Альбер Камю. Размышления о гильотине
страница №2
...делать, входил бы к ней,крепко-накрепко связывал ее, сообщал, что она будет убита ровно
через час и посвящал этот час наладке аппарата для убийства. Но
найдется ли преступник, который повергал бы свою жертву в столь
безнадежное и беспомощное состояние?
Этим, без сомнения, объясняется та странная безропотность,
что обычно овладевает смертниками непосредственно перед казнью.
Эти люди, которым уже нечего терять, могли бы идти ва-банк,
предпочесть смерть от пули "при попытке к бегству" или угодить
под резак гильотины после отчаянной схватки, помрачающей
сознание. В некотором смысле то был бы свободный выбор смерти.
Однако, за редчайшими исключениями, осужденный идет на смерть
покорно, в каком-то тупом оцепенении. Вот это, вероятно, и
имеют в виду журналисты, когда пишут, что осужденный "встретил
смерть мужественно". А речь идет всего-навсего о том, что он не
наделал шума, не вышел из роли "посылки", и что все на свете
признательны ему за это. Участвуя в столь гнусном спектакле,
"заинтересованное лицо" доказало свою похвальную
благопристойность, способствуя тому, чтобы вся эта гнусность не
слишком затянулась. Но и похвалы, и свидетельства о мужестве
составляют часть общей мистификации, окружающей смертную казнь.
Ибо смертник часто ведет себя тем благопристойнее, чем больший
страх его мучает. Он заслуживает похвал со стороны прессы лишь
потому, что его страх или чувство беспомощности настолько
сильны, что полностью лишают его воли. Поймите меня правильно.
Некоторые осужденные, политические или уголовники, встречают
смерть достойно, и о них следует говорить с подобающим
уважением. Но большинство из них не разжимают рта
просто-напросто от страха и кажутся невозмутимыми лишь потому,
что скованы ужасом, и, по-моему, эта дышащая жутью немота
достойна еще большего уважения. Когда отец Бела Жюст за
несколько минут до казни предложил молодому смертнику написать
письмо близким, он услышал в ответ: "У меня не хватит духу даже
на это". Мог ли этот священник, услышав подобное признание в
слабости, не склониться перед тем, что есть в человеке самого
жалкого и самого святого? Кто посмеет сказать, будто трусливо
умирают те, кто до самого конца так и не разжал рта, и только
оставленная ими лужица под ногами может поведать о том, что они
испытали? И что в этом случае прикажете думать о тех, кто довел
их до такого состояния? В конце концов, каждый убийца идет на
риск ужаснейшей из смертей, тогда как те, кто убивает его, не
рискует ничем, кроме разве что повышения по службе.
Нет, то, что этот человек испытывает в свой смертный час,
вне всякой морали, ни добродетель, ни мужество, ни ум, ни
сознание собственной невиновности уже не играют здесь никакой
роли. В его лице общество разом отбрасывается в область
первобытного страха, где уже ничто не подлежит суду. Всякая
справедливость, всякое достоинство обращаются в ничто.
"Сознание невиновности не служит защитой от насилия... Я видел,
как мужественно умирали отпетые головорезы и какая дрожь била
невиновных, идущих на казнь" [*1]. Добавляя, что слабость во
время казни выказывают чаще всего интеллектуалы, тот же автор
не делает отсюда вывод, будто эта категория людей лишена
мужества, — просто у нее больше воображения. Оказавшись лицом
к лицу с неотвратимой смертью, любой человек, каковы бы ни были
его убеждения, чувствует себя опустошенным и разоренным дотла
[*2]. Ощущение беспомощности и одиночества, владеющее
осужденным на виду у сборища, которое жаждет его смерти, само
по себе является невыразимо тяжким наказанием. В этом смысле
тоже было бы лучше, если бы казни совершались прилюдно. Актер,
таящийся в любом человеке. мог бы тогда прийти на помощь
загнанному зверю, придать ему значения в собственных глазах. Но
от ночи и тайны нет спасения. Мужество, душевная сила, даже
вера — все превращается в игру случайности, когда на человека
наваливается такая беда. Как правило, человек гибнет в ожидании
казни гораздо раньше своей физической смерти. Его, убившего
всего раз, приговаривают к двум смертям, из коих первая
страшнее второй. В сравнении с этой пыткой кажется мягким даже
закон мести. Ведь он никогда не требовал, чтобы человека,
выколовшего брату своему один глаз, полностью лишили зрения.
----------
[*1] Бела Жюст, op. cit.
[*2] Один видный хирург, католик, признавался мне, что он,
исходя из опыта, никогда не сообщает пациентам, даже верующим,
что они неизлечимо больны раком. Это потрясение могло бы лишить
их всего, даже веры.
----------
Эта коренная несправедливость отзывается к тому же и на
родственниках осужденного. У жертвы есть близкие, чьи муки не
поддаются описанию, — естественно, что они в большинстве
случаев жаждут отмщения. Оно свершается, но тогда родственникам
осужденного приходится познать горе, карающее их безжалостнее
любого правосудия. Ожидание, длящееся целыми месяцами, каморка
для свиданий, пустые разговоры, которыми не заполнишь недолгие
минуты, проведенные с узником, неотвязчивые картины будущей
казни — такие мучения выпадают на долю отца или матери
осужденного, мучения, которые неведомы родственникам жертвы. И
каковы бы ни были чувства этих родственников, они едва ли
захотят, чтобы месть намного превосходила преступление, чтобы
она терзала людей, испытывающих такие же страдания, как и они
сами. "Святой отец, меня помиловали, — пишет один осужденный,
— и я еще не могу осознать, что за счастье на меня свалилось.
Указ был подписан 30 апреля, а огласили его мне в среду, когда
я вернулся со свидания. Я тут же дал знать папе и маме, они
были еще здесь, в Санте. Вообразите себе, как они
обрадовались!" [*] Вообразить себе это нетрудно, но лишь в той
мере, в какой возможно предоставить их бесконечные терзания
вплоть до момента помилования, а также бесповоротное отчаянье
тех, кто получил новость совсем иного рода, которая жестоко
измывается над их непричастностью к преступлению и усугубляет
их горе.
