Хулио Кортасар. Игра в классики
страница №3
... рассказываю, в общем, я такзакричала, что прибежала соседка снизу и отпаивала меня чаем, а потом и
Орасио пришел, что-то мне давал, чтобы истерика прошла.
Грегоровиус погладил ее по волосам, и Мага опустила голову. "Готов, --
подумал Оливейра, отказываясь дальше следить за упражнениями, которые
проделывал Диззи Гиллеспи, не подстрахованный сеткой, на самой верхней
трапеции, — готов, как и следовало ожидать. С ума сходит по ней, стоит
взглянуть на него — сразу понятно. Старая, как мир, игра. Снова и снова
влезаем в затрепанную ситуацию и, как идиоты, учим роль, которую и без того
знаем назубок. Если бы я погладил ее вот так по головке и она рассказала бы
мне свою аргентинскую сагу, мы бы сразу же оба размякли, да еще под
хмельком, так что одна дорога — домой, а там уложить ее в постель ласково и
осторожно, тихонько раздеть, не торопясь расстегивая каждую пуговицу и
бережно открывая каждую "молнию", а она — не хочет, хочет, не хочет,
раскаивается, закрывает лицо руками, плачет, вдруг обнимает и, словно
собираясь предложить что-то крайне возвышенное, помогает спустить с себя
трусики и сбрасывает на пол туфли так, что это выглядит возражением, а на
самом деле разжигает к последнему, решительному порыву, — о, это нечестно.
Придется набить тебе морду, Осип Грегоровиус, бедный мой друг. Без особого
желания, но и без сожаления, как то, что выдувает сейчас Диззи, без
сожаления, но и без желания, безо всякого желания, как Диззи".
— Какая пакость, — сказал Оливейра. — Вычеркнуть из меню эту
пакость. Ноги моей больше не будет в Клубе, если еще хоть раз придется
слушать эту ученую обезьяну.
— Сеньору не нравится боп, — сказал Рональд язвительно. — Погодите
минутку, сейчас мы вам поставим что-нибудь Пола Уайтмена.
— Предлагаю компромиссное решение, — сказал Этьен. — При всех
разногласиях против Бесси Смит никто не возразит, Рональд, родной, поставь
эту голубку из бронзовой клетки.
Рональд с Бэпс расхохотались, не очень ясно было почему, и Рональд
отыскал пластинку среди старых дисков. Игла ужасающе зашипела, потом в
глубине что-то заворочалось, будто между ухом и голосом было несколько слоев
ваты, будто Бесси пела с запеленутым лицом, откуда-то из корзины с грязным
бельем, и голос выходил все более и более задушенным, цепляясь за тряпки,
голос пел без гнева и без жалости: "I wanna be somebody's baby doll"31, пел
и склонял к терпению, голос, звучащий на углу улицы, перед домом, набитым
старухами, "to be somebody's baby doll", но вот в нем послышался жар и
страсть, и он уже задыхается: "I wanna be somebody's baby doll..."
Обжигая рот долгим глотком водки, Оливейра положил руку на плечи Бэпс и
поудобнее прислонился к ней. "Посредники", — подумал он, тихо погружаясь в
клубы табачного дыма. Голос Бесси к концу пластинки совсем истончался,
сейчас Рональд, наверное, перевернет бакелитовый диск (если он из бакелита),
и этот стертый кружок возродит еще раз "Empty Bed Blues" и одну из ночей
двадцатых годов где-то в далеком уголке Соединенных Штатов. Рональд, закрыв
глаза и сложив руки на коленях, чуть покачивался в такт музыке. Вонг с
Этьеном тоже закрыли глаза, комната почти погрузилась в темноту; слышно было
только, как шипит игла на старой пластинке, и Оливейре с трудом верилось,
что все это происходит на самом деле. Почему тогда — там, почему теперь --
в Клубе, на этих дурацких сборищах, и почему он такой, этот блюз, когда его
поет Бесси? "Они — посредники", — снова подумал он, покачиваясь вместе с
Бэпс, которая опьянела окончательно и теперь плакала, слушая Бесси, плакала,
сотрясаясь всем телом то в такт, то в контрапункт, и загоняла рыдания
внутрь, чтобы ни в коем случае не оторваться от этого блюза о пустой
постели, о завтрашнем утре, о башмаках, хлюпающих по лужам, о комнате, за
которую нечем платить, о страхе перед старостью, о пепельном рассвете,
встающем в зеркале, что висит у изножия постели, — о, эти блюзы,
бесконечная тоска жизни. "Они — посредники, ирреальность, показывающая нам
другую ирреальность, подобно тому как нарисованные святые указывают нам
пальцем на небо. Не может быть, чтобы все это существовало, и что мы на
самом деле здесь, и что я — некто по имени Орасио. Этот призрак, этот голос
негритянки, умершей двадцать лет назад в автомобильной катастрофе, — звенья
несуществующей цепи; откуда мы здесь и как мы собрались сегодня ночью, если
не по воле иллюзии, если не повинуясь определенным и строгим правилам некоей
игры и если мы не карточная колода в руках непостижимого банкомета..."
— Не плачь, — наклонился Оливейра к уху Бэпс. — Не плачь, Бэпс,
всего этого нет.
— О, нет, нет, есть, — сказала Бэпс, сморкаясь. — Все это есть.
— Может, и есть, — сказал Оливейра, целуя ее в щеку. — Но только это
неправда.
— Как эти тени, — сказала Бэпс, шмыгая носом и покачивая рукой из
стороны в сторону. — А так грустно, Орасио, потому, что это прекрасно.
Но разве все это — пение Бесси, рокот Коулмена Хоукинса, — разве это
не иллюзии и даже хуже того — не иллюзии других иллюзий, головокружительная
цепочка, уходящая в прошлое, к обезьяне, заглядевшейся на себя в воде в
первый день сотворения мира? Но Бэпс плакала и Бэпс сказала: "О, нет, нет,
все это есть", и Оливейра, тоже немного пьяный, чувствовал, что правда
все-таки заключалась в том, что Бесси и Хоукинс были иллюзиями, потому что
только иллюзии способны подвигнуть верующих, только иллюзии, а не истина. И
более того — все дело было в посредничестве, в том, что эти иллюзии
проникали в такую область, в такую зону, которую невозможно вообразить и о
которой бессмысленно думать, ибо любая мысль разрушила бы ее, едва
попытавшись к ней приблизиться. Дымовая рука вела его за руку, подвела к
спуску, если это был спуск, указала центр, если это был центр, и вложила ему
в желудок, — где водка ласково бурлила пузырьками и кристалликами, --
вложила нечто, что было другой иллюзией, бесконечно отчаянной и прекрасной,
и некогда названо бессмертием. Закрыв глаза, он в конце концов сказал себе,
что, если такой ничтожный ритуал способен вывести его из состояния
эгоцентризма и указать иной центр, более достойный внимания, хотя и
непостижимый, значит, не все еще потеряно и, быть может, когда-нибудь, при
других обстоятельствах и после других испытаний, постижение окажется
возможным. Но постижение чего и зачем? Он был слишком пьян, чтобы дать хотя
бы рабочую гипотезу, хотя бы набросать возможные пути. Однако не настолько
пьян, чтобы перестать думать об этом, и этих жалких мыслей ему хватало,
чтобы чувствовать, как он уходит все дальше и дальше от чего-то слишком
далекого, слишком ценного, чтобы обнаружить себя в этом мешающем и
убаюкивающем тумане — в тумане из водки, тумане из Маги, тумане из Бесси
Смит. Перед глазами у него пошли зеленые круги, все завертелось, и он открыл
глаза. После этих пластинок у него всегда начинались позывы к рвоте.
