Альбер Камю. Бунтующий человек
страница №10
...сле его прямыми потомкамиоказываются все, исповедующие террористические формы анархии), но и явно
опьянялся открытыми им перспективами. "Порвать со священным, а еще лучше
разорвать священное
--167
,--это, возможно, станет всеобщим устремлением. Речь идет не о новой
близящейся революции, а о могучем, надменном, бесцеремонном, бесстыдном и
бессовестном преступление. Не показывается ли оно на горизонте под раскаты
грома? И не видишь ли ты, что небо, тяжелое от предчувствий, темнеет и
безмолвствует?" Здесь чувствуется мрачная радость тех, кто в мансарде
готовит апокалипсисы. Ничто больше не в силах сдержать движение этой желчной
и властной логики; ничто, кроме "я", восставшего против всех абстракций и
самого ставшего абстракцией, поскольку обрубило собственные корни. Нет
больше ни преступлений, ни грехов, а стало быть, нет больше грешников. Все
мы совершенны. Поскольку каждое "я", как таковое, преступно по отношению к
государству и народу, следует признать, что жить — значит преступать
границы. И уж во всяком случае пойти на убийство, чтобы быть единственным.
"Вы не столь значительны, как преступник, вы, ничего не оскверняющие". Не
совсем утратив совесть, Штирнер все же уточняет: "Убивать их, но не мучить".
Но декретировать право на убийство означает мобилизацию и войну всех
единственных. Убийство, таким образом, совпадает со своего рода коллективным
самоубийством. Тем не менее Штирнер, который ничего этого не признает или не
видит, не останавливается ни перед каким разрушением. Одно из самых горьких
своих утешении бунтарский дух находит наконец в хаосе. "Тебя (немецкий
народ) похоронят. Вскоре твои братья, другие народы, последуют за тобой.
Когда все они уйдут, человечество будет погребено, и на его могиле Я, его
наследник, наконец-то буду смеяться". Таким образом, на руинах мира горький
смех короля-индивида возвестит окончательную победу бунтарского духа. Но на
этом краю возможны только смерть или возрождение. Штирнер и вместе с ним все
бунтовщики-нигилисты стремятся дойти до последних границ, хмелея от
разрушения. Но после того как пустыня открыта, нужно научиться выжидать в
ней. И Ницше начинает свой изнурительный поиск.
Ницше и нигилизм
"Мы отрицаем Бога, мы отрицаем ответственность Бога, и только так мы
освободим мир". Похоже, что с Ницше нигилизм становится пророческим. Но если
в его творчестве выдвигать на первый план не пророка, а клинициста, то из
его произведений не извлечешь ничего, кроме заурядной низкой жестокости,
которую он всей душой ненавидел. Провидческий, методический, одним словом,
стратегический характер его мысли не подлежит сомнению. У Ницше впервые
нигилизм становится осознанным. У хирургов и пророков есть то общее, что они
мыслят и действуют с расчетом на будущее. Все размышления Ницше были связаны
с грядущим апокалипсисом, но он не воспевал его, так как предугадывал тот
мрачный деляческий облик, который апокалипсис в конце концов примет, а
--168
стремился избежать его, преобразив в возрождение. Ницше распознал
нигилизм и исследовал его, как исследуют клинический случай. Ницше называл
себя первым законченным нигилистом Европы. Не по пристрастию, а по состоянию
и еще потому, что был он слишком значительным мыслителем, чтобы отвернуться
от наследия своей эпохи. И себе самому, и другим он поставил диагноз --
бессилие верить и потеря изначального фундамента всякой веры — доверия к
жизни. Вопрос: "Можно ли ,жить бунтом?" — превратился у него в вопрос:
"Можно ли жить, ни во что не веря?" Ницше дает утвердительные ответ. Да,
можно, если Отсутствие веры превратить в метод, если довести нигилизм до его
крайних последствий и если, пролагая в пустыне путь грядущему и встречая его
с доверием, испытывать при этом первобытное чувство боли и радости.
Вместо методического сомнения Ницше использовал методическое отрицание,
усердное разрушение всего, что еще маскирует нигилизм, как "таковой, идолов,
скрывающих смерть Бога. "Чтобы воздвигнуть новый храм, храм должен быть
разрушен — таков закон". Тот, кто хочет быть творцом в добре и зле, сначала
должен стать разрушителем и уничтожить прежние ценности. "Таким образом,
высшее зло составляет часть высшего блага, а этим высшим благом является
творец". "Рассуждение о методе" своего времени Ницше написал по-своему, без
той свободы и точности, свойственных французскому XVII веку, которым он так
восхищался, но с проницательностью безумца, присущей XX веку, который он
считал веком гениальности. Этот ницшевский метод бунта нам и предстоит
изучить1.