----------
[*] Преп. отец Девуайо, op. cit. Невозможно читать без
слез просьбы о помиловании, поданные отцом или матерью
осужденного, которые, скорее всего, не осознают, что за
страшная напасть их постигла.
----------
Чтобы покончить с законом расплаты, необходимо упомянуть,
что в изначальной форме он мог относиться лишь к двум людям,
один из коих был абсолютно невиновным, а другой — абсолютно
повинным. Невиновной была, разумеется, жертва. Но разве
общество, представляющее ее на суде, может претендовать на
невиновность? Разве оно не несет, хотя бы частично,
ответственность за преступление, которое так жестоко карает?
Эта тема обсуждалась неоднократно, и посему я не стану
повторять аргументы, которые, начиная с XVIII века, излагались
на сей счет людьми самых разных взглядов. Все они сводятся к
тому, что каждое общество порождает таких преступников, каких
оно заслужило. Но коли уж речь идет о Франции, нельзя не
упомянуть о некоторых обстоятельствах, способных сбить спесь с
наших законодателей. Отвечая в 1952 году на анкету "Фигаро",
посвященную смертной казни, один полковник утверждал, что
замена ее пожизненными каторжными работами привела бы только к
созданию рассадников преступности. Этот высокопоставленный
офицер видимо не знал — и я рад за него, — что у нас сколько
угодно таких рассадников, отличающихся от тюрем тем
немаловажным обстоятельством, что из них можно выйти в любое
время дня и ночи: это кабаки и трущобы, украшение нашей
Республики. О них невозможно говорить спокойно.
Статистика насчитывает до 64 000 перенаселенных (от трех
до пяти душ на комнату) квартир в одном только Париже. Спору
нет: детоубийца — гнуснейшее существо, не заслуживающее ни
малейшего снисхождения. Возможно также (я подчеркиваю --
возможно), что ни один из моих читателей, оказавшись в таких
чудовищных условиях, не дойдет до детоубийства. Так что нет
надобности преуменьшать степень вины отдельных извергов. Но и
эти изверги, живи они в сносных квартирах, может быть, не зашли
бы так далеко. По крайней мере, надо признать, что не только
они во всем виноваты, а также что право карать их предоставлено
тем, кто в первую очередь субсидирует разведение сахарной
свеклы, а в последнюю — жилищное строительство [*].
----------
[*] Франция занимает первое место в мире по потреблению
алкоголя на душу населения и пятнадцатое — по жилищному
строительству.
----------
Алкоголь делает эту проблему еще более жгучей. Известно,
что французский народ, чаще всего в самых гнусных целях,
спаивается своим парламентским большинством. Роль спиртного в
росте кровавой преступности головокружительна. Один адвокат
(г-н Гийон) считает, что 60% правонарушений связано с
алкоголем. Доктор Лагрифф полагает, что эта цифра составляет от
41,7% до 72%. Исследование, проведенное в 1951 году в
пересыльной тюрьме Френ, выявило среди уголовников 29%
хронических пьяниц и 24% потомственных алкоголиков. Наконец,
95% детоубийц — алкоголики. Красноречивые цифры! Но мы можем
привести цифру еще более красноречивую: декларацию одной фирмы
по производству аперитивов, которая в 1953 году представила
налоговой комиссии отчет о получении 410 миллионов прибыли.
Сопоставление этой цифры с вышеприведенными позволяет
предположить, что акционеры данной фирмы вкупе с "алкогольными
депутатами" спровадили на тот свет куда больше детей, чем им
кажется. Будучи противником смертной казни, я отнюдь не требую,
чтобы их отправили на гильотину. Но для начала мне кажется
необходимым препроводить их под конвоем на место казни
очередного детоубийцы, а по завершении экзекуции — выдать
каждому статистический бюллетень с цифрами, о которых я
говорил.
Если государство сеет алкоголизм, то не следует
удивляться, что оно пожинает преступность [*]. Но ему это не в
диковину, оно знай себе рубит головы, которые предварительно
само же и дурманит алкоголем. Оно бесстрастно вершит правосудие
и в то же время выступает в роли кредитора: его совесть чиста.
Я считаю защитником алкоголя того, кто, отвечая на вопрос
"Фигаро", воскликнул: "Я знаю, что сделал бы самый рьяный
противник смертной казни, окажись он с оружием в руках лицом к
лицу с убийцами, готовыми прикончить его отца, его мать, его
детей или его лучшего друга. Вот так-то!" Это "вот так-то"
явственно припахивает алкоголем. Спору нет, самый рьяный
противник смертной казни не колеблясь открыл бы огонь по этим
убийцам, и правильно сделал бы, однако это вовсе не превратило
бы его в рьяного поборника высшей меры наказания. Но если бы он
умел чуть более связно мыслить, а от вышеупомянутых
потенциальных убийц заметно разило бы спиртным, он,
разделавшись с ними, занялся бы теми, кто спаивает будущих
убийц. Просто диву даешься, почему родственникам жертв
алкогольного криминала не пришла в голову мысль потребовать от
депутатов парламента кое-каких разъяснений! На самом же деле
происходит нечто прямо противоположное, и государство,
облеченное всеобщим доверием, поддерживаемое общественным
мнением, продолжает перевоспитывать убийц, в первую очередь --
убийц-алкоголиков, точь-в-точь как иной сутенер по мере сил
перевоспитывает неутомимых тружениц, обеспечивающих его
пропитание. Но сутенер не корчит из себя моралиста, а
государство только этим и занимается. Если правосудие и
признает, что опьянение является иногда отягчающим
обстоятельством, то оно знать ничего не знает о хроническом
алкоголизме. Преступления, совершенные в подпитии, редко влекут
за собой смертную казнь, тогда как хронический алкоголик
способен на предумышленное убийство, за которое расплачивается
собственной жизнью. Государство, таким образом, сохраняет за
собой право карать смертью в том единственном случае, когда оно
само разделяет ответственность за преступление.
----------
[*] В конце прошлого века поборники смертной казни подняли
большой шум в связи с ростом преступности начиная с 1880 года.
