свидетельству
современника - слегка подучился латыни и еще меньше - греческому; поздней он
решил, что достигнет цели, исполнив простейший обряд человеческого
общежития, и в долгий июньский день принял посвящение в объятиях Анны
Хэтуэй.
Двадцати с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже наловчился
представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он - Никто; в Лондоне ему
встретилось ремесло, для которого он был создан, ремесло актера, выходящего
на подмостки изображать другого перед собранием людей, готовых изображать,
словно они и впрямь считают его другим. Труд гистриона принес ему ни с чем
не сравнимую радость, может быть первую в жизни; но звучал последний стих,
убирали со сцены последний труп - и его снова переполнял отвратительный вкус
нереальности. Он переставал быть Феррексом или Тамерланом и опять делался
никем.
От скуки он взялся выдумывать других героев и другие страшные истории.
И вот, пока его тело исполняло в кабаках и борделях Лондона то, что положено
телу, обитавшая в нем душа была Цезарем, глухим к предостережениям авгуров,
Джульеттой, проклинающей жаворонка в нем душа и Макбетом, беседующим на
пустыре с ведьмами. Никто на свете не бывал столькими людьми, как этот
человек, сумевший, подобно египетскому Протею, исчерпать все образы
реальности. Порой, в закоулках того или иного сюжета, он оставлял роковое
признание, уверенный, что его не обнаружат; так, Ричард проговаривается, что
он актер, играющий множество ролей, Яго роняет странные слова "я - это не
я". Глубинное тождество жизни, сна и представления вдохновило его на тирады,
позднее ставшие знаменитыми.
Двадцать лет он провел, управляя своими сновидениями, но однажды утром
почувствовал отвращение и ужас быть всеми этими королями, погибающими от
мечей, и несчастными влюбленными, которые встречаются, расстаются и умирают
с благозвучными репликами. В тот же день он продал театр, а через неделю был
в родном городке, где снова нашел реку и деревья своего детства и
уже не сравнивал их с теми, другими, в украшеньях мифологических
намеков и латинских имен, которые славила его муза. Но здесь тоже
требовалось кем-то быть, и он стал Удалившимся От Дел Предпринимателем,
имеющим некоторое состояние и занятым теперь лишь ссудами, тяжбами и
скромными процентами с оборота. В этом амплуа он продиктовал известное нам
сухое завещание, из которого обдуманно вытравлены всякие следы пафоса и
литературности. Лондонские друзья изредка навещали его уединение, и перед
ними он играл прежнюю роль поэта.
История добавляет, что накануне или после смерти он предстал перед
Господом и обратился к нему со словами: - Я, бывший всуе столькими людьми,
хочу стать одним - Собой.
И глаз Творца ответил ему из бури: - Я тоже не я: я выдумал этот мир,
как ты свои созданья, Шекспир мой, и один из признаков моего сна - ты,
подобный мне, который суть Все и Ничего.
Пурпур.
Посвящается Анхелике Окампо
Если не ошибаюсь, первоисточники сведений об Аль Моканне, Пророке Под
Покрывалом (или, точнее, В Маске) из Хорасана, сводятся к четырем:
а) краткое изложение "Истории Халифов", сохраненной в таком виде,
Балазури;
б) "Учебник Гиганта, или Книга Точности и обозрения" официального
историографа Аббасидов, Ибн Аби Тахира Тайфура;
в) арабская рукопись, озаглавленная "Уничтожение Розы", где
опровергаются чудовищные еретические положения "Темной Розы", или
"Сокровенной Розы", которая была канонической книгой Пророка;
г) несколько монет без всяких изображений, найденных инженером
Андрусовым при прокладке Транскаспийской железной дороги. Монеты были
переданы в нумизматический кабинет в Тегеране, на них начертаны персидские
двустишия, резюмирующие или исправляющие некоторые пассажи из "Уничтожения".
Оригинал "Розы" утерян, поскольку рукопись, обнаруженная в 1899 году и
довольно легкомысленно опубликованная в "Morgen lndisches Archiv", была
объявлена апокрифической сперва Хорном, затем сэром Перси Сайксом.
Слава Пророка на Западе создана многословной поэмой Мура, полной
томлений и вздохов ирландского заговорщика.
Хаким из Мерва, красильщик в маске
Хаким, которому люди того времени и того пространства дадут в
последствии прозвище Пророк Под Покрывалом, появился на свет в Туркестане в
120 году Хиджры и 736 году Креста. Родиной его был древний город Мерв, чьи
сады и виноградники и луга уныло глядят на пустыню. Полдни там белесые и
слепящие, если только их не омрачают тучи пыли, от которых люди задыхаются,
а на черные гроздья винограда ложится беловатый налет.
Хаким рос в этом угасавшем городе. Нам известно, что брат
его отца обучил его ремеслу красильщика, искусству нечестивцев, и оно
вдохновило первые проклятия его еретического пути. "Лицо мое из золота
(заявляет он на одной знаменитой странице "Уничтожения"), но я размачивал
пурпур и на вторую ночь окунал в него нечесаную шерсть и на третью ночь
пропитывал им шерсть расчесанную, и повелители островов до сих пор спорят
из-за этих кровавых одежд. Так я грешил в годы юности и извращал подлинные
цвета тварей. Ангел говорил мне, что бараны отличаются цветом от тигров, но
Сатана говорил мне, что Владыке угодно, чтобы бараны стали подобны тиграм, и
он пользовался моей хитростью и моим пурпуром. Ныне я знаю, что и Ангел и
Сатана заблуждались и что всякий цвет отвратителен".
В 146 году Хиджры Хаким исчез из родного города, В его доме нашли
разбитые котлы и красильные чаны, а также ширазский ятаган и бронзовое
зеркало.
Бык.
В конце месяца шаабана 158 года воздух пустыни был чист и прозрачен, и
люди глядели на запад, высматривая луну рамадана, оповещающую о начале
умерщвления плоти и поста. То были рабы, нищие, барышники, похитители
верблюдов и мясники. Чинно сидя на земле у ворот караван-сарая на дороге в
Мерв, они ждали знака небес. Они глядели на запад, и цвет неба в той стороне
был подобен цвету песка.