(-106)
13
Окутанный дымом Рональд ставил пластинку за пластинкой, не трудясь
узнать, кому что нравится, и Бэпс время от времени поднималась с полу и,
порывшись в старых, на 78 оборотов пластинках, тоже отбирала пять или шесть
и клала на стол, под руку Рональду, который наклонился и гладил Бэпс, а та,
смеясь, изгибалась и садилась ему на колени, хоть на минутку, потому что
Рональд хотел спокойно, без помехи послушать "Don't play me cheap". Сатчмо
пел:
Don't you play me cheap
Because I look so meak32, --
и Бэпс выгибалась на коленях у Рональда, возбужденная пением Сатчмо
(тема была довольно простенькой и допускала некоторые вольности, с которыми
Рональд ни за что бы не соглашался, исполняй Сатчмо "Yellow Dog Blues"),
кроме того, затылок ей щекотало дыхание Рональда, пахнувшее водкой.
Устроившись на самом верху удивительной пирамиды из дыма, музыки, водки и
рук Рональда, то и дело позволявших себе вылазки, Бэпс снисходительно,
сквозь полуопущенные веки, поглядывала вниз на сидящего на полу Оливейру;
тот прислонился к стене, к эскимосскому ковру из шкур, совершенно
опьяневший, и курил с характерным для латиноамериканца выражением досады и
горечи; иногда между затяжками проступала улыбка, вернее, рот Оливейры,
которого Бэпс некогда (не теперь) так желала, кривился в улыбке, а все лицо
оставалось будто смытым и отсутствующим. Как бы ни нравился ему джаз,
Оливейра все равно никогда бы не отдался этой игре, как Рональд, не важно,
хорош был джаз или плох, "горячий" он был или "холодный", негритянский или
нет, старый или современный, чикагский или нью-орлеанский, — никогда бы не
отдался тому джазу, тому, что сейчас состояло из Сатчмо, Рональда и Бэпс,
"Baby don't you play me cheap because I look so meek", а за ним — прорыв
трубы — желтый фаллос, прорезывающий воздух почти с физическим ощущением
удовольствия, и в конце — три нисходящих звука, гипнотизирующих звука
чистого золота, и совершенная пауза, в которой весь свинг мира трепетал
целое невыносимое мгновение, и следом — вершина наслаждения, точно
извержение семени, точно ракета, пущенная в ждущую любви ночь, и руки
Рональда, ласкающие шею Бэпс, и шипение иглы на все еще крутящейся
пластинке, и тишина, которая всегда присутствует в настоящей музыке, а потом
словно медленно отделяется от стен, выползает из-под дивана и раскрывается,
как губы или бутон.
— Са alors33, — сказал Этьен.
— Да, великая эпоха Армстронга, — сказал Рональд, разглядывая стопку
пластинок, отобранных Бэпс. — Если хотите, это похоже на период гигантизма
у Пикассо. А теперь оба они — старые свиньи. Остается надеяться, что врачи
когда-нибудь научатся омолаживать... Но пока еще лет двадцать они. будут
проедать нам плешь, вот увидите.
— Нам — не будут, — сказал Этьен. — Мы ухватили у них самое-самое,
а потом послали их к черту, и меня, наверное, кто-нибудь пошлет туда же,
когда придет время.
— Когда придет время, — скромная просьба, парень, — сказал Оливейра,
зевая. — Однако мы действительно сжалились и послали их к черту. Добили не
пулей, а славой. Все, что они делают сейчас, — как под копирку, по
привычке, подумать только, недавно Армстронг впервые приехал в Буэнос-Айрес,
и ты даже не представляешь, сколько тысяч кретинов были убеждены, что
слушают нечто сверхъестественное, а Сатчмо, у которого трюков больше, чем у
старого боксера, по-прежнему виляет жирными бедрами, хотя сам устал от всего
этого, и за каждую ноту привык брать по твердой таксе, а как он поет, ему
давно плевать, поет как заведенный, и надо же, некоторые мои друзья, которых
я уважаю и которые двадцать лет назад заткнули бы уши, поставь ты им
"Mahogany Hall Stomp", теперь платят черт знает сколько за то, чтобы
послушать это перестоявшее варево. Разумеется, у меня на родине питаются
преимущественно перестоявшим варевом, замечу при всей моей к ней любви.
— Начни с себя, — сказал Перико, оторвавшись от словаря. — Приехал
сюда по примеру соотечественников, у которых принято отправляться в Париж,
как говорится, за воспитанием чувств. В Испании этому учатся в обычных
борделях или на корриде, черт возьми.
— Или у графини Пардо Басан, — сказал Оливейра, еще раз зевнув. --
Впрочем, ты прав, парень. Мне бы не здесь сидеть, а играть в игры с
Тревелером. Но ты, конечно, не знаешь, что это такое. Ничего-то вы не
знаете. А о чем, в таком случае, говорить?
(-115)
14
Он встал из своего угла и, прежде чем шагнуть, осмотрел пол, как будто
необходимо было хорошенько выбрать, куда поставить ногу, потом с такими же
предосторожностями ступил еще раз, подтянул другую ногу и в двух метрах от
Рональда с Бэпс встал как вкопанный.
— Дождь, — сказал Вонг, пальцем указывая на окно мансарды.
Неторопливо разогнав рукой облако дыма, Оливейра поглядел на него
дружески и с удовлетворением.
— Хорошо еще, что высоко, а то некоторые селятся на уровне земли и
ничего, кроме башмаков и коленок, не видят. Где ваш стакан?
— Вот он, — сказал Вонг.