Но ведь именно в этом году был принят закон, позволяющий без
предварительного разрешения открывать винные погребки. Вот и
доверяйте после этого статистике!
----------
Значит ли это, что каждый алкоголик должен быть избавлен
от ответственности государством, которое будет бить себя в
грудь до тех пор, пока весь народ не приучится пить только
фруктовые соки? Конечно, нет. Даже генетические законы не
снимают с нас всей вины за преступление. Реальную
ответственность правонарушителя невозможно определить с
математической точностью. Известно, что никакими расчетами не
установишь точное число всех наших предков, будь они пьяницами
или трезвенниками. Оно может в 10**22 раз превышать число
теперешних жителей земли. Стало быть, количество доставшихся
нам от них дурных или порочных склонностей вообще не поддается
исчислению. Мы появляемся на свет, обремененные грузом
беспредельной неизбежности. Но в таком случае следует говорить
и о столь же беспредельной безответственности. Логика требует,
чтобы ни наказание, ни воздаяние никогда не применялись, в
результате чего общество перестало бы существовать. Инстинкт
сохранения обществ — а следовательно, и отдельных личностей --
требует, напротив, признания индивидуальной ответственности. Ее
надлежит применять как должное, оставив туманные грезы о
всеобъемлющей снисходительности, равнозначной гибели любого
общества. Но тот же ход мыслей должен привести нас к
заключению, что не существует и тотальной ответственности, а,
следовательно, абсолютного наказания или воздаяния. Никто не
может претендовать на окончательное воздаяние, даже Нобелевские
лауреаты. Но никто не должен и претерпевать абсолютное
наказание, если он признан виновным, и уж тем более, если он
может оказаться невиновным. Смертная казнь, не соотносимая ни с
острасткой, ни с предвзятым правосудием, присвоила себе, помимо
прочего, неслыханную привилегию карать всегда относительную
вину окончательной и непоправимой мерой.
Спору нет, смертная казнь — сомнительный пример и
порождение хромающего правосудия, однако нужно согласиться с ее
защитниками: она есть средство устранения. Смертная казнь
окончательно устраняет осужденного. Уже одно это, по правде
говоря, должно было бы положить предел повторению сомнительных
аргументов, которые, как мы видели, можно оспаривать
бесконечно. Куда честнее сказать, что она необратима, ибо
именно такой и должна быть, и признать, что некоторые люди
нетерпимы в обществе, что они представляют постоянную угрозу
для каждого гражданина и всего общественного порядка и что
необходимо, стало быть, покончить с этим злом, раз и навсегда
устранив его. Ведь никто не станет отрицать существование
хищников в человеческом обличье, энергию и жестокость которых
не сломит ничто. Смертная казнь, разумеется, не решает
проблему, которую они ставят перед нами. Но она, по крайней
мере, устраняет ее.
Я еще вернусь к этим людям. Но разве смертная казнь
применяется только к ним? Кто возьмется доказать, что все
казненные были в равной мере неисправимы? Кто поручится, что
среди них не было невиновных? В обоих случаях следует признать,
что смертная казнь устраняет проблему вместе с человеком — и
непоправимо. Вчера, 15 марта 1957 года, в Калифорнии был казнен
Бартон Аббот, приговоренный к смерти за убийство
четырнадцатилетней девочки. Вот, как мне кажется, пример
гнусного преступления, позволяющего причислить его виновника к
разряду неисправимых. Аббот был осужден, хотя не переставал
твердить о своей невиновности. Казнь была назначена на десять
часов утра 15 марта. В десять минут десятого было получено
известие об отсрочке казни, чтобы защитники успели сделать
последнее заявление [*]. В одиннадцать оно было отклонено. В
четверть двенадцатою Аббот вошел в газовую камеру. Через три
минуты он вдохнул первую порцию газа. А еще через две минуты
раздался телефонный звонок секретаря комиссии, ведающей
помилованиями. Она пыталась связаться с губернатором, но тот
уехал на пляж, и тогда она решила позвонить прямо в тюрьму.
Аббота вытащили из камеры, но было уже слишком поздно. А если
бы накануне погода в Калифорнии была похуже, губернатор не
отправился бы на пляж. Он позвонил бы в тюрьму двумя минутами
раньше, и Аббот остался бы в живых и, может быть, дожил бы до
признания своей невиновности. Всякое другое наказание, даже
самое суровое, оставляло ему такую возможность. А смертная
казнь не оставляла никакой.
----------
[*] Следует заметить, чти в американских тюрьмах накануне
казни осужденного обычно переводят в другую камеру, заодно
сообщая ему о предстоящем исполнении приговора.
----------
Кто-то может сказать, что это исключительный случай. Наша
жизнь столь же исключительна, и однако в этом быстротечном
существовании мы становимся свидетелями подобных случаев,
происходящих совсем рядом, в каких-нибудь двенадцати часах
авиаполета. Трагедия Аббота — не столько исключение, сколько
обычный факт заурядный пример оплошности, — стоит только
почитать газеты (я имею в виду недавнее дело Деше, не касаясь
остальных). В 1860 году, пользуясь теорией вероятности для
установления числа возможных судейских ошибок, юрист
д'Оливекруа установил, что из 257-ми осужденных на казнь по
меньшей мере один невиновен. Соотношение представляется
неубедительным? Да, оно было бы таковым, иди речь о заурядных
преступлениях. Но оно чудовищно по отношению к высшей мере.