Таким образом, первый шаг Ницше состоит в том, чтобы согласиться с
тем,. что.он знает. Атеизм для него нечто само собой разумеющееся; он
"радикален и конструктивен". Если верить Ницше, то его высшее предназначение
состояло в том, чтобы спровоцировать своего рода кризис и дать окончательное
решение проблеме атеизма. Мир движется наугад, у него нет конечной цели. Бог
тогда бесполезен, поскольку он ничего не хочет. Если бы он чего-либо хотел,
а в этом узнаваема традиционная формулировка проблемы зла, на Бога следовало
бы возложить ответственность за "ту сумму страданий и алогизма, которая
снижает общую ценность бытия". Известно, что Ницше не скрывал своей зависти
к Стендалю, заявившему: "Единственным извинением Богу служит то, что он не
существует". Лишенный божественной воли, мир в равной мере оказался лишенным
единства и цели. По этой причине мир не подлежит суду. Всякое ценностное
суждение, применяемое к нему, в конечном счете оборачивается клеветой на
жизнь. В таком случае о том, что есть, судят в сопоставлении с тем, что
должно быть,-- с царством небесным, с вечными идеями или с моральным
императивом. Но того, что должно быть, не существует; этот мир нельзя
осуждать от имени "Ничто". Преимущества нашего времени: нет
1Само собой разумеется, что исследовать здесь мы будем
последний период творчества немецкого философа, с 1880 г. до его краха.
Данную главу можно рассматривать как комментарий к сочинению "Воля к
власти".
--169
ничего истинного, все дозволено". Этих высказываний, отражающихся в
тысячах других, торжественных или ироничных, достаточно во всяком случае для
доказательства, что Ницше взвалил на свои плечи весь груз нигилизма и бунта.
В своих рассуждениях, впрочем ребяческих, о "дрессировке и отборе" он
выразил крайности нигилистической логики: "Проблема: какими средствами
достижима строгая форма великого заразительного нигилизма, который вполне
научно проповедовал бы и практиковал добровольную смерть?"
Ницше присваивает в пользу нигилизма ценности, которые традиционно
рассматривались как сдерживающие нигилизм. В первую очередь мораль.
Нравственное поведение, и то, образ которого явил Сократ, и то, которое
проповедует христианство, уже само по себе есть знак декаданса *. Оно хочет
заменить человека из плоти и крови отраженным человеком. Подобная мораль
осуждает мир страстей и мук во имя гармоничного мира, от начала и до конца
вымышленного. Если нигилизм есть бессилие верить, его самый серьезный
симптом обнаруживается не в атеизме, а в бессилии верить в то, что есть,
видеть то, что происходит, жить тем, что тебе предлагается. Эта ущербность
лежит в основе всякого идеализма. Мораль лишена веры в мир. Для Ницше
подлинная мораль неотделима от ясности ума. Философ суров ко всякого рода
"клеветникам на мир", поскольку он видит в этой клевете позорную склонность
к бегству. Для него традиционная мораль — это лишь особый случай
имморализма. "Именно добро,-- говорит Ницше,-- нуждается в оправдании". И
еще: "Именно по моральным соображениям однажды перестанут делать добро".
Несомненно, философия Ницше вращается вокруг проблемы бунта. Точнее
говоря, с этого она и началась. Но ощущается некая подмена, произведенная
Ницше. Согласно ему бунт проистекает из утверждения "Бог умер",
воспринимаемого им как свершившийся факт. Тогда бунт обращается против всего
того, что пытается ложным образом заменить умершее божество и оскорбляет
мир, безусловно лишенный руководства, но остающийся единственной кузницей
богов. Вопреки мнению его христианских критиков, Ницше не вынашивал планов
убийства Бога. Он нашел его мертвым в душе своей эпохи. Он первым осознал
огромность события и сделал вывод, что этот бунт приведет к возрождению,
только если им управлять. Любое иное отношение к бунту, будь то сожаление
или снисходительность, неизбежно ведут к апокалипсису. Ницше не изложил
философию бунта, но воздвиг философию из бунта.
Если Ницше нападает на христианство, то это в первую очередь относится
к его морали. Он никогда не затрагивает личности Христа, с одной стороны, и
цинизма церкви — с другой. Известно, что Ницше с чувством знатока
восхищался иезуитами. "В сущности,-- писал он,-- только моральный Бог
отвергнут" '. Для Ницше, как и
' "Вы называете это саморазложением Бога, однако это только линька он
сбрасывает свою моральную шкуру' И вы скоро должны его увидеть по ту сторону
Добра и Зла"
К оглавлению
--170
для Толстого, Христос — не бунтовщик *. Суть его учения сводится к
тотальному согласию, к непротивлению злу. Не следует убивать даже ради того,
чтобы помешать убийству. Нужно принимать мир таким, каков он есть,
отказаться умножать его несчастья, но согласиться лично страдать от
существующего в мире зла. Царство небесное нам непосредственно доступно. Оно
есть не что иное, как внутренняя расположенность, которая позволяет нам
привести наши поступки в соответствие с этими принципами и немедленно
получать благодать. По Ницше, не вера, а творчество в широком смысле
является заветом Христа. В таком случае история христианства представляет
собой лишь долгий путь предательства этого Евангелия *. Уже Новый Завет
несет на себе печать искажения, и от Павла до Вселенских соборов церковная
служба заставляет забыть о делах.
В чем же заключается глубокое искажение, которое вносит христианство в
Евангелие своего Господа? В идее суда, чуждой учению Христа, и вытекающих из
нее понятиях кары и вознаграждения. С этого момента природа становится
историей, причем историей знаменательной: рождается идея человеческой
тотальности. От благовещения до Страшного суда у всего человечества нет иной
задачи, как сообразоваться с откровенно моральными целями заранее
написанного повествования. Единственное различие заключается в том, что
персонажи в эпилоге подразделяются на добрых и злых. Тогда как суждение
Христа состоит только лишь в том, что природный грех не имеет значения,
историческое христианство сделает всю природу источником греха. "Что
отрицает Христос? Все то, что носит ныне имя христианина". Христианство
полагает, что борется с нигилизмом, давая миру руководящее начало. В
действительности же оно само нигилистично постольку, поскольку, навязывая
жизни воображаемый смысл, мешает выявить ее подлинный смысл: "Всякая Церковь
есть камень, наваленный на гроб человекобога; она стремится силой помешать
его воскресению". Вывод Ницше парадоксален, но знаменателен: Бог умер из-за
христианства в той мере, в какой оно секуляризовало священное. Речь здесь
идет об историческом христианстве и "его глубинном и презренном двоедушии".