И они увидели, как из умопомрачительных недр пустыни (чье солнце
вызывает лихорадку, а луна - судороги) появились три фигуры, показавшиеся им
необычно высокого роста. Все три были фигурами человеческими, но у шедшей
посредине была голова быка.
Когда фигуры приблизились, те, кто остановился в караван-сарае,
разглядели, что на лице у среднего маска, а двое других - слепые.
Некто (как в сказках 1001-й ночи) спросил о причине этого странного
явления. "Они слепые, - отвечал человек в маске, - потому что увидели мое
лицо".
Леопард.
Хронист Аббасидов сообщает, что человек, появившийся в пустыне (голос
которого был необычно нежен или показался таким по контрасту с грубой маской
скота), сказал - они здесь ждут, мол, знака для начала одного месяца
покаяния, но он принес им лучшую весть: вся их жизнь будет покаянием, и
умрут они позорной смертью. Он сказал, что он Хаким, сын Османа, и что в
146 году Переселения в его дом вошел человек, который, совершив
омовение и помолясь, отсек ему голову ятаганом и унес ее на небо. Покоясь на
правой ладони того человека (а им был архангел Гавриил), голова его была
явлена Господу, который дал ей наказ пророчествовать, и вложил в нее слова
столь древние, что они сжигали повторявшие их уста, и наделил ее райским
сиянием, непереносимым для смертных глаз. Таково было объяснение Маски.
Когда все люди на земле признают новое учение, Лик будет им открыт, и
они смогут поклоняться ему, не опасаясь ослепнуть, как ему уже поклонялись
ангелы. Возвестив о своем посланничестве, Хаким призвал их к священной войне
- "джихаду" - и к мученической гибели.
Рабы, попрошайки, барышники, похитители верблюдов и мясники отказались
ему верить; кто-то крикнул: "Колдун!", другой - "Обманщик!"
Один из постояльцев вез с собою леопарда - возможно, из той поджарой,
кровожадной породы, которую выращивают персидские охотники. Достоверно
известно, что леопард вырвался из клетки.
Кроме пророка в маске и двух его спутников, все прочие кинулись бежать.
Когда вернулись, оказалось, что зверь ослеп. Видя блестящие, мертвые глаза
хищника, люди упали к ногам Хакима и признали его сверхъестественную силу.
Пророк Под Покрывалом.
Официальный историограф Аббасидов без большого энтузиазма повествует об
успехах Хакима Под Покрывалом в Хорасане. Эта провинция - находившаяся в
сильном волнении из-за неудач и гибели на кресте ее самого прославленного
вождя - с пылкостью отчаяния признала учение Сияющего Лика и не пожалела для
него своей крови и своего золота. (Уже тогда Хаким сменил бычью маску на
четырехслойное покрывало белого шелка, расшитое драгоценными камнями.
Эмблематичным цветом владык из дома Бану Аббаса был черный. Хаким избрал
себе белый - как раз противоположный - для Защитного Покрывала, знамен и
тюрбанов.)
Кампания началась успешно. Правда, в "Книге Точности" знамена Халифа
всегда и везде побеждают, но, так как наиболее частым следствием этих побед
бывали смещения генералов и уход из неприступных крепостей, разумный
читатель знает, как это надо понимать. В конце месяца раджаба 161 года
славный город Нишапур открыл свои железные ворота Пророку В Маске; в начале
162 года так же поступил город Астрабад. Участие Хакима в сражениях (как и
другого, более удачливого Пророка) сводилось к пению тенором молитв,
возносимых к Божеству с хребта рыжего верблюда в самой гуще схватки. Вокруг
него свистели стрелы, но ни одна не поранила. Казалось, он ищет опасности -
как-то ночью, когда возле его дворца бродило несколько отвратительных
прокаженных, он приказал ввести их, расцеловал и одарил серебром и золотом.
Труды правления он препоручал шести-семи своим приверженцам. Сам же
питал склонность к размышлениям и покою; гарем из 114 слепых женщин
предназначался для удовлетворения нужд его божественного тела.
Жуткие зеркала.
Ислам всегда относился терпимо к появлению доверенных избранников Бога,
как бы ни были они нескромны или свирепы, только бы их слова не задевали
ортодоксальную веру. Наш пророк, возможно, не отказался бы от выгод,
связанных с таким пренебрежительным отношением, однако его приверженцы, его
победы и открытый гнев Халифа - им тогда был Мухаммед аль Махди - вынудили
его к явной ереси. Инакомыслие его погубило, но он все же успел изложить
основы своей особой религии, хотя и с очевидными заимствованиями из
гностической предыстории.
В начале космогонии Хакима стоит некий призрачный Бог. Его божественная
сущность величественно обходится без родословной, а также без имени и
облика. Это Бог неизменный, однако от него произошли девять теней, которые,
уже снизойдя до действия, населили и возглавили первое небо. Из этого
первого демиургического венца произошел второй, тоже с ангелами, силами и
престолами, и те в свою очередь основали другое небо, находящееся ниже,
симметрическое подобие изначального. Это второе святое сборище было отражено
в третьем, а то - в находящемся еще ниже, и так до 999. Управляет ими
владыка изначального неба - тень теней других теней, - и дробь его
божественности тяготеет к нулю.
Земля, на которой мы живем, - это просто ошибка, неумелая пародия.
Зеркала и деторождение отвратительны, ибо умножают и укрепляют эту ошибку.
Основная добродетель - отвращение. К
нему нас могут привести два пути (тут пророк предоставлял свободный
выбор): воздержание или разнузданность, ублажение плоти или целомудрие.