Когда Гюго связывал гильотину с именем Лесюрка [*], он не хотел
сказать, что все осужденные так же невиновны, как он, но что
достаточно одного Лесюрка, чтобы навсегда запятнать позором это
орудие казни. Неудивительно, что Бельгия окончательно
отказалась от вынесения смертных приговоров после единственной
юридической ошибки и что Англия подняла вопрос об отмене
смертной казни после дела Хайеса. Нет ничего удивительного и в
решении того генерального прокурора, который писал,
ознакомившись с просьбами о помиловании человека, почти
наверняка виновного в убийстве, хотя тело жертвы так и не было
обнаружено: "Сохранение жизни г-на X. даст возможность властям
без всякой спешки разобраться в новых данных, касающихся
вопроса о том, осталась ли в живых его жена... А смертная
казнь, устраняя гипотетическую возможность дальнейших
расследований, может, я опасаюсь, придать шатким аргументам
теоретическую ценность, силу раскаяния, которую я предпочел бы
не вызывать". Стремление к истине и справедливости выражено
здесь столь впечатляющим образом, что мне хотелось бы, чтобы
эта формула — "сила раскаяния" — почаще звучала на судебных
процессах, так как в ней отчетливо выражена опасность, грозящая
каждому присяжному заседателю. Коль скоро казнь над невиновным
свершилась, ему уже никто не и силах помочь, разве что
посмертно реабилитировать его, да и то лишь в том случае, если
кто-то возьмется хлопотать об этом. Тогда ему возвращают
невиновность, которую он, по правде сказать, никогда и не
терял. Но преследования, коим он подвергся, но его жуткие муки,
его ужасная смерть — все это пребывает навеки. Остается только
позаботиться о будущих невиновных, чтобы их миновали все эти
немыслимые терзания. Так и было сделано в Бельгии. У наших
законников совесть еще не проснулась.
----------
[*] Имя невинно осужденного по делу "Лионского почтового
поезда".
----------
Они, надо полагать, тешат себя мыслью, будто правосудие
идет по тому же пути прогресса, что и наука. Когда какой-нибудь
ученый-эксперт разглагольствует перед судом присяжных, кажется,
что слышишь проповедь священника, а присяжные, привыкшие к
обожествлению науки, только и делают, что поддакивают ему. И,
однако, недавние судебные процессы, главным из которых было
дело Бенар, дали нам достаточное представление о том, что такое
фарс экспертов. Доказательства вины не становятся убедительнее,
если их определяют в пробирке, пусть даже градуированной.
Исследования в другой пробирке приведут к противоположному
результату, личностная же оценка сохраняет все свое значение в
столь рискованных математических операциях. Настоящих ученых
среди экспертов столько же, сколько подлинных психологов среди
судей, то есть немногим больше, чем среди ответственных и
объективных присяжных. Сегодня, как и вчера, вероятность
судебной ошибки сохраняется. А завтра какая-нибудь новая
экспертиза без труда докажет невиновность какого-нибудь Аббота.
Но этот Аббот все равно будет умерщвлен по-научному, а наука, с
одинаковым успехом берущаяся доказать как его невиновность, так
и вину, пока не в состоянии воскрешать тех, кого убивает.
Но возьмем безусловно виновных: можно ли утверждать, что
все казненные были одинаково неисправимы? Те, кто, как я,
когда-либо в силу необходимости присутствовали на заседании
присяжных, знают, что вынесение приговора, даже смертного
приговора, зависит от многих случайностей. Выражение лица
обвиняемого, подробности его биографии (измены часто считаются
отягчающим обстоятельством теми присяжными, в чьей супружеской
верности позволительно усомниться), его поведение на суде
(поощряется и на пользу идет только притворство), его манера
говорить (рецидивисты знают, что не следует ни мямлить, ни быть
излишне красноречивым), непредвиденные происшествия в зале
суда, воспринимаемые чисто эмоционально (а реальность — увы!
— не всегда душещипательна), — вот сколько случайностей может
повлиять на окончательное решение присяжных. В момент вынесения
приговора нельзя упускать из виду, что он был обусловлен
стечением многих случайных обстоятельств. Памятуя о том, что он
зависит от оценки, данной присяжными этим обстоятельством, не
забывая и о том, что судебная реформа 1832 года дала присяжным
возможность толковать эти обстоятельства /произвольным
образом/, нетрудно представить себе, какой простор для
изменчивой игры настроения у них остается. Здесь уже не закон
со всей точностью определяет, кто должен быть приговорен к
смертной казни, а суд присяжных, который, кстати сказать, может
верно оценить свой приговор только после его исполнения. А
поскольку нет двух одинаковых присяжных коллегий, то
преступник, отправленный на гильотину одной из них, вполне мог
бы быть помилован другой. Неисправимый с точки зрения честных
граждан Иль-и-Вилена, он вполне может оказаться поддающимся
исправлению в глазах почтенных жителей Вара. К сожалению, в
обоих этих департаментах на шею смертника падает один и тот же
нож гильотины. А уж он-то никогда не вникает в детали.
Случайности, обусловленные временем, присовокупляются к
случайностям географического порядка, усиливая изначальную
абсурдность правосудия. Французский рабочий-коммунист, недавно
гильотированный в Алжире за то, что он подложил бомбу (ее
обнаружили до взрыва) в заводскую раздевалку, был осужден не
столько за свое преступление, сколько по велению времени. В
теперешней политической атмосфере Алжира нужно было доказать
арабской общине, что на гильотину можно отправить и француза, и
вместе с тем успокоить французскую общину, возмущенную ростом
терроризма. В то же самое время министр, взявший на себя
ответственность за казнь, собирал голоса коммунистов в своем
избирательном округе. При иных обстоятельствах обвиняемый
отделался бы легким испугом и, став депутатом от компартии,
вполне мог бы пользоваться той же кормушкой, что и министр,
пославший его на казнь. Все это горькие мысли, но хотелось бы,
чтобы они остались в сознании тех, кто нами правит. Правители
должны знать, что времена и нравы меняются и что может настать
день, когда слишком поспешно казненный человек будет казаться
не таким уж злодеем. А сейчас поздно что-либо предпринимать,
можно лишь терзаться раскаянием или предать это дело забвению.
Но общество так или иначе страдает. Безнаказанное преступление,
как считали древние греки, отравляет город, где оно было
совершено. Но осуждение невиновного или чересчур строго
наказанное преступление таят в себе не меньше отравы. И нам ли,
во Франции, не знать этого?
Таково уж, скажут мне, человеческое правосудие: несмотря
на все его недостатки, оно все-таки предпочтительнее произвола.