То же самое обвинение Ницше предъявляет социализму и всем формам
гуманитаризма. Социализм — это не более чем выродившееся христианство. На
самом деле он поддерживает эту веру в целесообразность истории, веру,
которая предает природу и жизнь, заменяя реальные цели идеальными, и
усугубляет расслабленность человеческой воли и воображения. Социализм
нигилистичен в том отныне точном смысле, который Ницше вкладывает в это
слово *. Нигилизм — это не безверие вообще, а неверие в то, что есть. В
этом смысле все виды социализма суть проявления христианского декаданса в
еще более выродившейся форме. Для христианства вознаграждение и кара
предполагали историю. Но силой неумолимой логики вся история в конечном
счете означает кару и вознаграждение: с этого дня родился коллективистский
мессианизм.
--171
Именно поэтому равенство душ перед Богом после его смерти ведет
просто-напросто к равенству. Здесь Ницше борется еще против социалистических
доктрин как доктрин моральных. Нигилизм, проявляющийся в религии или в
социалистической проповеди, есть логическое завершение развития наших так
называемых высших ценностей Вольный ум разрушит эти ценности, разоблачая
иллюзии, на которых эти ценности покоятся, сделку, которую они предполагают,
и преступление, которое они совершают, мешая ясному уму выполнить свою
миссию — превратить пассивный нигилизм в нигилизм активный
В этом мире, избавленном от Бога и от идолов морали, человек остался
одиноким и без господина В отличие от романтиков, Ницше менее всего давал
повод думать, что такая свобода может быть легкой. Это ощущение дикой
свободы поставило его в ряды тех, о которых он сам сказал, что они страдают
от новой скорби и от нового счастья. Но кричать так может прежде всего
только скорбь: "Увы, ниспошлите же на меня безумие... Не будучи выше закона,
я оказываюсь отверженнейшим среди отверженных" Тому, кто не может быть выше
закона, действительно нужно найти другой закон или безумие. Как только
человек перестает верить в Бога и жизнь вечную, он "становится ответственным
за все то, что существует, за все то, что, будучи рождено в муках, обречено
страдать всю жизнь" Это ему, и только ему одному, надлежит обрести порядок и
закон Тогда начинается время отверженных, изнурительный поиск оправданий,
бесцельная ностальгия, "самый болезненный, самый мучительный вопрос, идущий
из самой глубины сердца: где я смогу почувствовать себя дома?".
Человек вольного ума, Ницше знал, что свобода духа — не удобство, но
величие, к которому стремятся и которого изредка достигают в изнурительной
борьбе Он знал, что для того, кто хочет быть выше закона, велик риск
опуститься ниже закона. Вот почему Ницше понял, что разум находит свое
подлинное освобождение, только принимая на себя новые обязательства. Суть
его открытия состоит в том, что если вечный закон не есть свобода, то тем
более не является свободой отсутствие закона. Если ничто не истинно, если в
мире нет порядка, то ничто не запрещено; чтобы запретить какое-либо
действие, нужно иметь ценность и цель. Но в то же время ничто не разрешено;
и также нужно иметь ценность и цель, чтобы остановить выбор на другом
действии. Абсолютная власть закона не есть свобода, но не большей свободой
является абсолютная неподвластность закону. Расширение возможностей не дает
свободы, однако отсутствие возможностей есть рабство. Но анархия — это тоже
рабство. Свобода есть только в том мире, где четко определены как возможное,
так и невозможное. Если судьбой не управляет некая высшая ценность, если
царем является случай, начинается путь в темноте, страшная свобода слепца.
Итак, в поисках самого полного освобождения Ницше останавливает свой выбор
на
--172
самой полной зависимости "Если мы не сделаем из смерти бога великого
отречения и непрерывной победы над нами самими, нам придется заплатить за
эту потерю". Иными словами, в философии Ницше бунт ведет к аскезе. И более
глубокая логика рассуждении Ницше заменяет карамазовское "если нет ничего
истинного, то все дозволено" формулой "если нет ничего истинного, то ничего
не дозволено" Отрицание того, что хотя бы одна вещь может быть в этом мире
запрещена, равноценно отказу от принципа "все дозволено" Там, где никто не
может больше сказать, что есть черное и что есть белое, свет гаснет и
свобода становится добровольной тюрьмой.
В этот тупик, куда Ницше методически заталкивает свой нигилизм, он,
по-видимому, ринулся с какой-то пугающей радостью. Его явная цель — создать
для своего современника невыносимую ситуацию. Похоже, что его единственная
надежда состоит в том, чтобы довести противоречие до крайности. Тогда, если
человек не захочет погибать в петле, которая его душит, ему не останется
ничего иного, как одним ударом обрубить веревку и создать свои собственные
ценности. Смерть Бога ничего не завершает и возможна лишь при том условии,
что готовится воскрешение. "Если не находят величия в Боге,-- говорит
Ницше,-- его не находят нигде. Нужно или отрицать, или созидать его".