Рай и ад у Хакима были не менее безотрадны. "Тем, кто отвергает Слово,
тем, кто отвергает Драгоценное Покрывало и Лик (гласит сохранившееся
проклятие из "Сокровенной Розы"), тем обещаю я дивный Ад, ибо каждый из них
будет царствовать над 999 царствами огня, и в каждом царстве 999 огненных
гор, и на каждой горе 999 огненных башен, и в каждой башне 999 огненных
покоев, и в каждом покое 999 огненных лож, и на каждом ложе будет
возлежать он, и 999 огненных фигур (с его лицом и его голосом) будут его
мучить вечно". В другом месте он это
подтверждает: "В этой жизни вы терпите муки одного тела; но в духе и в
воздаянии - в бесчисленных телах". Рай описан менее конкретно. "Там всегда
темно и повсюду каменные чаши со святой водой, и блаженство этого рая - это
особое блаженство расставаний, отречения и тех, кто спит".
Лицо.
В 163 году Переселения и пятом году Сияющего Лика Хаким был осажден в
Санаме войском Халифа. В провизии и в мучениках недостатка не было, вдобавок
ожидалась скорая подмога сонма ангелов света. Внезапно по осажденной
крепости пронесся страшный слух. Говорили, что, когда одну из женщин гарема
евнухи должны были удушить петлею за прелюбодеяние, она закричала, будто на
правой руке пророка нет безымянного пальца, а на остальных пальцах нет
ногтей. Слух быстро распространился среди верных. На высокой террасе, при
ярком солнце Хаким просил свое божество о победе или о знамении. Пригнув
головы - словно бежали против дождевых струй, - к нему угодливо приблизились
два его военачальника - и сорвали с него расшитое драгоценными камнями
покрывало.
Сперва все содрогнулись. Пресловутый лик Апостола, лик, который побывал
на небесах, действительно поражал белизною - особой белизною пятнистой
проказы. Он был настолько одутловат и неправдоподобен, что казался маской.
Бровей не было, нижнее веко правого глаза отвисало на старчески дряблую
щеку, тяжелая бугорчатая гроздь изъела губы, нос был нечеловечески разбухший
и приплюснутый, как у льва.
Последней попыткой обмана был вопль Хакима: "Ваши мерзкие грехи не дают
вам узреть мое сияние..." - начал он.
Его не стали слушать и пронзили копьями.
*
Вавилонская библиотека.
By this art you may contemplate
the variation of the 23
letters...
The Anatomy of Melancholy,
part 2, sect. II, mem IV[*1]
Вселенная - некоторые называют ее Библиотекой - состоит из огромного,
возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими
вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого
шестигранника видно два верхних и два нижних этажа - до бесконечности.
Устройство галерей неизменно: двадцать полок, по пять длинных полок на
каждой стене; кроме двух: их высота, равная высоте этажа, едва превышает
средний рост библиотекаря. К одной из свободных сторон примыкает узкий
коридор, ведущий в другую галерею, такую же, как первая и как все другие.
Налево и направо от коридора два крохотных помещения. В одном можно
спать стоя, в другом - удовлетворять естественные потребности. Рядом
винтовая лестница уходит вверх и вниз и теряется вдали. В коридоре зеркало,
достоверно удваивающее видимое. Зеркала наводят людей на мысль, что
Библиотека не бесконечна (если она бесконечна на самом деле, зачем это
иллюзорное удвоение?); я же предпочитаю думать, что гладкие поверхности
выражают и обещают бесконечность... Свет дают округлые стеклянные плоды,
которые носят название ламп. В каждом шестиграннике их две, по одной на
противоположных стенах. Неяркий свет, который они излучают, никогда не
гаснет.
Вселенная - некоторые называют ее Библиотекой - состоит из огромного,
возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими
вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого
шестигранника видно два верхних и два нижних этажа - до бесконечности.
Устройство галерей неизменно: двадцать полок, по пять длинных полок на
каждой стене; кроме двух: их высота, равная высоте этажа, едва превышает
средний рост библиотекаря. К одной из свободных сторон примыкает узкий
коридор, ведущий в другую галерею, такую же, как первая и как все другие.
Налево и направо от коридора два крохотных помещения. В одном можно спать
стоя, в другом - удовлетворять естественные потребности. Рядом винтовая
лестница уходит вверх и вниз и теряется вдали. В коридоре зеркало,
достоверно удваивающее видимое. Зеркала наводят людей на мысль, что
Библиотека не бесконечна (если она бесконечна на самом деле, зачем это
иллюзорное удвоение?); я же предпочитаю думать, что гладкие поверхности
выражают и обещают бесконечность...
Свет дают округлые стеклянные плоды, которые носят название ламп. В
каждом шестиграннике их две, по одной на противоположных стенах. Неяркий
свет, который они излучают,
никогда не гаснет.
Как все люди Библиотеки, в юности я путешествовал. Это было
паломничество в поисках книги, возможно каталога каталогов; теперь, когда
глаза мои еле разбирают то, что я пишу, я готов окончить жизнь в нескольких
милях от шестигранника, в котором появился на свет. Когда я умру, чьи-нибудь
милосердные руки перебросят меня через перила, могилой мне станет бездонный
воздух; мое тело будет медленно падать, разлагаясь и исчезая в ветре,
который вызывает не имеющее конца падение. Я утверждаю, что Библиотека
беспредельна. Идеалисты приводят доказательства того, что шестигранные
помещения - это необходимая форма абсолютного пространства или, во всяком
случае, нашего ощущения пространства. Они полагают, что треугольная или
пятиугольная комната непостижимы. (Мистики уверяют, что в экстазе им
является шарообразная зала с огромной круглой книгой, бесконечный корешок
которой проходит по стенам; свидетельства сомнительны, речи неясны. Эта
сферическая книга есть Бог).
Пока можно ограничиться классическим определением:
Библиотека - это шар, точный центр которого находится в одном из
шестигранников, а поверхность - недосягаема. На каждой из стен каждого
шестигранника находится пять полок, на каждой полке - тридцать две книги
одного формата, в каждой книге четыреста страниц, на каждой странице сорок
строчек, в каждой строке около восьмидесяти букв черного цвета. Буквы есть и
на корешке книги, но они не определяют и не предвещают того, что скажут
страницы. Это несоответствие, я знаю, когда-то казалось таинственным.