Но эта меланхолическая оценка терпима по отношению к обычным
наказаниям, но она невыносима, когда речь идет о смертных
приговорах. В одном классическом французском труде по
уголовному праву как бы извиняющимся тоном говорится, что
высшая мера наказания не поддается делению на степени:
"Человеческое правосудие не претендует на подобные операции.
Почему? Да потому, что оно сознает свою ущербность". Следует ли
отсюда, что именно она дает нам право на бесспорные суждения и
что, будучи не в силах осуществлять правосудие в чистом виде,
общество должно, с величайшей для себя опасностью, устремиться
к высшей несправедливости? Если правосудие сознает себя
ущербным, ему следовало бы быть поскромнее и оставлять на полях
приговоров достаточно места для исправления ошибок, которые
могут в них закрасться [*]. И не должно ли оно, постоянно
находя для себя смягчающие обстоятельства в этой слабости,
находить их также и для преступника? Суд присяжных может
вежливейшим образом заявить: "Если мы отправим вас на смерть по
ошибке, простите нас, принимая в соображение слабости нашей с
вами общей натуры, но мы-то приговариваем вас к смерти, отнюдь
не считаясь с этими слабостями". Все люди солидарны в своих
ошибках и слабостях. Но справедливо ли, что эта солидарность
играет на руку трибуналу, а обвиняемому в ней отказывают? Нет,
и если правосудие имеет в нашем мире хоть какой-то смысл, оно
не означает ничего другого, кроме признания этой солидарности;
оно не может, по сути своей, отрешиться от сочувствия.
Сочувствие же здесь, в свою очередь, не может быть ничем иным,
как истинным состраданием, а не бездумной снисходительностью,
которой нет дела до мучений жертвы и ее прав. Оно не исключает
наказания, но не прибегает к высшей его мере. Ему претит эта
окончательная, непоправимая мера, творящая несправедливость по
отношению ко всему естеству человека, поскольку она непричастна
к невзгодам нашего общего существования.
----------
[*] Как не порадоваться известию о помиловании Силлона,
убившего недавно свою четырехлетнюю дочь, чтобы не отдавать ее
жене, которая собиралась с ним разводиться. Дело в том, что во
время заключения обнаружилось: Силлон страдает от мозговой
опухоли, чем можно объяснить все безумие его поступка.
----------
Надо признать, что некоторым присяжным известны все эти
соображения, иначе они не принимали бы в расчет смягчающих
обстоятельств при разборе таких преступлений, где их просто не
может быть. Смертная казнь кажется им столь крайней мерой, что
они предпочитают недостаточно суровое наказание наказанию
чрезмерному. Избыточная суровость кары в таком случае
покровительствует преступлению вместо того, чтобы его
пресекать. Ни одно судебное заседание не обходится без того,
чтобы в прессе не сообщалось, что приговор страдает
непоследовательностью и что, в соответствии с фактами, он
должен быть мягче или строже. Но ведь и сами присяжные это
сознают. Причина в том, что, столкнувшись со всем ужасом высшей
меры, они предпочитают, как это сделали бы на их месте и мы
сами, прослыть за недоумков, чем всю дальнейшую жизнь мучиться
ночными кошмарами. Сознавая свою ущербность, они хотя бы делают
из нее достойные выводы. И подлинное правосудие на их стороне
именно в той мере, в какой с ними расходится логика.
Есть, однако, закоренелые преступники, которых осудила бы
коллегия присяжных любой страны и любой эпохи. Их преступления
очевидны, а доказательства обвинения согласуются с признаниями
защиты. Все, что в них есть ненормального и чудовищного,
позволяет без колебаний отнести их в разряд патологии. Но
эксперты-психологи нередко говорят о невменяемости таких людей.
Недавно в Париже один молодой человек, слабохарактерный, но
мягкий и сердечный, очень привязанный к своим близким, был, по
его словам, выведен из себя выговором, который сделал ему отец
за позднее возвращение домой. Отец был погружен в чтение, сидя
за обеденным столом, когда юноша схватил топор и, подкравшись к
отцу сзади, нанес ему несколько смертельных ударов. Затем он
таким же образом прикончил мать, оказавшуюся в тот момент на
кухне. После этого он переоделся, спрятал свои окровавленные
брюки в платяной шкаф и, как ни в чем не бывало, отправился в
гости к невесте, а затем вернулся домой, позвонил в полицию и
заявил, что обнаружил отца и мать убитыми. Полиция тотчас
отыскала окровавленные брюки и без труда получила от юноши
невозмутимое признание в убийстве. Психиатры заключили, что он
вполне вменяем. Его поразительное бездушие, новые
доказательства которого проявились уже в тюрьме (он был рад,
что на похороны родителей пришло много народу, — "Их все так
любили", — сказал он адвокату), не может рассматриваться как
нечто нормальное. Но умственные способности его, видимо, не
были затронуты.
Многие "изверги" представляются личностями столь же
непостижимыми. Они фактически вычеркнуты из списков рода
человеческого. Суть и размах совершенных ими злодеяний не
позволяет думать, что они способны к раскаянию или исправлению.
Нужно сделать так, чтобы они не натворили новых бед, а посему
они должны быть вычеркнуты окончательно — иного решения нет.
На этой грани, и только на ней, возможны дискуссии о
правомерности смертной казни. Во всех других случаях аргументы
ее защитников не выдерживают критики сторонников ее отмены. А
на этой предельной грани, принимая во внимание невежество, в
котором мы пребываем, полемика вполне естественна. Никакие
факты, никакие доводы не способны убедить ни тех, кто считает,
что последний шанс должен быть предоставлен даже последнему из
людей, ни тех, кто считает, что этот шанс иллюзорен. Но, может
быть, на этом роковом рубеже возможно разрешить затянувшийся
спор между сторонниками и противниками высшей меры и оценить ее
уместность в современной Европе. С меньшей долей уверенности я
попытаюсь ответить на заявление одного швейцарского юриста,
профессора Жана Гревена, который писал в 1952 году в своей
замечательной работе, посвященной смертной казни: "...Пытаясь
разрешить эту проблему, вставшую перед нашей совестью и нашим
разумом, мы должны понимать, что ее решение должно зависеть не
от понятий, проблем и аргументов прошлого, не от надежд и
теоретических обещании будущего, а от современных идей, фактов
и насущных нужд" [*]. В самом деле, можно бесконечно спорить о
пользе и вреде смертной казни на протяжении веков или в
заоблачном мире идей. Но она играет свою роль здесь и сейчас, и
мы тоже должны определить свое отношение к ней здесь и сейчас.