Оказалось, что стакан рядом и полон до краев. Они пили, смакуя, а
Рональд выдал мм Джона Колтрейна, от которого Перико передернуло. А потом --
Сидни Беше, времен Парижа сладких меренг, должно быть, в пику испанским
пристрастиям некоторых.
— Это правда, что вы работаете над книгой о пытках?
— О, это не совсем так, — сказал Вонг.
— А как?
— В Китае иная концепция искусства.
— Я знаю, мы все читали китайца Мирбо. Правда, что у вас есть
фотографии пыток, сделанные в Пекине в тысяча девятьсот двадцать каком-то
году?
— О нет, — сказал Вонг, улыбаясь. — Они очень мутные, не стоит даже
показывать.
— Правда ли, что самую страшную вы всегда носите с собой в бумажнике?
— О нет, — сказал Вонг.
— И что показывали ее как-то в кафе женщинам?
— Они так настаивали, — сказал Вонг. — Беда в том, что они ничего не
поняли.
— Ну-ка, — сказал Оливейра, протягивая руку. Вонг, улыбаясь,
уставился на его руку. Оливейра был слишком пьян, чтобы настаивать. Он
отхлебнул водки и переменил позу. На ладонь ему лег сложенный вчетверо лист
бумаги. На месте Вонга в дыму он увидел только улыбку, улыбку Чеширского
кота, и что-то вроде поклона. Столб был, наверное, метров двух высотой, но
столбов было восемь, если только это не был тот же самый, восьмикратно
повторенный во всех четырех сериях, по два кадра в каждой, слева направо и
сверху вниз; столб был везде один и тот же, только в различных ракурсах, и
разными были приговоренные, привязанные к столбу, лица ассистентов
(виднелась даже одна женщина слева) и поза палача, который — из любезности
к фотографировавшему — всегда отступал немного влево; у этого американского
или датского этнолога была твердая рука, но "кодак" выпуска двадцатого года
и вспышка довольно плохие, а потому, начиная со второй фотографии, там, где
ножом отрубили правое ухо и прекрасно было видно обнаженное тело, все
остальные — из-за крови, покрывавшей тело, из-за дурного качества пленки
иди проявителя — разочаровывали, особенно начиная с четвертого кадра, где
приговоренный выглядел темной бесформенной массой, из которой выступал
открытый рот и одна очень белая рука; последние три кадра практически были
одинаковыми, если не считать поз палача: на шестой он склонился над сумкой с
ножами, выбирая подходящий (но, должно быть, хитрил, потому что, если бы они
начинали с глубоких порезов...), и если вглядеться хорошенько, то можно было
заметить, что жертва была еще жива, так как одна нога У нее была вывернута
наружу, несмотря на то что ноги привязывались веревкой, а голова откинута
назад и рот, как всегда, открыт; на пол китайцы со свойственной им
заботливостью, видимо, насыпали толстый слой опилок, потому что овальная
лужа почти совершенной формы вокруг столба не увеличивалась от фотографии к
фотографии. "Седьмая — критическая", — голос Вонга шел откуда-то издалека,
из-за водки и табачного дыма; надо было вглядеться внимательно, потому что
кровь сочилась струйками из двух медальонов на груди — глубоко вырезанных
сосков (операция была проделана между вторым и третьим кадром), но на
седьмой фотографии как раз видна была ножевая рана: линия ног, чуть
раздвинутых, слегка изменилась, однако стоило приблизить фотографию к лицу,
как становилось ясно, что изменилась не линия ног, а линия паха: вместо
неясного пятна, различимого на первом кадре, теперь видна была кровоточащая
ямка, и струйки крови текли по ногам. У Вонга были все основания
пренебрегать восьмым кадром, потому что на нем приговоренный, всякому ясно,
не был живым — у живого голова таким образом не падает набок. "По моим
сведениям, вся операция продолжалась полтора часа", — церемонно заметил
Вонг. Лист снова был сложен вчетверо, и черный кожаный бумажник раскрылся,
как кайманья пасть, чтобы проглотить его вместе с клубами дыма. "Разумеется,
сегодня Пекин уже не тот. Сожалею, что показал вам такую примитивную вещь,
но остальные документы нельзя носить в кармане — они требуют пояснений,
непосвященным не понять..." Голос шел из такого дальнего далека, что казался
продолжением виденных образов, как будто толкование давал церемонный ученый
муж. И наконец, а может, наоборот, как начало, Биг Билл Брунзи принялся
взывать: "See, see, rider"34, и, как всегда, самые непримиримые элементы
стали сливаться в один гротескный коллаж, но их еще требовалось подогнать
друг к другу при помощи водки и кантовских категорий, этих транквилизаторов
на все случаи слишком грубого вторжения реальной действительности. О, почти
всегда так: закрыть глаза и вернуться назад, в ватный мир какой-нибудь
другой ночи, тщательно выбрав ее из раскрытой колоды, "See, see, rider, --
пел Биг Билл, еще один мертвец — see what you have done"35.
(-114)
15
И ему совершенно естественно вспомнилась ночь на канале Сен-Мартен и
предложение, которое ему сделали (за тысячу франков), — посмотреть фильм на
дому у одного швейцарского врача. Ничего особенного, просто какой-то
кинооператор из стран оси ухитрился заснять во всех подробностях повешение.
Двухчастевый фильм, да, немой. Но снят — потрясающе, качество
гарантируется. Заплатить можно после просмотра.
Минуты, которая была необходима, чтобы решиться и сказать "нет", а
затем отправиться ко всем чертям вместе с гаитянской негритянкой, подружкой
подружки швейцарского врача, ему хватило, чтобы вообразить сцену повешения и
встать — а как же иначе? — на сторону жертвы. Кем бы он ни был, тот, кого
вешали, слова тут излишни, но если он знал (а тонкость, возможно, как раз и
состояла в том, чтобы дать ему это понять), — если он знал, что камера
будет регистрировать все, до мельчайших деталей, его гримасы и судороги во
имя того, чтобы доставить удовольствие дилетантам из будущего... "Что бы со
мной ни случилось, никогда я не буду равнодушным, как Этьен, — подумал
Оливейра. — Дело в том, что меня одолевает неслыханная мысль: человек
создан совсем ради другого. А значит... До чего же ничтожны орудия, с
помощью которых приходится ему искать выход". Хуже всего, что он разглядывал
фотографии Вонга спокойно потому, что пытали на них — не его отца, к тому
же производилась эта пекинская операция сорок лет назад.
— Подумать только, — обратился Оливейра к Бэпс, которая вернулась к
нему, успев поссориться с Рональдом, желавшим во что бы то ни стало
послушать Ма Рэйни, вместо Фатса Уоллера, — уму непостижимо, какими мы
можем быть мерзавцами. О чем думал Христос, лежа в постели перед сном, а?