Прежде чем сделать вывод (что, несмотря на трагические последствия,
возможно, и есть самое главное в этой истории), я хотел бы напомнить
некоторые аксиомы.
Во-первых: Библиотека существует ab aeterno[*2]. В этой истине, прямое
следствие которой - грядущая вечность мира, не может усомниться ни один
здравый ум. Человек, несовершенный
библиотекарь, мог появиться в результате случая или действия злых
гениев, но вселенная, оснащенная изящными полками, загадочными томами,
нескончаемыми лестницами для странника и уборными для оседлого библиотекаря,
может быть только творением Бога. Чтобы осознать, какая пропасть разделяет
божественное и человеческое, достаточно сравнить каракули, нацарапанные моей
неверной рукой на обложке книги, с полными гармонии буквами внутри: четкими,
изысканными, очень черными, неподражаемо симметричными.
Во-вторых: число знаков для письма равно двадцати пяти[*3]. Эта аксиома
позволила триста лет назад сформулировать общую теорию Библиотеки и
удовлетворительно разрешить до тех пор неразрешимую проблему неясной и
хаотической природы почти каждой книги. Одна книга, которую мой отец видел в
шестиграннике пятнадцать девяносто четыре, состояла лишь из букв MCV,
повторяющихся в разном порядке от первой строчки до последней. Другая, в
которую любили заглядывать в этих краях, представляет собой настоящий
лабиринт букв, но на предпоследней странице стоит: "О время, твои пирамиды".
Известно, что на одну осмысленную строчку или истинное сообщение приходятся
тысячи бессмыслиц, груды словесного хлама и абракадабры. (Мне известен дикий
край, где библиотекари отказались от суеверной и напрасной привычки искать в
книгах смысл, считая, что это все равно, что искать его в снах или в
беспорядочных линиях руки...
Они признают, что те, кто изобрел письмо, имитировали двадцать пять
природных знаков, но утверждают, что их применение случайно и что сами по
себе книги ничего не означают. Это
мнение, как мы увидим, не лишено оснований.)
Долгое время считалось, что не поддающиеся прочтению книги написаны на
древних или экзотических языках. Действительно, древние люди, первые
библиотекари, пользовались языком, сильно отличающимся от теперешнего,
действительно, несколькими милями правей говорят на диалекте, а девяноста
этажами выше употребляют язык совершенно непонятный. Все это, я повторяю,
правда, но четыреста десять страниц неизменных MCV не могут соответствовать
никакому языку, даже диалектному, даже примитивному. Одни полагали, что
буква может воздействовать на стоящую рядом и что значение букв MCV в
третьей строчке страницы 71 не совпадает со значением тех же букв в другом
порядке и на другой странице, но это туманное утверждение не имело успеха.
Другие считали написанное криптограммой, эта догадка была всюду принята,
хотя и не в том смысле, который имели в виду те, кто ее выдвинул.
Лет пятьсот назад начальник одного из высших шестигранников[*4]
обнаружил книгу, такую же путаную, как и все другие, но в ней было почти два
листа однородных строчек. Он показал находку бродячему расшифровщику,
который сказал, что текст написан по-португальски, другие считали, что на
идиш. Не прошло и века, как язык был определен: самоедско-литовский диалект
гуарани с окончаниями арабского классического. Удалось понять и содержание:
заметки по комбинаторному анализу, иллюстрированные примерами вариантов с
неограниченным повторением. Эти примеры позволили одному гениальному
библиотекарю открыть основной закон Библиотеки. Этот мыслитель заметил, что
все книги, как бы различны они ни были, состоят из одних и тех же элементов:
расстояния между строками и буквами, точки, запятой, двадцати двух букв
алфавита. Он же обосновал явление, отмечавшееся всеми странниками: во всей
огромной Библиотеке нет двух одинаковых книг. Исходя из этих неоспоримых
предпосылок, я делаю вывод, что Библиотека всеобъемлюща и что на ее полках
можно обнаружить все возможные комбинации двадцати с чем-то орфографических
знаков (число их, хотя и огромно, не бесконечно) или все, что поддается
выражению - на всех языках.
Все: подробнейшую историю будущего, автобиографии архангелов, верный
каталог Библиотеки, тысячи и тысячи фальшивых каталогов, доказательство
фальшивости верного каталога, гностическое Евангелие Василида, комментарий к
этому Евангелию, комментарий к комментарию этого Евангелия, правдивый
рассказ о твоей собственной смерти, перевод каждой книги на все языки,
интерполяции каждой книги во все книги, трактат, который мог бы быть написан
(но не был) Бэдой по мифологии саксов, пропавшие труды Тацита.
Когда было провозглашено, что Библиотека объемлет все книги, первым
ощущением была безудержная радость. Каждый чувствовал себя владельцем
тайного и нетронутого сокровища. Не было проблемы - личной или мировой, для
которой не нашлось бы убедительного решения в каком-либо из шестигранников.
Вселенная обрела смысл, вселенная стала внезапно огромной, как надежда. В
это время много говорилось об Оправданиях: книгах апологии и пророчеств,
которые навсегда оправдывали деяния каждого человека во вселенной и хранили
чудесные тайны его будущего.
Тысячи жаждущих покинули родные шестигранники и устремились вверх по
лестницам, гонимые напрасным желанием найти свое оправдание. Эти пилигримы
до хрипоты спорили в узких галереях, изрыгали черные проклятия, душили друг
друга на изумительных лестницах, швыряли в глубину туннелей обманувшие их
книги, умирали, сброшенные с высоты жителями отдаленных областей.
Некоторые сходили с ума... Действительно, Оправдания существуют (мне
довелось увидеть два, относившихся к людям будущего, возможно не
вымышленным), но те, кто пустился на поиски, забыли, что для человека
вероятность найти свое Оправдание или какой-то его искаженный вариант равна
нулю.