Что же значит смертная казнь для нас, людей середины XX века?
----------
[*] "Журнал криминологии и полицейской техники", Женева,
специальный выпуск, 1952 г.
----------
Чтобы упростить вопрос, скажем, что наша цивилизация
утратила единственные ценности, которые могли бы оправдать эту
меру наказания, и, более того, страдает от зол, которые делают
необходимой ее отмену. Иначе говоря, за упразднение смертной
казни должны выступить сознательные члены нашего общества по
логическим и реальным причинам.
Прежде всего — логика. Постановить, чтобы тот или иной
человек подвергся непоправимой мере наказания, — значит
решить, что у него нет никаких шансов на исправление. В этом
случае аргументы обеих сторон сталкиваются вслепую и
кристаллизуются в бесплодное противостояние. И никто из нас не
в силах его разрешить, ибо все мы — пристрастные судьи. Отсюда
наша неуверенность в праве на убийство и неспособность убедить
друг друга. Если не существует абсолютной невиновности, не
может быть и беспристрастных судей. А ведь всем нам на
протяжении жизни случалось творить зло, даже если оно, не
подпадая под статьи Уголовного кодекса, фактически являлось
преступлением. Нет праведников, но есть сердца, в большей или
меньшей мере причастные к праведности. Жизнь помогает нам, во
всяком случае, осознать эту истину и присоединить к
совокупности наших поступков ту малость добра, которая хотя бы
отчасти компенсирует зло, посеянное нами в мире. Это право на
жизнь, равноценное шансу на исправление, является естественным
правом любого человека, даже наихудшего. Последний из злодеев и
праведнейший из судей стоят в этой жизни бок о бок, в равной
степени убогие и взаимно друг другу обязанные. Без этого права
моральная жизнь решительно невозможна. Никому из нас, в
частности, не дозволено считать пропащим ни одного человека,
разве что после его смерти, когда жизнь обращается в судьбу и
тем самым позволяет вынести о нем окончательное решение. Но
высказывать подобное решение до смерти, объявлять о погашении
долга, когда заимодавец еще жив, — такое непозволительно
никому на свете. Кто решается на этой грани высказать
абсолютное суждение, тот абсолютным образом осуждает самого
себя.
Бернар Фалло, член банды Мази, состоявший на службе у
гестапо, приговоренный к смерти после того, как признал себя
виновным во множестве ужасных злодеяний, и принявший смерть с
величайшим мужеством, заявил, что не может быть помилован. "У
меня руки по локоть в крови", — признался он одному из
сокамерников [*]. Его собственное мнение и мнение его судей
свидетельствовали о том, что он относится к разряду
неисправимых, и я готов был бы согласиться с этим, если бы не
познакомился с одним потрясающим свидетельством. Вот что
говорил Фалло тому же сокамернику, перед этим заявив ему, что
хотел бы умереть с честью: "Хочешь, скажу, о чем я больше всего
жалею? Ну так вот: жалко, что я раньше не был знаком с Библией
— я впервые открыл ее только здесь, в тюрьме. Будь иначе, я не
угодил бы сюда". Нам не пристало умиляться картинными
условностями и поминать добродетельных каторжников Виктора
Гюго. Века, что зовутся просвещенными, хотели бы упразднить
смертную казнь под тем предлогом, что человек-де по природе
своей добр. Естественно, это совсем не так (на самом деле он
лучше или хуже). За последние двадцать лет нашей блистательной
истории мы прекрасно усвоили эту истину. Но именно потому, что
это совсем не так, никто из нас не вправе брать на себя роль
абсолютного судьи и выносить окончательный приговор худшему из
злодеев, — ведь никто из нас не может претендовать на
абсолютную невиновность. Непреложное суждение нарушает
единственную неоспоримую человеческую солидарность — ту, что
противостоит смерти; оно может быть оправдано лишь с помощью
истины или принципа, выходящих за рамки человеческого.
----------
[*] /Жан Боконьяно/. Загон для хищников, тюрьма Френ, изд.
"Фюзо".
----------
Высшая мера наказания веками была фактически религиозной
карой. Свершаемая ли именем короля, божьего наместника на
земле, или священниками, или от имени общества, которое
рассматривалось как некое мистическое тело, она в ту пору
нарушала не человеческую солидарность, а принадлежность
виновного к божественной общине, единственной подательнице
жизни. У него отнималась земная жизнь, но не шанс на
исправление. Окончательный приговор еще не произнесен, он
должен был прозвучать только на том свете. Религиозные ценности
и, в частности, вера в загробную жизнь, служили основанием для
высшего приговора, ибо, согласно их собственной логике, он не
может быть окончательным и непоправимым. Он оправдан в той
мере, в какой является высшим.
Католическая церковь, например, всегда признавала
необходимость смертной казни. И она щедро поделилась этим
убеждением с другими эпохами. По сей день она оправдывает
смертную казнь и признает за государством право ее применять.
Сколь бы неоднозначной ни была ее позиция, в ней сквозит
глубокое чувство, ясно выраженное в 1937 году швейцарским
государственным советником из Фрибурга во время дискуссии о
смертной казни. Согласно г-ну Гранду, худший из преступников
перед лицом грозящей ему кары углубляется в себя. "Он
раскаивается в содеянном и тем облегчает свое приуготовление к
смерти. Церковь спасла одного из членов своей паствы, выполнила
свою божественную миссию. Поэтому она всегда понимала смертную
казнь не только как средство законной защиты, /но и как могучее
орудие спасения.../ [*]. Не оказывая прямых услуг церкви,
смертная казнь сама по себе обладает полубожественной
действенностью, что роднит ее с войной".
----------
[*] Курсив мой — А. К.
----------
Подтверждением подобных теорий может служить надпись на
мече фрибургского палача: "Господи Иисусе, Ты мой Судия".