Одно мгновение — и улыбающийся человеческий рот может превратиться в
мохнатого паука и куснуть.
— О, — сказала Бэпс. — Delirium tremens36, что ли. Не ко сну будь
сказано.
— Все поверхностно, детка, все воспринимается на уровне
э-пи-дер-ми-са. Интересно: мальчишкой, дома, я все время цапался со старшими
— с бабкой, с сестрой, со всем этим генеалогическим старьем, и знаешь из-за
чего? Из-за разных глупостей, но в том числе и потому, что для женщин любая
смерть в их квартале или, как они говорят, любая кончина всегда гораздо
важнее, чем события на фронте, чем землетрясение, чем убийство десяти тысяч
человек и тому подобное. Иногда ведешь себя, как кретин, такой кретин, что и
вообразить трудно, Бэпс, ты можешь прочесть Платона от корки до корки,
сочинения отцов церкви и классиков, всех до единого, знать все, что следует
знать сверх всего познаваемого, и тут как раз доходишь до невероятного
кретинизма: начинаешь цепляться к своей собственной неграмотной матери и
злиться, что бедная женщина слишком переживает смерть какого-то несчастного
русского, жившего на соседнем углу, или чьей-то двоюродной племянницы. А ты
донимаешь ее разговорами о землетрясении в Баб-эль-Мандебе или о наступлении
в районе Вардар-Инга и хочешь, чтобы бедняжка страдала по поводу ликвидации
трех родов иранского войска, что ей представляется чистой абстракцией...
— Take it easy, — сказала Бэпс. — Have a drink, sonny, don't be such
a murder to me37.
— А по сути, дело все в том же: глаза не видят, сердце не болит...
Какая необходимость, скажи, пожалуйста, проедать старухам плешь нашим
пуританским недоумочным вонючим кретинизмом? Ну и гадко у меня сегодня на
душе, дружище. Пойду-ка я лучше домой.
Но не так-то просто оказалось оторваться от теплого эскимосского ковра
и от созерцания — издали и почти равнодушно — того, как Грегоровиус вовсю
интервьюировал чувства Маги. Оторвавшись наконец, он почувствовал себя так,
словно ощипал старого полудохлого петуха, который отбивался, как настоящий
мужчина, каким некогда был, и облегченно вздохнул, узнав тему "Blue
Interlude", — эта пластинка была у него когда-то в Буэнос-Айресе. Теперь он
уже не помнил состава оркестра, знал только, что в нем играли Бенни Картер
и, кажется, Чью Берри, а когда началось труднейшее своей простотой соло
Тедди Уилсона, решил, что, пожалуй, лучше остаться до конца действа. Вонг
говорил, что на улице льет, весь день лило. А это, наверное, Чью Берри, если
только не сам Хоукинс, нет, это не Хоукинс. "Поразительно, как все мы
оскудеваем, — подумал Оливейра, глядя на Магу, которая смотрела на
Грегоровиуса, а тот — куда-то в пространство. — Кончим тем, что отправимся
в Bibliotheque Mazarine38 составлять библиографию о мандрагоре, об ожерельях
банту или об истории ножниц для стрижки ногтей". Подумать только, как велик
выбор подобных пустячков и какие огромные перспективы открываются для
исследования и тщательного изучения. Одна только история ножниц для стрижки
ногтей — две тысячи книг надо прочесть для полной уверенности в том, что до
1675 года этот предмет не упоминался. А потом в какой-нибудь Магунсии
кто-нибудь напечатает оттиск с изображением женщины, обрезающей себе ноготь.
Не ножницами, но чем-то на них смахивающими. В XVIII веке некий Филипп
Мак-Кинни запатентовал в Балтиморе первые ножницы с пружинкой: ура, проблема
решена, можно теперь стричь ногти на ногах, невероятно толстые и быстро
отрастающие, — жми до отказа, ножницы потом сами раскроются автоматически.
Пятьсот картотечных карточек с названиями трудов, целый год работы. А если
заняться вопросом изобретения винта или употреблением глагола "gond" в
литературе пали VIII века... Любое, за что ни возьмись, будет интересно,
лишь бы не гадать, о чем там разговаривают Мага с Грегоровиусом. Городи, что
угодно и из чего вздумается, лишь бы спрятаться за этой баррикадой, любое
годится в дело — и Бенни Картер, и маникюрные ножницы, и глагол "gond" --
еще стакан, — церемония сажания на кол, изысканнейшим образом
осуществленная палачом, не опустившим ни малейшей подробности, а не хочешь
— затеряйся в блюзах Джека Дюпре — вот баррикада так баррикада, лучше не
сыскать, потому что (пластинка страшно зашипела):
Say goodbye, goodbye to whisky
Lordy, so long to gin,
Say goodbye, goodbye to whisky
Lordy, so long to gin.
I just want my reefers,
I just want to feel high again39.
Значит, наверняка Рональд вернется сейчас к Биг Биллу Брунзи под
действием ассоциаций, которые хорошо знал и уважал, и Биг Билл расскажет им
еще об одной баррикаде, расскажет тем самым тоном, каким, должно быть, Мага
теперь рассказывает Грегоровиусу о своих детских годах в Монтевидео,
расскажет без горечи, matter of fact40.
They said if you white, you all right,
If you brown, stick aroun,
But as you black,
Mm, mm, brother, get back, get back, get back41.
— Тут ничего не поделаешь, воспоминания меняют в прошлом только самое
неинтересное.
— Да, ничего не поделаешь, — сказала Мага.
— Я попросил рассказать о Монтевидео потому, что вы для меня — как
карточная королева: вся тут, но вся плоская, без объема. Поймите меня
правильно.
— А Монтевидео даст объем... Чепуха все это, чепуха, и только. Что вы,
например, называете старыми временами, прошлым? Для меня, например, все, что
было в прошлом, случилось как вчера, как вчера поздно вечером.
— Уже лучше, — сказал Грегоровиус. — Теперь вы королева, но уже не
карточная.
— В общем, для меня все это — недавнее. Оно — далеко, очень далеко,
но было недавно. Мясные лавчонки на площади Независимости, ты их помнишь,
Орасио, кругом мясо жарят на решетке, и от этого площадь так грустно
выглядит, наверняка накануне случилось убийство и мальчишки у дверей
лавчонок выкрикивают газетные новости.
— И лотерейные выигрыши, — сказал Орасио.
— Зверское убийство в Сальто, политика, футбол...
— Рейсовый пароход, рюмочка рома анкап. Словом, местный колорит, черт
подери.