Отрицать величие было задачей мира, который окружал Ницше и который, как он
видел, стремился к самоубийству. Созидать величие было сверхчеловеческой
задачей, ради которой он готов был умереть. В действительности он знал, что
творчество возможно только в крайнем одиночестве и что человек мог бы
решиться на это головокружительное усилие, только если бы в состоянии самой
крайней нищеты духа ему оставалось или согласиться на такое деяние, или
умереть. Итак, Ницше буквально кричит человеку, что земля — это его
единственная истина, которой он должен быть верен, что именно на земле он
должен жить и совершать дело своего спасения. Но он в то же время учит
человека, что жить на земле без закона невозможно, потому что сама жизнь как
раз и предполагает существование закона. Как жить свободным и без закона? На
эту загадку человек должен ответить под страхом смерти.
Ницше, по крайней мере, не пытается уйти от решения проблемы. Он
отвечает, и ответ его — риск: Дамокл никогда не танцует лучше, чем под
нависшим мечом. Нужно принять неприемлемое и терпеть нестерпимое. С того
момента, когда становится ясно, что мир не преследует никакой цели, Ницше
предлагает признать его невинность, утверждая, что не может быть миру
судьей, поскольку невозможно осудить его за какое-либо намерение.
Следовательно, все ценностные суждения надо заменить одним единым "да",
полностью и с благодарностью принимая земной мир. Таким образом, абсолютное
отчаяние перейдет в конечную радость, а слепое рабство — в беспощадную
свободу. Быть свободным — это как раз и значит отказаться от целей.
Невинность становления, как только принимаешь ее, знаменует максимум
свободы. Вольный ум любит
--173
все необходимое. Согласно глубокой мысли Ницше, необходимость на уровне
феноменальном, если только она абсолютна и безоговорочна, не предполагает
никакого принуждения. Тотальное приятие тотальной необходимости — таково
парадоксальное определение свободы. Вопрос: "Свободен от чего?" --
заменяется в таком случае вопросом: "Свободен для чего?" Свобода совпадает с
героизмом. Она представляет собой аскетизм великого человека, "до предела
натянутую тетиву".
Такое высшее приятие, порожденное изобилием и полнотой, есть
безграничное утверждение вины самой по себе и страдания, зла и убийства,
всего проблематичного и странного, что только есть в существовании. Такое
приятие проистекает из решительной воли быть тем, кто ты есть в мире таком,
каков он есть. "Смотреть на самого себя как на некую фатальность, не желать
действовать иначе, чем действуешь..." Слово сказано. Ницшеанская аскеза,
обусловленная признанием фатальности, ведет к ее обожествлению. И чем судьба
неумолимее, тем она восхитительнее. Бог морали, жалость, любовь враждебны
фатальности в той мере, в какой они пытаются ее компенсировать. Ницше не
желает выкупа. Радость становления гесть радость уничтожения.
Предоставленный самому себе человек терпит крах. Бунт. в котором человек
отстаивал свое право на бытие, исчезает в абсолютном подчинении индивида
становлению. "Amor fati приходит на смену тому, что было odium fati *.
"Всякий индивид соучаствует во всем космическим бытии, знаем мы это или нет,
хотим мы того или нет". Таким образом, индивид теряется в судьбе
человеческого рода и вечном движении миров. "Все бывшее — вечно, и море
выбрасывает его на берег".
Ницше возвращается тем самым к истокам мысли, к досократикам,
отрицавшим конечные цели, чтобы сохранить в неприкосновенности вечность
выдвигаемого ими первоначала. Вечна только та сила, у которой нет цели,
гераклитовская "игра". Все свои усилия Ницше направляет на то, чтобы
продемонстрировать наличие закона в становлении и игры — в необходимости:
"Ребенок — это невинность и забвение, возобновление, игра, колесо,
катящееся само по себе, перводвижение, священный дар говорить "да". Мир
божествен, поскольку беспричинен. Вот почему только искусству, столь же
безосновному, дано понять его. Никакое суждение не дает представления о
мире, но искусство может научить нас повторять его, как повторяется мир в
вечных возвращениях. На одном и том же песке изначальное море неутомимо
пишет одни и те же слова и выбрасывает на берег одни и те же существа,
изумленные самим фактом своего существования. И по крайней мере тот, кто
согласен возвращаться и согласен с мыслью о том, что все возвращается, тот,
кто стал эхом, и эхом радостным, тот соучаствует в божественности мира.
Таким окольным путем наконец вводится божественность человека.
Мятежник, сначала отрицающий Бога, вознамеривается зачтем его заменить. Но
мысль Ницше состоит в том, что мятежник становится Богом только тогда, когда
он отказывается от всякого
--174
бунта, даже такого, который сотворяет богов, чтобы исправить этот мир.
"Если Бог есть, как вынести мысль о невозможности быть им?"
На самом деле единственным божеством является мир. Чтобы причаститься
его божественности, достаточно сказать ему "да". "Не молить, а
благословлять", и вся земля станет обиталищем человекобогов. Сказать миру
"да", повторять это "да" означает воссоздавать одновременно мир и самого
себя, стать великим художником-творцом. Заповедь Ницше сосредоточена в слове
"творчество" во всей его двусмысленности. Ницше всегда прославлял только
эгоизм и черствость, свойственные всякому творцу. Переоценка ценностей
сводится к замене ценности судьи ценностью творца — уважением и страстной
любовью к существующему. Лишенное бессмертия божество определяет свободу
творца. Дионис, бог земли, вечно вопиет, разрываемый титанами. Но в то же
время он олицетворяет потрясенную красоту, совпадающую с мукой. По мысли
Ницше, сказать "да" земле и Дионису означает сказать "да" своим страданиям.