Палач, таким образом, оказывается исполнителем сакральной
функции. Он истребляет тело, чтобы вверить душу божественному
суду, чье решение предугадать не в силах никто. Может
показаться, что подобные формулы таят в себе известный соблазн.
Для того, кто исповедует учение Христа, этот великолепный меч
— еще одно оскорбление Его личности. Отсюда становится
понятной чудовищная фраза одного русского революционера,
которого в 1905 году вели на виселицу царские палачи. Он
решительно заявил священнику, в знак утешения протягивавшего
ему распятие: "Ступайте прочь и перестаньте кощунствовать!" Но
и неверующий тоже не может отделаться от мысли, что люди,
избравшие сердцевиной своей веры потрясающую жертву судебной
ошибки, способны менее снисходительно относиться к узаконенному
убийству. А верующим можно напомнить, что император Юлиан до
своего обращения отказывался предоставлять христианам
государственные должности, поскольку те систематически
отказывались от вынесения смертных приговоров или от их
исполнения. Стало быть, в течение пяти веков христиане верили,
что точное соблюдение моральных заветов их Учителя несовместимо
с убийством. Но католическая вера питается не только личными
наставлениями Христа. Она подкрепляется также Ветхим Заветом,
учениями апостола Павла и отцов Церкви. Бессмертие души и
всеобщее воскрешение тел составляет часть ее догматов. Исходя
из них, смертная казнь считается для верующего всего лишь
временным наказанием, за которым должен последовать
окончательный приговор, — действием, необходимым только для
поддержания земного порядка, административной мерой, которая не
только не сводит последние счеты с осужденным, но может
способствовать его искуплению. Я не утверждаю, что именно так
думают все верующие и без труда допускаю, что католики могут
быть ближе к Христу, чем к Моисею и апостолу Павлу. Я говорю
только, что вера в бессмертие души позволила католицизму
поставить вопрос о смертной казни в совершенно особых терминах
— и оправдать ее.
Но что значит это оправдание в условиях общества, в
котором мы живем, где все десакрализовано — и нравы, и
общественные установления? Когда судья-атеист, скептик или
агностик оглашает смертный приговор неверующему подсудимому, он
выносит окончательное, не подлежащее пересмотру решение. Он
узурпирует престол Бога [*], не обладая его властью, да и не
веря в нее. Он, можно сказать, убивает потому, что его предки
верили в жизнь вечную. Но общество, которое он будто бы
представляет, на самом деле озабочено просто-напросто
устранением осужденного из своей среды; оно разрушает
человеческую общность, противостоящую смерти, и возводит себя в
ранг абсолютной ценности, поскольку считает, что наделено
абсолютной властью. Спору нет, оно по традиции все еще посылает
к осужденному священника. Священник вправе небезосновательно
надеяться, что страх перед наказанием поможет обращению
преступника. Но можно ли согласиться с тем, что подобный расчет
способен оправдать кару, назначенную и принятую чаще всего
совсем в ином состоянии духа? Одно дело — верить, еще не
испытывая страха, совсем другое — обрести веру, познав страх.
Обращение посредством огня и железа всегда вызывает подозрения,
поэтому немудрено, что церковь отказалась от применения силы по
отношению к неверным. Как бы там ни было, десакрализованное
общество не в силах извлечь для себя никакой пользы из
обращения, к которому оно относится с явным равнодушием. Оно
предписывает священную кару, лишая ее в то же время и
оправдания, и смысла. Оно упивается некоей манией величия,
самовластно исторгая злодеев из своего лона, словно оно — сама
добродетель. Так всеми уважаемый отец мог бы послать на смерть
своего заблудшего сына, воскликнув при этом: "Ну что еще
остается с ним делать?" Оно присваивает себе право отбора,
словно является самой природой, да еще отягчает этот отбор
страшными муками, выступая в роли Бога-искупителя.
----------
[*] Известно, что решение суда присяжных предваряется
формулой: "Пред Богом и нашею совестью..."
----------
Утверждать, будто того или иного человека можно абсолютным
образом отсечь от общества, потому что он абсолютно зол, значит
признать, что общество представляет из себя абсолютное добро, а
этому сейчас не поверит ни один здравомыслящий человек. Более
того, легче поверить обратному. Наше общество стало таким злым
и преступным лишь потому, что возвело себя в ранг первопричины
и озабочено только самосохранением да успехами в истории. Оно
десакрализовано, в этом нет сомнений, но начиная с XIX века оно
начало создавать некий эрзац религии, навязывая себя в качестве
объекта для поклонения. Эволюционные доктрины и сопутствующие
им идеи естественного отбора сделали высшей целью человечества
общество будущего. Политические утопии, привитые к этим
доктринам, предрекают в конце времен золотой век, заранее
оправдывающий все общественные неурядицы. Общество приучилось
обелять все, что способствует приближению этого будущего, в том
числе и смертную казнь, применяемую без ограничений. С этого
момента оно стало считать преступлением и святотатством все,
что противоречит его замыслам и недолговечным догмам. Иначе
говоря, палач из жреца превратился в функционера. Результат
налицо: общество середины XX века, утратившее, в силу простой
логики, право на применение смертной казни, должно теперь
отменить ее из реальных соображений.
Как, в самом деле, можно определить нашу цивилизацию,
соотнося ее с преступлением? Ответ прост: вот уже тридцать лет,
как преступления государства довлеют над преступлениями
отдельных лиц. Я уж не говорю о войнах, широкомасштабных или
локальных, хотя кровь — тоже своего рода алкоголь,
одурманивающий человека похлеще самых забористых вин. Число
людей, убитых непосредственно государством, приняло
астрономические размеры и бесконечно превосходит число обычных
"частных" убийств. Среди заключенных все меньше и меньше
уголовников, все больше и больше политических узников. И вот
тому доказательство: сегодня каждый из нас, как бы ни была
чиста его совесть, не исключает для себя возможности быть
приговоренным к смерти, тогда как в начале века подобные
опасения показались бы абсурдными. Каламбур Альфонса Карра
"Пусть господа убийцы начинают" потерял всякий смысл. Больше
всего крови проливает тот, кто считает, что на его стороне
право, логика и сама история.