Еще в то же время все ждали раскрытия главных тайн человечества:
происхождения Библиотеки и времени. Возможно, эти тайны могут быть объяснены
так: если недостаточно будет языка философов, многообразная Библиотека
создаст необходимый, ранее не существовавший язык, словари и грамматики
этого языка.
Вот уже четыреста лет, как люди рыщут по шестигранникам... Существуют
искатели официальные, инквизиторы. Мне приходилось видеть их при исполнении
обязанностей: они приходят, всегда усталые, говорят о лестнице без ступенек,
на которой чуть не расшиблись, толкуют с библиотекарем о галереях и
лестницах, иногда берут и перелистывают ближайшую книгу в поисках нечестивых
слов. Видно, что никто не надеется найти что-нибудь.
На смену надеждам, естественно, пришло безысходное отчаяние. Мысль, что
на какой-то полке в каком-то шестиграннике скрываются драгоценные книги и
что эти книги недосягаемы,
оказалась почти невыносимой. Одна богохульная секта призывала всех
бросить поиски и заняться перетасовкой букв и знаков, пока не создадутся
благодаря невероятной случайности канонические книги. Власти сочли нужным
принять суровые меры. Секта перестала существовать, но в детстве мне
приходилось встречать стариков, которые подолгу засиживались в уборных с
металлическими кубиками в запрещенном стакане, тщетно имитируя божественный
произвол.
Другие, напротив, полагали, что прежде всего следует уничтожить
бесполезные книги. Они врывались в шестигранники, показывали свои документы,
не всегда фальшивые, с отвращением
листали книги и обрекали на уничтожение целые полки. Их гигиеническому,
аскетическому пылу мы обязаны бессмысленной потерей миллионов книг. Имена их
преданы проклятью, но те, кто оплакивает "сокровища", погубленные их
безумием, забывают о двух известных вещах. Во-первых: Библиотека огромна, и
поэтому любой ущерб, причиненный ей человеком, будет ничтожно мал.
Во-вторых: каждая книга уникальна, незаменима, но (поскольку Библиотека
всеобъемлюща) существуют сотни тысяч несовершенных копий: книги,
отличающиеся одна от другой буквою или запятой.
Вопреки общепринятому мнению я считаю, что последствия деятельности
Чистильщиков преувеличены страхом, который вызвали эти фанатики. Их вело
безумное желание захватить книги Пурпурного Шестигранника: книги меньшего,
чем обычно, формата, всемогущие, иллюстрированные, магические.
Известно и другое суеверие того времени: Человек Книги. На некоей полке
в некоем шестиграннике (полагали люди) стоит книга, содержащая суть и
краткое изложение всех остальных: некий библиотекарь прочел ее и стал
подобен Богу. В языке этих мест можно заметить следы культа этого работника
отдаленных времен. Многие предпринимали паломничество с целью найти Его. В
течение века шли безрезультатные поиски. Как определить таинственный
священный шестигранник, в котором Он обитает?
Кем-то был предложен регрессивный метод: чтобы обнаружить книгу А,
следует предварительно обратиться к книге В, которая укажет место А; чтобы
разыскать книгу В, следует предварительно справиться в книге С, и так до
бесконечности. В таких вот похождениях я растратил и извел свои годы. Мне не
кажется невероятным, что на какой-то книжной полке вселенной стоит
всеобъемлющая книга[*5]; молю неведомых богов, чтобы человеку - хотя бы
одному, хоть через тысячи лет! - удалось найти и прочесть ее. Если почести,
и мудрость, и счастье не для меня, пусть они достанутся другим. Пусть
существует небо, даже если мое место в аду. Пусть я буду попран и уничтожен,
но хотя бы на миг, хотя бы в одном существе твоя огромная Библиотека будет
оправдана.
Безбожники утверждают, что для Библиотеки бессмыслица обычна, а
осмысленность (или хотя бы всего-навсего связность) - это почти чудесное
исключение. Ходят разговоры (я слышал) о горячечной Библиотеке, в которой
случайные тома в беспрерывном пасьянсе превращаются в другие, смешивая и
отрицая все, что утверждалось, как обезумевшее божество.
Слова эти, которые не только разоблачают беспорядок, но и служат его
примером, явно обнаруживают дурной вкус и безнадежное невежество. На самом
деле Библиотека включает все
языковые структуры, все варианты, которые допускают двадцать пять
орфографических символов, но отнюдь не совершенную бессмыслицу, Наверное, не
стоит говорить, что лучшая книга многих шестигранников, которыми я ведал,
носит титул "Причесанный гром", другая называется "Гипсовая судорога" и
третья - "Аксаксаксас мле". Эти названия, на первый взгляд несвязанные, без
сомнения, содержат потаенный или иносказательный смысл, он записан и
существует в Библиотеке.
Какое бы сочетание букв, например: дхцмрлчдй - я ни написал, в
божественной Библиотеке на одном из ее таинственных языков они будут
содержать некий грозный смысл. А любой произнесенный слог будет исполнен
сладости и трепета и на одном из этих языков означать могущественное имя
Бога. Говорить - это погрязнуть в тавтологиях. Это мое сочинение -
многословное и бесполезное - уже существует в одном из тридцати томов одной
из пяти полок одного из бесчисленных шестигранников - так же, как и его
опровержение. (Число n возможных языков использует один и тот же запас слов,
в некоторых слово "библиотека" допускает верное определение: "всеобъемлющая
и постоянная система шестигранных галерей", но при этом "библиотека"
обозначает "хлеб", или "пирамиду", или какой-нибудь другой предмет, и шесть
слов, определяющих ее, имеют другое значение. Ты, читающий эти строчки,
уверен ли ты, что понимаешь мой язык?)
Привычка писать отвлекает меня от теперешнего положения людей.
Уверенность, что все уже написано, уничтожает нас или обращает в призраки. Я
знаю места, где молодежь поклоняется книгам и с пылом язычников целует
страницы, не умея прочесть при этом ни буквы. Эпидемии, еретические раздоры,
паломничества, неизбежно вырождающиеся в разбойничьи набеги, уменьшили
население раз в десять. Кажется, я уже говорил о самоубийствах, с каждым
годом все более частых. Возможно, страх и старость обманывают меня, но я
думаю, что человеческий род единственный - близок к угасанию, а Библиотека
сохранится: освещенная, необитаемая, бесконечная, абсолютно неподвижная,
наполненная драгоценными томами, бесполезная, нетленная, таинственная.