Принять одновременно все — и высшее противоречие, и страдание — значит
господствовать надо всем. Ницше соглашался заплатить за такое царство.
Подлинна только "тяжелая и страждущая" земля. Только она единственная
является божеством. Подобно Эмпедоклу, бросившемуся в кратер Этны *, чтобы
отыскать истину там, где она существует, то есть в недрах земли, Ницше
предлагает человеку броситься в космическую бездну, чтобы обрести там свою
вечную божественность и самому стать Дионисом. "Воля к власти", таким
образом, завершается пари — точно так же, как "Мысли" Паскаля, о которых
она так часто заставляет думать. Человек достигает пока не самой
достоверности, а только воли к ней, а это отнюдь не одно и то же. Потому
Ницше испытывал колебания у этой границы: "Вот что в тебе непростительно:
тебе предоставляют полномочия, а ты отказываешься поставить под ними свою
подпись". Однако сам он был вынужден поставить свою подпись. Но имя Диониса
обессмертили лишь письма к Ариадне, написанные философом в состоянии безумия
*.
В определенном смысле бунт у Ницше все еще заканчивается превознесением
зла. Разница состоит в том, что зло больше не является возмездием. Оно
принимается как одна из возможных ипостасей добра, а еще точнее — как
фатальность. Его принимают с тем, чтобы преодолеть и, если можно так
выразиться, в качестве лекарства. У Ницше речь шла только о гордом
примирении души с тем, чего избежать невозможно. Известно, однако, каковы
были его последователи и во имя какой политики ссылались на авторитет того,
кто называл себя последним антиполитичным немцем. Он воображал тиранов
художниками. Но для посредственностей тирания куда естественнее, нежели
искусство. "Уж лучше Цезарь Борджиа, чем Парсифаль!" * — восклицал Ницше.
Что ж, были среди его поклонников и Цезарь, и Борджиа, но лишенные
аристократизма
--175
чувств, которым он наделял великих личностей Возрождения. Он призывал
человека склониться перед вечностью рода и отдаться на волю великого
круговращения времен, а в ответ на место рода поставили расу и заставили
индивида склониться перед этим мерзким идолом. Жизнь, о которой он говорил
со страхом и трепетом, деградировала до уровня учебника биологии для
домохозяек. Раса невежественных господ, невразумительно бормочущих что-то о
воле к власти, в конце концов приписала ему "антисемитское безобразие",
которое Ницше всегда презирал
Он верил в мужество в сочетании с разумом; именно это он и называл
силой. Прикрываясь именем Ницше, мужество обратили против разума, а само
мужество, эту неотъемлемую его добродетель, превратили в ее
противоположность — в насилие с пустыми глазницами. Следуя закону гордого
ума, он отождествил свободу и одиночество. Его "глубокое одиночество полудня
и полуночи" затерялось в механизированной толпе, хлынувшей в конце концов на
Европу. Защитника классического вкуса, иронии, суровой дерзости,
аристократа, говорившего, что аристократизм состоит в том, чтобы творить
добро, не спрашивая себя зачем, и утверждавшего, что вызывает сомнения
человек, нуждающийся в обосновании собственной честности, истового
поклонника прямоты ("эта прямота, ставшая инстинктом, страстью"), упорного
служителя "высшего равновесия высшего ума", смертельным врагом которого
является фанатизм, через тридцать три года после смерти в его родной стране
провозгласили учителем лжи и насилия и сделали ненавистными понятия и
добродетели, ставшие благодаря его жертвам достойными восхищения. За
исключением Маркса, в истории человеческой мысли превратности судьбы учения
Ницше не имеют себе равных; нам никогда не возместить несправедливость,
выпавшую на его долю. Разумеется, в истории известны философские учения,
которые были извращены и преданы. Но до Ницше и национал-социализма не было
примера, чтобы мысль, целиком освещенная благородством, терзания
единственной в своем роде души, была представлена миру парадом лжи и
чудовищными грудами трупов в концлагерях. Проповедь сверхчеловечества,
приведшая к методическому производству недочеловеков,-- вот факт, который,
без сомнения, должен быть разоблачен, но который требует также истолкования.
Если последним результатом великого бунтарского движения XIX и XX веков
должно было стать это безжалостное порабощение, то не повернуться ли спиной
к бунту, не повторить ли отчаянный крик Ницше, обращенный к его эпохе: "Моя
совесть и ваша совесть больше не одно и то же!"
Сразу же признаем, что для нас всегда останется немыслимым
отождествление Ницше и Розенберга *. Мы должны быть адвокатами Ницше. Он сам
говорил это, заранее разоблачая своих грязных эпигонов: "Тот, кто освободил
свой разум, должен еще и очиститься". Но вопрос состоит в том, чтобы по
крайней мере знать, не исключает ли очищения такое освобождение ума, каким
его представлял себе Ницше. Само движение, которое привело к Ницше и
--176
которое влекло его, имеет свои законы и свою логику, чем, возможно, и
объясняется кровавая перелицовка его философии. Не было ли в его трудах
чего-то такого, что могло бы быть использовано как призыв к окончательному
убийству? Отрицая дух ради буквы и даже то в букве, что еще несет на себе
следы духа, не могли ли убийцы найти в учении Ницше повод для своих
действий? Приходится ответить — да. Стоит пренебречь методическим аспектом
ницшеанской мысли (а ведь нет уверенности, что сам Ницше всегда ему
следовал), и окажется, что его бунтарская логика не знает пределов.