Не против отдельного человека должно в первую очередь
защищаться наше общество, а против государства. Возможно, лет
через тридцать положение изменится. Но в данный момент средства
законной обороны должны быть направлены прежде всего против
государства. Правосудие и здравый смысл требуют, чтобы закон
защищал человека от государства, пораженного безумием фанатизма
или самомнения. "Пусть государство начинает с отмены смертной
казни", — вот каким должен быть наш теперешний лозунг.
Кровавые законы, по известному присловью, делают кровавыми
и нравы. Но бывает, что общество переживает такую полосу позора
и бесчестья, когда, несмотря на весь царящий в нем разлад,
нравы его по части кровавости далеко отстают от законов.
Половина Европы знакома с такой полосой. Мы, французы, тоже
пережили ее и рискуем пережить еще раз. Казни во время
оккупации повлекли за собой казни во время Освобождения, а
друзья последних казненных мечтают теперь о возмездии.
Государства, запятнавшие себя множеством преступлений,
готовятся смыть с себя вину новыми потоками крови. Убийства
совершаются во имя обожествленной нации или класса. Убийства
совершаются во имя будущего общества, тоже обожествленного. Кто
полагает, что он все знает, тот считает, что ему все дозволено.
Недолговечные идолы, требующие абсолютной веры, неустанно
изрекают формулы абсолютных приговоров. А религии, лишенные
трансцендентности, посылают на смерть множество узников,
лишенных надежды.
Каким образом надеется выжить европейское общество
середины XX века, не решаясь встать на защиту отдельных
личностей, не стараясь всеми силами оборонить их от давления со
стороны государства? Запретить смертную казнь значило бы
прилюдно заявить, что общество и государство не являются
абсолютными ценностями, признать, что никто не дал им права на
бесповоротный суд, на совершение непоправимого. Не будь
смертной казни, Габриель Пери и Бразийак оставались бы,
возможно, среди нас. И тогда мы могли бы судить их согласно
собственному разумению, открыто объявив им наш приговор, тогда
как теперь они судят нас, а мы вынуждены безмолвствовать. Не
будь смертной казни, труп Райка не отравил бы Венгрию, Германии
было бы легче войти в европейское сообщество, русская революция
не погрязла бы в бесчестьи, Европа не задыхалась бы от смрада
бесчисленных трупов, погребенных за последние двадцать лет в ее
истощенной почве. Все ценности на нашем материке поставлены с
ног на голову, поколеблены страхом и ненавистью между людьми и
целыми народами. Борьба идей вершится с помощью удавки и ножа
гильотины. Законы подавления теперь пускает в ход не
человеческое, естественное сообщество, а правящая идеология,
которая требует человеческих жертвоприношений. "Урок,
преподносимый эшафотом, состоит в том, что человеческая жизнь
перестает быть священной, поскольку человека считают пригодным
для уничтожения" [*]. Пригодность эта становился все более
явственной, пример подхватывается, зараза расползается все
шире. А вместе с нею растет угроза нигилизма. Стало быть,
необходимо поставить ей ощутимую препону и во всеуслышанье
заявить: человеческая личность выше государства. Любая мера,
ослабляющая давление социальных сил на индивида, поможет Европе
избавиться от прилива дурной крови, даст ей возможность
одуматься и позаботиться о собственном выздоровлении. Европа
больна тем, что ни во что не верит и в то же время притязает на
всезнайство. Но это далеко не так, ей не дано знать всего, и,
судя по нашему негодованию и нашей надежде, она все-таки
продолжает верить во что-то: в то, что предельная униженность
человека на некоем мистическом рубеже смыкается с беспредельным
его величием. Вера для большинства европейцев потеряна, а
вместе с нею утрачены и доводы, с помощью которых она
оправдывает систему наказаний. Но большинство европейцев в то
же время отвергло идолопоклонство перед государством, которое
тщилось заменить собою веру. И теперь мы, сбившиеся с пути,
полные решимости и мучимые сомнениями, но давшие себе зарок
никогда никого не угнетать и не терпеть никакого угнетения, --
мы должны осознать и свою надежду, и свое неведение, должны
отвергнуть абсолютные законы вместе с их непоправимыми
решениями. Мы достаточно разбираемся в них и можем сказать, что
такой-то душегуб заслуживает бессрочной каторги. Но мы
недостаточно сильны в этих законах и не можем заключить, что у
него надо отнять будущее, то есть наш общий шанс на
исправление. Исходя из всего мною сказанного, в завтрашней
объединенной Европе заявление о торжественной отмене смертной
казни должно стать первым пунктом всеевропейского свода
законов, на создание которого все мы надеемся.
----------
[*] Франкар.
----------
От гуманистических идиллий XVIII века рукой подать до
кровавых эшафотов, а теперешние палачи, как всем известно,
сплошь гуманисты. Посему не следует слишком доверять
гуманистической идеологии, когда речь заходит о таких
проблемах, как смертная казнь. В заключение хотелось бы
повторить, что не иллюзии относительно врожденной доброты
человека и не вера в грядущий золотой век определяют мое
неприятие смертной казни. Как раз наоборот: ее отмена кажется
мне необходимой из соображений разумного пессимизма, логики и
реалистического подхода к действительности. Я пытался вложить
душу во все сказанное. Тот, кто не один месяц общался с
текстами, воспоминаниями, людьми, имеющими касательство к
эшафоту, не может выйти из этого чудовищного лабиринта прежним.
Но отсюда не следует, повторяю, что в этом мире нет никакой
ответственности и что мы должны идти на поводу у современных
представлений, согласно которым можно все свалить в одну кучу,
найти оправдание и для жертвы, и для убийцы. Эта чисто
сентиментальная путаница замешана скорее на трусости, чем на
великодушии, и с ее помощью нетрудно в конце концов найти
оправдание всему наихудшему на свете. Благословляя все и вся,
можно благословить и концлагеря, и цинизм крупных политиков;
можно дойти и до предательства собственных братьев. Именно