Я только что написал бесконечная. Это слово я поставил не из любви к
риторике; думаю, вполне логично считать, что мир бесконечен. Те же, кто
считает его ограниченным, допускают, что где-нибудь в отдалении коридоры, и
лестницы, и шестигранники могут по неизвестной причине кончиться - такое
предположение абсурдно. Те, кто воображает его без границ, забывают, что
ограничено число возможных книг. Я осмеливаюсь предложить такое решение этой
вековой проблемы: Библиотека безгранична и периодична. Если бы вечный
странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по
прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который,
будучи повторенным, становится порядком: Порядком).
Эта изящная надежда скрашивает мое одиночество[*6].
Бессмертный.
Solomon saith: There is nо new thing upon the earth. Sо
that as Plato had an imagination, that all knowledge was but
remembrance; so Solomon giveth his sentence, that all novelty
is but oblivion.
Francis Bacon.
Essays LVIII [1]
В Лондоне, в июне месяце 1929 года, антиквар Жозеф
Картафил из Смирны предложил княгине Люсенж шесть томов
"Илиады" Попа (1715-1720) форматом в малую четверть. Княгиня
приобрела книги и, забирая их, обменялась с антикваром
несколькими словами. Это был, рассказывает она, изможденный,
иссохший точно земля, человек с серыми глазами и серой бородой
и на редкость незапоминающимися чертами лица. Столь же легко,
сколь и неправильно он говорил на нескольких языках; с
английского довольно скоро он перешел на французский, потом -
на испанский, каким пользуются в Салониках, а с него - на
португальский язык Макао. В октябре княгиня узнала от одного
приезжего с "Зевса", что Картафил умер во время плавания, когда
возвращался в Смирну, и его погребли на острове Иос. В
последнем томе "Илиады" находилась эта рукопись.
Оригинал написан на английском и изобилует латинизмами. Мы
предлагаем дословный его перевод.
I
Насколько мне помнится, все началось в одном из садов
Гекатомфилоса, Стовратых Фивах, в дни, когда императором был
Диоклетиан. К тому времени я успел бесславно повоевать в только
что закончившихся египетских войнах и был трибуном в легионе,
расквартированном в Беренике, у самого Красного моря; многие из
тех, кто горели желанием дать разгуляться клинку, пали жертвой
лихорадки и злого колдовства. Мавританцы были повержены; земли,
ранее занятые мятежными городами, навечно стали владением
Плутона; и тщетно поверженная Александрия молила цезаря о
милосердии; меньше года понадобилось легионам, чтобы добиться
победы, я же едва успел глянуть в лицо Марсу. Бог войны обошел
меня, не дал удачи, и, я, должно быть с горя, отправился через
страшные, безбрежные пустыни на поиски потаенного Города
Бессмертных.
Все началось, как я уже сказал, в Фивах, в саду. Я не спал
- всю ночь что- то стучалось мне в сердце. Перед самой зарей я
поднялся; рабы мои спали, луна стояла того же цвета, что и
бескрайние пески вокруг. С востока приближался изнуренный, весь
в крови всадник. Не доскакав до меня нескольких шагов, он
рухнул с коня на землю. Слабым алчущим голосом спросил он на
латыни, как зовется река, чьи воды омывают стены города. Я
ответил, что река эта - Египет и питается она дождями. Другую
реку ищу я, печально отозвался он, потаенную реку, что смывает
с людей смерть. Темная кровь струилась у него из груди. Всадник
сказал, что родом он с гор, которые высятся по ту сторону
Ганга, и в тех горах верят: если дойти до самого запада, где
кончается земля, то выйдешь к реке, чьи воды дают бессмертие. И
добавил, что там, на краю земли, стоит Город Бессмертных, весь
из башен, амфитеатров и храмов. Заря еще не занялась, как он
умер, а я решил отыскать тот город и ту реку. Нашлись пленные
мавританцы, под допросом палача подтвердившие рассказ того
скитальца; кто-то припомнил елисейскую долину на краю света,
где люди живут бесконечно долго; кто-то - вершины, на которых
рождается река Пактол и обитатели которых живут сто лет. В Риме
я беседовал с философами, полагавшими, что продлевать жизнь
человеческую означает продлевать агонию и заставлять человека
умирать множество раз. Не знаю, поверил ли я хоть на минуту в
Город Бессмертных, думаю, тогда меня занимала сама идея
отыскать его. Флавий, проконсул Гетулии, дал мне для этой цели
две сотни солдат, Взял я с собой и наемников, которые
утверждали, что знают дорогу, но сбежали, едва начались
трудности.
Последующие события совершенно запутали воспоминания о
первых днях нашего похода. Мы вышли из Арсиное и ступили на
раскаленные пески. Прошли через страну троглодитов, которые
питаются змеями и не научились еще пользоваться словом; страну
гарамантов, у которых женщины общие, а пища - львятина; земли
Авгилы, которые почитают только Тартар. Мы одолели и другие
пустыни, где песок черен и путнику приходится урывать ночные
часы, ибо дневной зной там нестерпим. Издали я видел гору, что
дала имя море-океану, на ее склонах растет молочай, отнимающий
силу у ядов, а наверху живут сатиры, свирепые, грубые мужчины,
приверженные к сладострастию. Невероятным казалось нам, чтобы
эта земля, ставшая матерью подобных чудовищ, могла приютить
замечательный город. Мы продолжали свой путь - отступать было
позорно. Некоторые безрассудно спали, обративши лицо к луне -
лихорадка сожгла их; другие вместе с загнившей в сосудах водой
испили безумие и смерть. Начались побеги, а немного спустя -
бунты. Усмиряя взбунтовавшихся, я не останавливался перед
самыми суровыми мерами. И без колебания продолжал путь, пока
один центурион не донес, что мятежники, мстя за распятого
товарища, замышляют убить меня. И тогда я бежал из лагеря
вместе с несколькими верными мне солдатами. В пустыне, среди
песков и бескрайней ночи я растерял их. Стрела одного критянина
нанесла мне увечье. Несколько дней я брел, не встречая воды, а
может, то был всего один день, показавшийся многими из-за
яростного зноя, жажды и страха перед жаждой. Я предоставил коню
самому выбирать путь. А на рассвете горизонт ощетинился
пирамидами и башнями. Мне мучительно грезился чистый, невысокий
лабиринт: в самом его центре стоял кувшин; мои руки почти
касались его, глаза его видели, но коридоры лабиринта были так
запутанны и коварны, что было ясно: я умру, не добравшись до
кувшина.