Заметим, что убийство может найти свое оправдание не только в
ницшеанском отказе от идолов, но и в неистовом приятии порядка вещей,
которое является итогом философии Ницше. Если сказать "да" всему, то можно
сказать "да" и убийству. Впрочем, есть два способа дать согласие на
убийство. Если раб говорит "да" всему, он тем самым говорит "да"
существованию своего господина и своему собственному страданию; Иисус
проповедует непротивление злу. Если господин говорит "да" всему, он говорит
"да" и рабству, и страданию других; и вот вам тиран и прославление убийства.
"Разве не смешно, что если ты веришь в священный незыблемый закон, то ты не
будешь лгать, не будешь убивать в таком существовании, сама суть которого --
вечная ложь, вечное убийство?" Это действительно так, и метафизический бунт
в своем первом порыве был только протестом против лжи и преступления
существования. Ницшеанское "да", забывая о неоригинальности, отрицает бунт,
как таковой, одновременно отрицая мораль, которая отвергает мир, -какав он
есть. Ницше страстно призывает римского Кесаря, обладающего душой Христа.
Это означало одновременно сказать "да" и рабу, и господину. Но в конечном
счете сказать "да" обоим означает освятить сильнейшего из двух, то есть
господина. Кесарь должен был неизбежно отказаться от власти духа ради
царства дела. "Как извлечь пользу из преступления?" — задавался вопросом
Ницше, как добрый профессор, верный собственному методу. Кесарь должен был
ответить: умножая преступления. "Когда цели велики,-- к своему несчастью,
писал Ницше,-- человечество пользуется иной меркой и уже не считает
преступление таковым, пусть бы даже оно применяло еще более страшные
средства". Он умер в 1900 году, на пороге века, в котором этот принцип
должен был стать смертельным. Тщетно восклицал Ницше в минуты просветления:
"Легко говорить о всякого рода аморальных поступках, но найдутся ли силы
вынести их? Например, я не смог бы перенести, если бы я нарушил слово или
убил: не знаю, как долго бы я мучился, но в конце концов умер бы от этого.
Такова была бы моя участь". С того момента, когда было дано согласие на
тотальность человеческого эксперимента, могли прийти другие, которые, будучи
далеки от подобных мучений, направили бы все свои силы на ложь и убийство.
Ответственность Ницше заключается в том, что, по высшим соображениям метода,
он в расцвете своего дарования узаконил, пусть даже на мгновение,
--177
то право на бесчестье, о котором уже говорил Достоевский: можно быть
уверенным в том, что, если предоставить это право людям, они ринутся его
осуществлять. Но невольная ответственность Ницше простирается еще дальше.
Ницше является именно тем, кем он сам себя признавал,-- самой чуткой
совестью нигилизма. Решающий шаг, который нужно сделать бунтарскому духу,
состоит в том, чтобы совершить скачок от отрицания идеала к секуляризации
идеала. Поскольку спасение человека недостижимо в Боге, оно должно
совершиться на земле. Поскольку миром никто не управляет, человек с того
момента, как он это принимает, должен взять такую задачу на себя, что ведет
к высшему человечеству. Ницше требовал управления будущим человека: "На нашу
долю выпадет задача управлять землей". И еще: "Приближается время, когда
надо будет бороться за власть на земле, и эта борьба будет вестись от имени
философских принципов". Таким образом Ницше возвестил XX век. Но если Ницше
возвестил его, то именно потому, что ему была понятна внутренняя логика
нигилизма, и потому, что он знал, что одним из итогов нигилизма является
господство. Тем самым Ницше подготовил это господство.
Для человека без Бога существует такая свобода, какой ее представлял
себе Ницше, то есть свобода одиночества. Бывает свобода полдня, когда колесо
мира останавливается и человек говорит "да" тому, что есть. Но то, что есть,
находится в становлении. Нужно сказать "да" становлению. В конце концов свет
уходит, ось дня наклоняется. Тогда история начинается вновь, и в истории
нужно искать свободу; истории нужно сказать "да". Ницшеанство, теория
индивидуальной воли к власти, было обречено вписаться в тотальную волю к
власти. Не было ничего, не подлежащего власти мира. Без сомнения, Ницше
ненавидел свободомыслящих людей и гуманитаристов. Слова "свобода духа" он
воспринимал в их самом крайнем смысле — как божественность индивидуального
духа. Но Ницше не мог помешать свободомыслящим людям участвовать в том же
историческом событии, в каком участвовал он сам,-- в смерти Бога, и не мог
помешать тому, чтобы последствия такого участия оказались для них
одинаковыми. Ницше прекрасно видел, что гуманитаризм есть не что иное, как
христианство, лишенное высшего оправдания, сохранившее конечные цели,
отвергнув первопричины. Но он не заметил, что доктрины социалистической
эмансипации в силу неумолимой логики нигилизма должны были взять на себя то,
о чем мечтал он сам,-- сотворение сверхчеловечества.