— Должно быть, очень экзотично, — сказал Грегоровиус и подвинулся
так, чтобы заслонить Оливейру и остаться чуть более наедине с Магой, которая
глядела на свечи, тихонько отстукивая ногой внутренний ритм.
— В Монтевидео в ту пору не было времени, — сказала Мага. — Мы жили
у самой реки в огромном доме с двором. Мне там всегда было тринадцать лет, я
хорошо помню. Синее небо, тринадцать лет и косоглазая учительница из пятого
класса. Однажды я влюбилась в белобрысого мальчишку, который продавал на
площади газеты. Он кричал "гзе-е-ета", а у меня вот тут отдавалось эхом...
Ходил в длинных штанах, хотя было ему лет двенадцать, не больше. Мой папа не
работал и целыми вечерами читал в патио, пил мате. А мама умерла, когда мне
было всего пять лет, я росла у теток, они потом уехали в деревню. А тогда
мне было тринадцать лет, и мы с папой остались вдвоем. Дом был
многонаселенный. В нем жили еще итальянец, две старухи и негр с женой, они
всегда по ночам ссорились, а потом пели под гитару. У негра были рыжие
глаза, похожие на влажный рот. Мне они всегда были немножко противны, и я
старалась уходить играть на улицу. Но отец, если видел меня на улице, всегда
загонял в дом и наказывал. Один раз, когда он меня порол, я заметила, что
негр подглядывал в приоткрытую дверь. Я даже не сразу поняла, подумала
сначала, что он чешет ногу, что-то там делает рукой... А отец был слишком
занят — лупил меня ремнем. Странно, оказывается, можно совершенно
неожиданно потерять невинность и даже не узнать, что вступил в другую жизнь.
В ту ночь на кухне негритянка с негром пели допоздна, а я сидела в комнате;
днем я так наплакалась, что теперь мучила жажда, а выходить из комнаты не
хотелось. Папа сидел у дверей и пил мате. Жара была страшная, вам в ваших
холодных странах не понять, какая бывает жара. Влажная жара — вот что самое
страшное, из-за того, что река близко; но, говорят, в Буэнос-Айресе еще
хуже, Орасио говорит, гораздо хуже, не знаю, может быть. А в ту ночь одежда
прилипала к телу, и все без конца пили мате, я раза два или три выходила во
двор попить воды из-под крана, туда, где росли герани. Мне казалось, что в
том кране вода прохладнее. На небе не было ни звездочки, герань пахла резко,
это очень красивые, броские цветы, вам, наверное, случалось гладить листик
герани. В других комнатах уже погасили свет, а папа ушел в лавку к
одноглазому Рамосу, и я внесла в дом скамеечку, мате и пустой котелок --
папа всегда оставлял их у дверей, а бродяги с соседнего пустыря крали.
Помню, когда я шла через двор, выглянула луна и я остановилась посмотреть --
от луны у меня всегда мурашки по коже, — я задрала голову, чтобы оттуда, со
звезд, могли меня увидеть, я верила в такие веши, мне ведь всего тринадцать
было. Потом попила еще немного из-под крана и пошла к себе в комнату,
наверх, по железной лестнице, на которой я однажды, лет девяти, вывихнула
ногу. А когда собиралась зажечь свечку на столике, чья-то горячая рука
схватила меня за плечо, я услыхала, что запирают дверь, а другая рука
заткнула мне рот, и я почувствовала вонь, негр щупал меня и тискал, что-то
бормотал в ухо и обслюнявил мне все лицо, разодрал платье, а я ничего не
могла поделать, даже не кричала, потому что знала: он убьет меня, если
закричу, а я не хотела, чтобы меня убивали, что угодно — только не это,
умирать — хуже оскорбления нету и нет большей глупости на свете. Что ты на
меня так смотришь, Орасио? Я рассказываю, как меня в нашем доме-муравейнике
изнасиловали, Грегоровиусу хотелось знать, как мне жилось в Уругвае.
— Рассказывай со всеми подробностями, — сказал Оливейра.
— Не обязательно, достаточно общей идеи, — сказал Грегоровиус.
— Общих идей не бывает, — сказал Оливейра.
(-120)
16
— Он ушел почти на рассвете, а я даже плакать не могла.
— Мерзавец, — сказала Бэпс.
— О, Мага вполне заслуживает такого внимания, — сказал Этьен. --
Одно, как всегда, странно — дьявольский разлад между формой и содержанием.
В случае, о котором ты рассказала, механизм полностью совпадает с механизмом
того, что происходит между двумя возлюбленными, не считая легкого
сопротивления и, возможно, некоторой агрессивности.
— Глава вторая, раздел четвертый, параграф А, — сказал Оливейра. --
"Presses Universitaires Francaises"42.
— Ta gueule, — выругался Этьен.
— Короче, — заключил Рональд, — настало, кажется, время послушать
что-нибудь вроде "Hot and Bothered"43.
— Подходящий заголовок для славных воспоминаний, — сказал Оливейра,
поднимая стакан. — Храбрый малый был этот негр, а?
— Не надо шутить, — сказал Грегоровиус.
— Сами напросились, приятель.
— Да вы пьяны, Орасио.
— Конечно, пьян. И это великий миг, час просветления. А тебе, детка,
придется подыскивать какую-нибудь геронтологическую клинику. Посмотри на
Осипа, ты ему годков двадцать добавила своими милыми воспоминаниями.
— Он сам просил, — обиделась Мага. — Сперва просят, а потом
недовольны. Налей мне водки, Орасио.
Но, похоже, Оливейра не был расположен больше путаться-мешаться между
Магой и Грегоровиусом, который бормотал никому не нужные объяснения. Гораздо
нужнее оказалось предложение Вонга сварить кофе. Крепкий и горячий, по
особому рецепту, перенятому в казино "Ментона". Предложение было принято
единодушно, под аплодисменты. Рональд, нежно поцеловав этикетку, поставил
пластику на проигрыватель и торжественно опустил иглу. На мгновение могучий
Эллингтон Увлек их сказочное импровизацией на трубе, а вот и Бэби Кокс, за
ним, мягко и как бы между прочим, вступил Джонни Ходжес и пошло крещендо
(ритм за тридцать лет у него стал тверже — старый, хотя все еще упругий
тигр), крещендо напряженных и в то же время свободных риффов, и на глазах
родилось маленькое чудо: swing ergo существую44. Прислонившись к
эскимосскому ковру и глядя сквозь рюмку водки на зеленые свечи (как мы
ходили на набережную Межиссери смотреть рыбок), совсем легко согласиться с
пренебрежительным определением, которое Дюк дал тому, что мы называем
реальной действительностью: "It don't mean a thing if it ain' that swing"45,
но почему все-таки рука Грегоровиуса перестала гладить Магу по голове,
бедный Осип совсем сник, тюлень, да и только, как расстроила его эта
приключившаяся в стародавние времена дефлорация, просто жаль смотреть на
него, такого напряженного в этой обстановке, где музыка, сламывая любое
сопротивление, расслабляла и размягчала, плела и сплетала все в единое
дыхание, и вот уже словно одно на всех огромное сердце забилось в едином
покойном ритме. И тут хриплый голос пробился сквозь заигранную пластинку со
старым, времен Возрождения, изложением древней анакреонтовской тоски, с
чикагским сагре diem46 1929 года:
You so beautiful but you gotta die some day,
You so beautiful but you gotta die some day,
All I want's little lovin' before you pass away47.