II
Когда я наконец выбрался из этого кошмара, то увидел, что
лежу со связанными руками в продолговатой каменной нише,
размерами не более обычной могилы, выбитой в неровном склоне
горы. Края ниши были влажны и отшлифованы скорее временем,
нежели рукою человека. Я почувствовал, что сердце больно
колотится в груди, а жажда сжигает меня. Я выглянул наружу и
издал слабый крик. У подножия горы беззвучно катился мутный
поток, пробиваясь через наносы мусора и песка; а на другом его
берегу в лучах заходящего или восходящего солнца сверкал то
было совершенно очевидно - Город Бессмертных. Я увидел стены,
арки, фронтисписы и площади: город, как на фундаменте, покоился
на каменном плато. Сотня ниш неправильной формы, подобных моей,
дырявили склон горы и долину. На песке виднелись неглубокие
колодцы; из этих жалких дыр и ниш выныривали нагие люди с серой
кожей и неопрятными бородами. Мне показалось, я узнал их: они
принадлежали к дикому и жестокому племени троглодитов,
совершавших опустошительные набеги на побережье Арабского
залива и пещерные жилища эфиопов; я бы не удивился, узнав, что
они не умеют говорить и питаются змеями.
Жажда так терзала меня, что я осмелел. Я прикинул:
песчаный берег был футах в тридцати от меня, и я со связанными
за спиною руками, зажмурившись, бросился вниз по склону.
Погрузил окровавленное лицо в мутную воду. И пил, как пьют на
водопое дикие звери. Прежде чем снова забыться в бреду и
затеряться в сновидениях, я почему-то стал повторять
по-гречески: "Богатые жители Зелы, пьющие воды Эзепа..."
Не знаю, сколько ночей и дней прокатились надо мной. Не в
силах вернуться в пещеру, несчастный и нагой, лежал я на
неведомом песчаном берегу, не противясь тому, что луна и солнце
безжалостно играли моей судьбой. А троглодиты, в своей дикости
наивные как дети, не помогали мне ни выжить, ни умереть.
Напрасно молил я их умертвить меня. В один прекрасный день об
острый край скалы я разорвал путы. А на другой день поднялся и
смог выклянчить или украсть - это я-то, Марк Фламиний Руф,
военный трибун римского легиона, - свой первый кусок мерзкого
змеиного мяса.
Страстное желание увидеть Бессмертных, прикоснуться к
камням Города сверхчеловеков, почти лишило меня сна. И будто
проникнув в мои намерения, дикари тоже не спали: сперва я
заметил, что они следят за мной; потом увидел, что они
заразились моим беспокойством, как бывает с собаками. Уйти из
дикарского поселения я решил в самый оживленный час, перед
закатом, когда все вылезали из нор и щелей и невидящими глазами
смотрели на заходящее солнце. Я стал молиться во весь голос -
не столько в надежде на 6ожествеиную милость, сколько
рассчитывая напугать людское стадо громкой речью. Потом перешел
ручей, перегороженный наносами, и направился к Городу. Двое или
трое мужчин, таясь, последовали за мной. Они (как и все
остальное племя) были низкорослы и внушали не страх, но
отвращение. Мне пришлось обойти несколько неправильной формы
котлованов, которые я принял за каменоломни; ослепленный
огромностью Города, я посчитал, что он находится ближе, чем
оказалось. Около полуночи я ступил на черную тень его стен,
взрезавшую желтый песок причудливыми и восхитительными
остриями. И остановился в священном ужасе. Явившийся мне город
и сама пустыня так были чужды человеку, что я даже обрадовался,
заметив дикаря, все еще следовавшего за мной. Я закрыл глаза и,
не засыпая, стал ждать, когда займется день.
Я уже говорил, что город стоял на огромной каменной скале.
И ее крутые склоны были так же неприступны, как и стены города.
Я валился с ног от усталости, но не мог найти в черной скале
выступов, а в гладких стенах, похоже, не было ни одной двери.
Дневной зной был так жесток, что я укрылся в пещере; внутри
пещеры оказался колодец, в темень его пропасти низвергалась
лестница. Я спустился по ней; пройдя путаницей грязных
переходов, очутился в сводчатом помещении; в потемках стены
были едва различимы. Девять дверей было в том подземелье;
восемь из них вели в лабиринт и обманно возвращали в то же
самое подземелье; девятая через другой лабиринт выводила в
другое подземелье, такой же округлой формы, как и первое. Не
знаю, сколько их было, этих склепов, - от тревоги и неудач,
преследовавших меня, их казалось больше, чем на самом деле.
Стояла враждебная и почти полная тишина, никаких звуков в этой
путанице глубоких каменных коридоров, только шорох подземного
ветра, непонятно откуда взявшегося; беззвучно уходили в
расщелины ржавые струи воды. К ужасу своему, я начал свыкаться
с этим странным миром; и не верил уже, что может существовать
на свете что-нибудь, кроме склепов с девятью дверями и
бесконечных разветвляющихся ходов. Не знаю, как долго я блуждал
под землей, помню только: был момент, когда, мечась в подземных
тупиках, я в отчаянии уже не помнил, о чем тоскую - о городе
ли, где родился, или об отвратительном поселении дикарей.