Философия секуляризирует идеал. Но приходят тираны и вскоре
секуляризируют философские учения, дающие им на это право. Ницше уже
предвидел подобную колонизацию в отношении Гегеля, своеобразие которого, по
Ницше, состояло в том, что он изобрел пантеизм, где зло, заблуждение и
страдание больше не могли служить аргументами против Бога. "Но государство,
власти предержащие немедленно использовали эту грандиозную инициативу".
--178
Однако сам Ницше замыслил систему, где преступление уже не могло бы
послужить аргументом ни против чего и где единственной ценностью была бы
божественность человека. Эта грандиозная инициатива тоже должна была быть
использована. В этом отношении национал-социализм является не более чем
временным наследником, неистовым и впечатляющим итогом нигилизма. По-иному
логичны и честолюбивы будут те, кто, корректируя Ницше по Марксу, предпочтут
говорить "да" только истории, а не творению в целом. Мятежник, которого
Ницше поставил на колени перед космосом, отныне будет поставлен на колени
перед историей. Что же тут удивительного? Ницше, по крайней мере в своем
учении о сверхчеловеке, и Маркс в своей теории бесклассового общества оба
заменяют потусторонний мир самым отдаленным будущим. В этом Ницше предавал
древних греков и учение Христа, которые, по его мнению, заменяли
потустороннее сиюминутным. Маркс, так же как и Ницше, мыслил стратегически и
так же ненавидел формальную добродетель. Эти оба бунта, равно
заканчивающиеся приятием одной из сторон реальности, соединятся в
марксизме-ленинизме и воплотятся в той касте, о которой Ницше уже говорил и
которая должна была "заменить священника, воспитателя, врача". Коренное
различие между двумя мыслителями заключается в том, что Ницше в ожидании
сверхчеловека предлагал сказать "да" тому, что есть, а Маркс — тому, что
находится в становлении. Для Маркса природа есть то, что покоряют, чтобы
подчинить истории. Для Ницше это то, чему подчиняются, чтобы подчинить
историю. В этом различие христианина и грека. Во всяком случае, Ницше
предвидел то, что должно произойти: "Современный социализм стремится создать
своего рода мирской иезуитизм, превратить всех людей в средство". И еще:
"Благосостояние — вот чего желает современный социализм... Поэтому приходят
к такому духовному рабству, какого еще не видел мир... Интеллектуальный
цезаризм нависает над всей деятельностью торговцев и философов". Пройдя
горнило ницшеанской философии, бунт в своей безумной одержимости свободой
завершается биологическим или историческим цезаризмом. Абсолютное "нет"
толкнуло Штирнера обожествить одновременно индивида и преступление. Но
абсолютное "да" привело к универсализации убийства и обобществлению самого
человека. Марксизм-ленинизм реально взял на вооружение ницшеанскую волю к
власти, предав забвению некоторые ницшеанские добродетели. Великий мятежник,
таким образом, создает собственными руками неумолимое царство необходимости,
чтобы заключить себя в нем. После того как он ускользнет из тюрьмы Бога, его
заботой будет построить тюрьму разума и истории, завершая таким образом
камуфляж и освящение того нигилизма, который Ницше надеялся победить.
--179
БУНТУЮЩАЯ ПОЭЗИЯ
Если метафизический бунт отвергает любое "да" и ограничивается
абсолютным отрицанием, он, по сути дела, предается эпатажу. Если же он
падает на колени перед сущим, отказываясь оспаривать хоть какую-то сторону
реальности, он налагает на себя обязательство рано или поздно действовать.
Между этими двумя решениями Иван Карамазов воплощает, но в страдательном
смысле, принцип "все дозволено". Бунтарская поэзия в конце XIX и в начале XX
века постоянно колебалась между такими двумя крайностями: литературой и
волей к власти, иррациональным и рациональным, безнадежной мечтой и
неумолимым действием В последний раз такие поэты, и в особенности
сюрреалисты, ярко освещают нам путь, ведущий от мира видимостей к
практическим делам.
Готорн * написал о Мелвилле, что тот, будучи неверующим, не мог найти
покоя в своем неверии. То же самое можно сказать о поэтах, ринувшихся на
штурм неба: стремясь все в мире ниспровергнуть, они одновременно утверждали
свою отчаянную тоску по порядку. Исходя из высшего противоречия, они хотели
извлечь разумное из неразумного, а иррациональное превратить в метод Эти
великие наследники романтизма мечтали возродить классическую поэзию и
обрести подлинную жизнь в том, что было в ней самым душераздирающим Они
обожествили святотатство, а поэзию превратили в своего рода опыт и способ
действия. И дей^ ствительно, те, кто до них стремились воздействовать на
людей и на события (во всяком случае, на Западе), делали это во имя
рациональных принципов. Сюрреализм, напротив, вслед за Рембо хотел в безумии
и ниспровержении основ найти принцип созидания Рембо своим творчеством, и
только им, указал этот путь, но то были не более чем молниеносные озарения.
Сюрреализм проложил эту дорогу и расставил на ней вехи. И в своих
крайностях, и в своей непоследовательности он дал законченное и впечатляющее
воплощение практической теории иррационального бунта в то самое время, когда
на ином пути мятежная мысль создавала фундамент для культа абсолютного
разума. Во всяком случае, вдохновители сюрреализма Лотреамон * и Рембо учат
нас, какими путями иррациональная тяга к позерству может привести бунтаря к
самым свободоубийственным формам действия
К оглавлению
--180
Лотреамон и заурядность
Лотреамон показывает, что у бунтовщика за стремлением к заурядности
скрывается то же желание эпатировать. В обоих случаях, принижает или
возвеличивает себя бунтовщик, он хочет быть иным, чем есть на самом деле,
даже тогда, когда он борется за то, чтобы его признали в его подлинном
бытии. И богохульство, и конформизм Лотреамона, которые выливаются у него в
стремление не быть ничем, равно иллюстрируют это трагическое противоречие.