Время от времени случалось так, что слова давно умерших совпадали с
тем, о чем думали живые (если только последние были живы, а те действительно
умерли). "You so beautiful. Je ne veux pas mourir sans avoir compris
pourquoi j'avais vecu"48 ~ Блюз, Рене Домаль, Орасио Оливейра, "but you
gotta die some day, you so beautiful but" — и потому Грегоровиус так хочет
знать прошлое Маги, чтобы она чуть-чуть меньше умерла от той окончательной
смерти, которая все уносит куда-то, от той смерти, которая есть незнание
того, что унесено временем; он хочет поместить ее в свое принадлежащее ему
время you so beautiful but you gotta, поместить и любить не просто призрак,
который позволяет гладить его волосы при свете зеленых свечей, — бедный
Осип, как скверно кончается ночь, просто невероятно, да еще эти башмаки
Ги-Моно, but you gotta die some day, и негр Иренео (позже, когда он
окончательно вотрется к ней в доверие, Мага расскажет ему и про Ледесму, и
про типов из ночного карнавала — словом, всю целиком сагу о Монтевидео). И
тут Эрл Хайнс с бесстрастным совершенством изложил первую вариацию темы "I
ain't got nobody" так, что даже Перико, зачитавшийся каким-то старьем,
поднял голову и слушал, а Мага как приткнулась головой к коленям
Грегоровиуса, так и застыла, уставившись на паркет, на кусок турецкого
ковра, на красную прожилку, уходившую к центру, на пустой стакан на полу у
ножки стула. Хотелось курить, но она не станет просить сигарету у
Грегоровиуса, не знает почему, но не станет, не попросит и у Орасио, хотя
почему не попросит у Орасио — знает: не хочется смотреть ему в глаза и
видеть, как он опять засмеется в отместку за то, что она прилепилась к
Грегоровиусу и за всю ночь ни разу не подошла к нему. Она чувствовала себя
неприкаянной, и оттого в голову лезли возвышенные мысли и строчки из стихов,
попадавшие, как ей казалось, в самое яблочко, например, с одной стороны: "I
ain't got nobody, and nobody cares for me"49, что, однако, было не совсем
так, поскольку по крайней мере двое из присутствовавших пребывали в дурном
настроении по ее милости, и в то же время строка из Перса: "Tu est la, mon
amour, et je n'ai lieu qu'en toi..." ("Ты — здесь, любовь моя, мне некуда
идти, но лишь в тебя..."), и Мага цеплялась за это "мне некуда идти" и за
"Ты — здесь, любовь моя", и было легко и приятно думать, что у тебя просто
нет иного выхода, кроме как закрыть глаза и отдать свое тело на волю судьбы,
— пусть его берет, кто хочет, пусть оскверняют и восторгаются им, как
Иренео, будь что будет, а музыка Хайнса накладывалась бы на красные и синие
пятна, что пляшут под веками, и у них, оказывается, есть имена — Волана и
Валене, слева — бешено крутится Волана ("and nobody cares for me"), а
наверху — Валене, словно звезда, утопающая в яркой, как у Пьеро делла
Франчески, сини, "et je n'ai lieu qu'en toi". Волана и Валене. Рональду
никогда не сыграть на рояле, как Эрл Хайнс, а надо бы им с Орасио иметь эту
пластинку и заводить ее по ночам, в темноте, и научиться любить друг друга
под эти томительные музыкальные переливы, под эти фразы, похожие на долгие
нервные ласки, "I ain't got nobody", а теперь на спину, вот так, на плечи, а
руки закинуть за шею и пальцы запустить в волосы, еще, еще, и вот все
закручивается в последний, финальный, вихрь, Валене сливается с Волана, "tu
est la, mon amour and nobody cares for me"50. Орасио — там, и никому она не
нужна, никто не гладит ее по голове, Валене и Волана куда-то пропали, а веки
болят — так крепко она зажмурилась, но тут что-то сказал Рональд и запахло
кофе, о, этот дивный запах кофе, Вонг, дорогой Вонг, Вонг, Вонг.
Она выпрямилась и, часто моргая, поглядела на Грегоровиуса, помятого и
грязного Грегоровиуса. Кто-то подал ей чашку.
(-137)
17
— Мне не хочется говорить о нем походя, — сказала Мага.
— Не хочется — не надо, — сказал Грегоровиус. — Я просто спросил.
— Я могу говорить о чем-нибудь другом, если вы просто хотите, чтобы я
говорила.
— Зачем вы так?
— Орасио — все равно что мякоть гуайавы, — сказала Мага.
— Что значит — мякоть гуайавы?
— Орасио — все равно что глоток воды в бурю.
— А, — сказал Грегоровиус.
— Ему бы родиться в те времена, о которых любит рассказывать мадам
Леони, когда немножко выпьет. В те времена, когда люди не волновались — не
дергались, когда трамваи возило не электричество, а лошади, а войны велись
на полях сражения. Тогда еще не было таблеток от бессонницы, мадам Леони
говорит.
— Прекрасная, золотая пора, — сказал Грегоровиус. — В Одессе мне
тоже рассказывали об этих временах. Мама рассказывала, она так романтично
выглядела с распущенными волосами... На балконах выращивали ананасы, и никто
не пользовался ночными горшками — что-то необыкновенное. Только Орасио в
эту сладкую картину у меня не вписывается.
— У меня — тоже, но, может, там ему было бы не так грустно. Здесь ему
все причиняет страдание, все, даже аспирин. Правда, вчера вечером я дала ему
аспирин, у него зуб болел. Он взял таблетку и смотрит на нее, никак не может
заставить себя проглотить. И такие чудные вещи говорил, мол, противно
пользоваться вещами, которых, по сути дела, не знаешь, вещами, которые
кто-то другой придумал для того, чтобы унять нечто, чего он тоже не знает...
Вы слышали, как он умеет переворачивать все.
— Вот вы несколько раз употребили слово "вещь", — сказал Грегоровиус.