В глубине какого-то коридора, в стене, неожиданно открылся
ход, и луч света сверху издалека упал на меня. Я поднял
уставшие от потемок глаза и в головокружительной выси увидел
кружочек неба, такого синего, что оно показалось мне чуть ли не
пурпурным. По стене уходили вверх железные ступени. От
усталости я совсем ослаб, но принялся карабкаться по ним,
останавливаясь лишь иногда, чтобы глупо всхлипнуть от счастья.
И вот я различал капители и астрагалы, треугольные и округлые
фронтоны, неясное великолепие из гранита и мрамора. И оказался
вознесенным из слепого владычества черных лабиринтов в
ослепительное сияние Города.
Я увидел себя на маленькой площади, вернее сказать, во
внутреннем дворе. Двор окружало одно-единственное здание
неправильной формы и различной в разных своих частях высоты, с
разномастными куполами и колоннами. Прежде всего бросалось в
глаза, что это невероятное сооружение сработано в незапамятные
времена. Мне показалось даже, что оно древнее людей, древнее
самой земли. И подумалось, что такая старина (хотя и есть в ней
что-то устрашающее для людских глаз) не иначе как дело рук
Бессмертных. Сперва осторожно, потом равнодушно и под конец с
отчаянием бродил я по лестницам и переходам этого путаного
дворца. (Позже, заметив, что ступени были разной высоты и
ширины, я понял причину необычайной навалившейся на меня
усталости.) Этот дворец - творение богов, подумал я сначала.
Но, оглядев необитаемые покои, поправился: Боги, построившие
его, умерли. А заметив, сколь он необычен, сказал: Построившие
его боги были безумны. И сказал - это я твердо знаю - с
непонятным осуждением, чуть ли не терзаясь совестью, не столько
испытывая страх, сколько умом понимая, как это ужасно. К
впечаТлению от глубокой древности сооружения добавились новые:
ощущение его безграничности, безобразности и полной
бессмысленности. Я только что выбрался из темного лабиринта, но
светлый Город Бессмертных внушил мне ужас и отвращение.
Лабиринт делается для того, чтобы запутать человека; его
архитектура, перенасыщенная симметрией, подчинена этой цели. А
в архитектуре дворца, который я осмотрел как мог, цели не было.
Куда ни глянь, коридоры-тупики, окна, до которых не дотянуться,
роскошные двери, ведущие в крошечную каморку или в глухой
подземный лаз, невероятные лестницы с вывернутыми наружу
ступенями и перилами. А были и такие, что лепились в воздухе к
монументальной стене и умирали через несколько витков, никуда
не приведя в навалившемся на купола мраке. Не знаю, точно ли
все было так, как я описал; помню только, что много лет потом
эти видения отравляли мои сны, и теперь не дознаться, что из
того было в действительности, а что родило безумие ночных
кошмаров. Этот Город, подумал я, ужасен; одно то, что он есть и
продолжает быть, даже затерянный в потаенном сердце пустыни,
заражает и губит прошлое и будущее и бросает тень на звезды.
Пока он есть, никто я мире не познает счастья и смысла
существования. Я не хочу открывать этот город; хаос разноязыких
слов, тигриная или воловья туша, кишащая чудовищным образом
сплетающимися и ненавидящими друг друга клыками, головами и
кишками, - вот что такое этот город.
Не помню, как я пробирался назад через сырые и пыльные
подземные склепы. Помню лишь, что меня не покидал страх: как
бы, пройдя последний лабиринт, не очутиться снова в
омерзительном Городе Бессмертных. Больше я ничего не помню.
Теперь, как бы ни силился, я не могу извлечь из прошлого
ничего, но забыл я все, должно быть, по собственной воле -
так, наверное, тяжко было бегство назад, что в один прекрасный
день, не менее прочно забытый, я поклялся выбросить его из
памяти раз и навсегда.
III
Те, кто внимательно читал рассказ о моих деяниях,
вспомнят, что один человек из дикарского племени следовал за
мною, точно собака, до самой зубчатой тени городских стен.
Когда же я прошел последний склеп, то у выхода из подземелья
снова увидел его. Он лежал и тупо чертил на песке, а потом
стирал цепочку из знаков, похожих на буквы, которые снятся во
сне, и кажется, вот-вот разберешь их во сне, но они сливаются.
Сперва я решил, что это их дикарские письмена, а потом понял:
нелепо думать, будто люди, не дошедшие еще и до языка, имеют
письменность. Кроме того, все знаки были разные, а это
исключало или уменьшало вероятность, что они могут быть
символами. Человек чертил их, разглядывал, подправлял. А потом
вдруг, словно ему опротивела игра, стер все ладонью и локтем.
Посмотрел на меня и как будто не узнал. Но мною овладело
великое облегчение (а может, так велико и страшно было мое
одиночество), и я допустил мысль, что этот первобытный дикарь,
глядевший с пола пещеры, ждал тут меня. Солнце свирепо палило,
и, когда мы при свете первых звезд тронулись в обратный путь к
селению троглодитов, песок под ногами был раскален. Дикарь шел
впереди; этой ночью у меня зародилось намерение научить его
распознавать, а может, даже и повторять отдельные слова. Собака
и лошадь, размышлял я, способны на первое; многие птицы, к
примеру соловей цезарей, умели и второе. Как бы ни был груб и
неотесан разум человека, он все же превышает способности
существ неразумных.
Дикарь был так жалок и так ничтожен, что мне на память
пришел Аргус, старый умирающий пес из "Одиссеи", и я нарек его
Аргусом и захотел научить его понимать свое имя. Но, как ни
старался, снова и снова терпел поражение. Все было напрасно -
и принуждение, и строгость, и настойчивость. Неподвижный, с
остановившимся взглядом, похоже, он не слышал звуков, которые я
старался ему вдолбить. Он был рядом, но казалось - очень
далеко. Словно маленький, разрушающийся сфинкс из лавы, он
лежал на песке и позволял небесам совершать над ним оборот от
пред...