— Слово не бог весть какое, однако годится для объяснения того, что
происходит с Орасио. Совершенно очевидно, что он — жертва увеществления.
— Что такое увеществление? — спросила Мага.
— Довольно неприятное ощущение: не успеешь осознать какую-то вещь, как
начинаешь ею терзаться. Сожалею, что приходится пользоваться абстрактным и
даже аллегорическим языком, но я имею в виду следующее: Оливейра, мягко
говоря, патологически чувствителен к давлению всего, что его окружает, к
давлению мира, в котором он живет, ко всему тому, что ему выпало на долю.
Одним словом, обстоятельства слишком угнетают его. А еще короче: все в мире
причиняет ему страдание. Вы это сочувствовали, Лусиа, и со свойственной вам
прелестной наивностью вообразили, будто Оливейра может быть счастлив в
карманной Аркадии, измышленной по рецепту какой-нибудь мадам Леони или моей
одесской матери. Я полагаю, вы не поверили тому, что я рассказывал про
ананасы на балконе.
— И про ночные горшки — тоже, — сказала Мага. — В это трудно
поверить.
Ги-Моно угораздило проснуться как раз в тот момент, когда Рональд с
Этьеном решили послушать Джелли Ролла Мортона; он открыл один глаз и пришел
к выводу, что спина, которая вырисовывалась на фоне зеленых свечей,
принадлежала Грегоровиусу. Его невольно передернуло: мало приятного,
проснувшись в постели, первым делом увидеть горящие зеленые свечи; дождь за
окном мансарды странным образом перекликался с тем, что он только что видел
во сне, а снилось ему какое-то нелепое место, однако залитое солнцем, и Габи
расхаживала там в чем мать родила и крошила хлеб огромным, точно утки,
глупым-преглупым голубям. "Как болит голова", — подумал Ги. Его совсем не
интересовал Джелли Ролл Мортон, хотя на фоне дождя за окном довольно занятно
звучали слова:
"Stood in a corner, with her feet soaked and wet..."?51 Ну конечно,
Вонг тотчас же состряпал бы какую-нибудь теорию о реальном и поэтическом
времени; интересно, Вонг на самом деле говорил, что собирается сварить кофе?
Габи крошит хлеб голубям, и тут как раз Вонг, вернее, голос Вонга раздался
откуда-то из-за голых ног Габи, расхаживающей по буйно цветущему саду: "По
особому рецепту казино "Ментона". Вполне возможно, что в довершение всего
появится и Вонг с полным кофейником.
Джелли Ролл сидел за роялем и ногою тихонько отстукивал ритм, за
неимением ударного инструмента. Джелли Ролл пел "Mamie's Blues", наверное,
чуть покачиваясь и уставившись на какую-нибудь лепнину на потолке или на
муху, которая летает туда-сюда, а то и просто на пятно, что маячит перед
глазами. "Two-nineteen done took my baby away..."52 Наверное, это и есть
жизнь — поезда, которые увозят и привозят людей, в то время как ты с
промокшими ногами стоишь на углу и слушаешь механическое пианино и взрывы
хохота, которые несутся из зала, а ты трешься у входа, потому что не всегда
есть деньги войти внутрь. "Two-nineteen done took my baby away..." Бэпс,
наверное, столько раз ездила на поезде, она любит уезжать на поезде, да и
как не любить, если в конце пути ждет дружок и если Рональд поглаживает ее
по бедру, вот так, нежно, как сейчас, будто пишет музыку у нее на коже,
"Two-seventeen'll bring her back some day"53 , и, конечно, в один прекрасный
день другой поезд привозил ее обратно, поди знай, стоял ли там на платформе
Джелли Ролл, но вот он, рояль, и вот он, блюз Мамми Десдюм, вот он, тут,
когда дождь заливает окна парижских мансард, в час ночи, и ноги промокли, и
проститутка бормочет "If you can't give a dollar, gimme a lousy dime"54, --
скорее всего Бэпс говорила, что-то похожее в Цинциннати, все женщины
где-нибудь и когда-нибудь говорят что-нибудь в этом роде, даже в королевских
постелях, у Бэпс своеобразное представление о королевских постелях, но как
бы то ни было, какая-то женщина наверняка сказала что-то вроде "If you can't
give a million, gimme a lousy grand"55 — все зависит от того, каковы
запросы, да что же это рояль у Джелли Ролла звучит так печально, совсем как
этот дождь за окном, который разбудил Ги и довел до слез Магу, а Вонг с кофе
все не идет и не идет.
— Хватит, — со вздохом сказал Этьен. — Сам не понимаю, как терплю
эту муру. Душещипательная, ничего не скажешь, но мура.
— Ну, разумеется, это не Пизанелло, — сказал Оливейра.
— И даже не Шенберг, — подхватил Рональд. — Зачем же просили
поставить? Тебе не только ума не хватает, но и сердца. Наверное, не таскался
ночью по улице с мокрыми ногами? А вот Джелли Ролл поет, старик, так, что
сразу видно: знает, о чем поет.
— Я рисую лучше, когда у меня ноги сухие, — сказал Этьен. — И не
пытайся пронять меня доводами из арсенала Армии спасения. Лучше поставь
что-нибудь не такое глупое, какое-нибудь соло Сонни Роллинса, например. Эти,
из "West Coast"56, по крайней мере наводят на мысль О Джэксоне Поллоке или о
Тоби — видно, во всяком случае, что они вышли из возраста пианолы и
акварельных красок.
— Он способен верить в прогресс искусства, — сказал Оливейра, зевая.
— Не обращай на него внимания, Рональд, и свободной рукой достань-ка
пластиночку "Stack O'Lee Blues", — что ни говори, а соло на рояле там, на
мой взгляд, заслуживает внимания.
— Что касается прогресса в искусстве, то это — архипопулярная чушь,
— сказал Этьен. — Однако в джазе, как и в любом другом искусстве, полно
шантажистов. Одно дело — музыка, которая может передать эмоцию, и совсем
другое — эмоция, которая норовит сойти за музыку. Выразить отцовскую скорбь
через фа-диез то же самое, что писать сарказм желто-фиолетово-черными
мазками. Нет, дружок, искусство начинается до или за пределами этого, но
только не этим.
Похоже, никто не собирался ему возражать, потому что тут как раз
появился Вонг. с кофейником, и Рональд, пожав плечами, поставил "Warung's
Pennsylvanians"57; сквозь ужасное шипение и треск пробилась тема, которая
так очаровывала Оливейру, сперва на трубе, а потом — на рояле, все — в
ужасной записи, сделанной на старом фонографе, в исполнении простенького
оркестрика еще доджазовых времен, но в конце концов разве не из таких вот
стареньких пластинок, не из show boats58, не из представлений в Сторивилле и
родилась единственная универсальная музыка века, та, что сближала людей
больше и лучше, чем эсперанто, ЮНЕСКО или авиалинии, музыка достаточно
простая, чтобы стать универсальной, и достаточно хорошая, чтобы иметь
собственную историю, в которой были свои взлеты, отречения и ересь, свои
чарльстоны, свое black bottom3, свои шимми, свои фокстроты, свои стомпы,
свои блюзы, и если уж снизойти до классификации и ярлыков, до разделения на
стили, то--и свинг, и бибоп, и кул, свой романтизм и классицизм, "горячий" и
"головной" джаз — словом, человеческая музыка с собственной историей, в
отличие от животной танцевальной музыки, от всех этих полек, вальсов и самб,
музыка, которую признают и ценят как в Копенгагене, так и в Мендосе или в
Кейптауне, музыка, которая соединяет и приближает друг к другу всех этих
юношей с дисками под мышкой, она подарила им названия и мелодии, особый
шифр, позволяющий опознавать друг друга, чувствовать себя сообществом и не
столь одинокими, как прежде, пред лицом начальников в конторе, родственников
— в кругу семьи и бесконечно горьких любовей; музыка, допускающая любое
воображение и вкусы, афоническую серию-78 с Фредди Кеппардом или Банком
Джонсоном, реакционную исключительность диксиленда, академическую выучку
Бикса Бейдербека, прыжок в великую авантюру Телониуса Монка, Хорэса Силвера
или Теда Джонса, вычурность Эррола Гарнера или Арта Тэйтума; не говоря уж о
раскаяниях и отступничествах, о пристрастии к маленьким музыкальным группам,
странным записям под таинственными псевдонимами и названиями,
продиктованными сиюминутными причудами фирм или капризами времени, и эти
франкмасонские сборища по субботним вечерам в студенческой комнатушке или в
каком-нибудь подвальчике, где девушкам нравится танцевать под "Star Dust"
или "When your man is going to put you down", а от них самих слабо и сладко
пахнет духами и разгоряченной кожей, и они позволяют целовать себя, когда
уже ночь на дворе, а тут еще поставят "The blues with a feeling", и никто
уже не танцует, а только стоят покачиваются, и на душе делается беспокойно,
нечисто и гадко, и каждый, без исключения, ласково шаря по спине девушки,
начинает испытывать желание содрать с нее тоненький лифчик, а девушки,
полуоткрыв рот, отдаются сладостному страху и ночи, и вдруг труба врывается
и за всех мужчин разом одной жаркой фразой пронзает всех девушек, и они
опадают, как подкошенные, в объятия своих партнеров, и больше нет ничего,
только недвижный бег, только воздушный рывок в ночь, а потом потихоньку
рояль приводит их в себя, измученных, умиротворенных и по-прежнему
девственных — до следующей субботы; и все это — музыка, музыка, которая
внушает страх тем, кто привык на все взирать из ложи, тем, кто считает, что
это — ненастоящее, если нет отпечатанных по всем правилам программок и
капельдинеров, которые проводят вас на места согласно купленым билетам, ибо
мир таков, а джаз — как птица, что летает, прилетает, пролетает и
перелетает, не зная границ и преград; неподвластный таможенным досмотрам,
джаз странствует по всему миру, и сегодня вечером в Вене поет Элла
Фитцджеральд, а в это же самое время в Париже Кении Кларк открывает
какой-нибудь cave59, а в Перпиньяне бегают по клавишам пальцы Оскара
Питер-сона, и повсюду — в Бирмингеме, в Варшаве, в Милане, в Буэнос-Айресе,
в Женеве, во всем мире — Сатчмо, вездесущий, как сам господь бог,
ниспославший ему этот дар, и что бы ни случилось, а он — будет, как дождь,
как хлеб, как соль, невзирая на нерушимые традиции и национальные устои, на
разность языков и своеобычие фольклоров, как туча, не знающая границ, как
лазутчики воздух и вода, как прообраз формы, нечто, что было до всего и
находится подо всем, что примиряет мексиканцев с норвежцами, а русских с
испанцами, и вновь приобщает всех к забытому, незнаемому, порочному и злому
внутреннему огню, и хоть ненадолго, но возвращает их к истокам, которые они
предали, показывая, что, возможно, были другие пути и тот, что избрали они,
— не единственный и не лучший или что, может, были другие пути и тот, что
избрали они, — лучший, но были все-таки и другие, по которым отрадно было
бы пройти, но они не пошли по ним или пошли было, но не прошли, как
следовало, и еще что человек — всегда больше, чем просто человек, и меньше,
чем человек; больше потому, что заключает в себе то, на что джаз намекает,
что обходит и даже предвосхищает, и меньше потому, что эту свободу человек
превратил в эстетическую или нравственную игру, в какие-то шахматы, где сам
ограничился ничтожной ролью слона или коня, свел ее к определению свободы,
которую изучают в школах, в тех самых школах, где никогда не учили и никогда
не будут учить детей, что такое первый такт регтайма и первая фраза в блюзе,
и так далее и тому подобное.
I could sit right here and think a thousand miles away,
I could sit right here and think a thousand miles away,
Since I had the blues this bad, I can't remember the day...60
(-97)
18
He к чему было задаваться вопросом, что он делает тут в этот час с
этими людьми, добрыми друзьями, которых он не знал вчера и не узнает завтра,
людьми, с которыми он по чистой случайности пересекся во времени и
пространстве. Бэпс, Рональд, Осип, Джелли ролл, Эхнатон — какая разница?
Привычные тени в привычном свете зеленых свечей. Пьянка в самом разгаре. А
водка что-то слишком крепкая.
Если бы все это можно было экстраполировать, разобраться в том, что
такое Клуб, что такое "Cold Wagon Blues", понять любовь Маги, постичь все до
мельчайшей зазубринки, все, что ощущаешь кончиками собственных пальцев --
каждую куклу и того, кто дергает ее за ниточки, осознать скрытый механизм
любого чуда и воспринять их не как символы иной, возможно, недостижимой
реальности, Но как силотворящее начало (ну и язык, какой кошмар), указующее,
в каком направлении бежать, — если бы все это было возможно, то кинуться по
этому пути следовало бы, вероятно, сию же минуту, но для этого надо
оторваться от эскимосской шкуры, чудесной, теплой и почти душистой, до ужаса
эскимосской, однако надо оторваться и выйти на лестничную площадку,
спуститься вниз, спуститься одному, выйти на улицу, выйти одному, и пойти,
пойти одному, до угла, одинокого угла, до кафе Макса, одинокого Макса, до
фонаря на улице Бельшаз, где... гд...