Здесь нет самопротиворечия, как обычно думают, и тем же самым неистовством
уничтожения объясняется как мальдороровский призыв к великой первозданной
ночи, так и старательные банальности "Стихотворений".
На примере Лотреамона можно понять, что бунтарство свойственно юности.
Наши великие террористы от бомбы и от поэзии едва вышли из детского
возраста. "Песни Мальдорора" — это книга почти гениального школьника; его
патетика порождена не чем иным, как противоречиями детского сердца,
восставшего и против творения, и против себя самого. Как и Рембо,
штурмовавший в "Озарениях" границы мироздания, Лотреамон скорее предпочитает
выбрать апокалипсис и разрушение, чем принять невозможный порядок, который
делает его тем, что он есть, в мире, каков он есть
"Я явился, чтобы защитить человека",-- отнюдь не в простоте душевной
говорит Лотреамон. Может быть, Мальдорор — это ангел жалости? В
определенном смысле это так, если речь идет о жалости к самому себе. Почему,
еще предстоит понять. Но жалость разочарованная, оскорбленная, невысказанная
и несказуемая приведет поэта к диковинным крайностям. Мальдорор, по его
собственным словам, принял жизнь, как принимают рану, и запретил
самоубийству залечивать шрам (sic). Подобно Рембо, он из тех, кто страдает и
бунтует, но втайне не желает признаваться, что восстает он против того, что
он есть, прибегая к вечному алиби мятежника — любви к людям.
Попросту говоря, тот, кто явился защитить человека, в то же время
пишет: "Покажи-ка мне действительно доброго человека". Этот вечно
возобновляющийся порыв — порыв нигилистического бунта Восстают против
несправедливости, причиненной самому себе и другим людям. Но в миг озарения,
когда видят разом и законность этого бунта, и его бессилие, ярость отрицания
устремляется именно на то, что намеревались защищать. Будучи не в силах
исправить несправедливость установлением справедливости, предпочитают
утопить последнюю в еще большей несправедливости, которая в конечном итоге
совпадает с разрушением. "Зло, которое вы мне причинили, слишком велико, и
слишком велико зло, причиненное мною вам, чтобы считать его беспричинным".
Чтобы не возненавидеть себя самого, потребовалось объявить себя невинным --
смелость, всегда невозможная у одинокого человека; помехой служит то
обстоятельство, что он себя знает.
--181
Зато можно заявить, что невиновны все, хотя все они считаются
виновными. В таком случае преступен Бог.
Так что на пути от романтиков до Лотреамона реальных достижений нет,
разве что тон изменился. Лотреамон заново воссоздает, кое в чем
приукрашивая, лик Бога Авраама и образ люциферианского мятежника. Бога он
помещает "на троне из человеческих экскрементов и золота", где "с идиотским
высокомерием, облаченный в саван из грязных простыней, восседает тот, кто
именует себя Творцом". Этот "Предвечный в змеином обличье", "хитрый бандит",
"раздувающий пожары, где гибнут старики и дети", валяется, пьяный, по
канавам или ищет гнусных наслаждений в злачных местах. Бог не умер, но он
низко пал. В противоположность падшему божеству Мальдорор отрекся от всего--
"от матери и отца, от Провидения, любви, идеала для того, чтобы думать
только о себе одном". Терзаемый гордыней, герой Лотреамона наделен всеми
достоинствами метафизического денди: "Лицо сверхчеловеческое, печальное,
словно Вселенная, прекрасное, словно самоубийство". Подобно романтическому
мятежнику, отчаявшемуся в божественной справедливости, Мальдорор становится
на сторону зла. Причинять муки и, причиняя их, страдать самому — такова его
задача. "Песни Мальдорора" — настоящие литании злу.
На этом этапе человека уже даже не защищают. "Всеми средствами травить
его, как дикого зверя, а заодно и его творца..." — вот цель,
провозглашенная в "Песнях". Распаленный мыслью, что его противник — сам
Бог, охмелевший от всесильного одиночества, присущего великим преступникам
("я один против всего человечества"), Мальдорор бросается в схватку с миром
и его Творцом. В "Песнях" восхваляется "святость преступления", возвещаются
все более многочисленные "славные злодеяния", а двадцатая строфа из Второй
песни является настоящим пособием по насилию и преступлению.
В наше время столь неуемный пыл кажется условным. Он ничего не стоит.
Подлинное своеобразие Лотреамона в другом '. Романтики тщательно
поддерживали роковое противопоставление человеческого одиночества и
божественного безразличия. Символами такого одиночества стали обособленный
замок и денди. Но творчество Лотреамона говорит о более глубокой драме.
Очень похоже, что одиночество было для него нестерпимо и что, восстав против
мироздания, он хотел разрушить его границы. Отнюдь не стремясь укреплять
зубчатые башни человеческого царства, он жаждал слить все царства воедино.
Он свел весь мир к первоначальному состоянию, где мораль теряет всякий смысл
вкупе со всеми проблемами, самой ужасающей из которых
' Оно состоит в различии между "Песнью" I, опубликованной отдельно и
написанной в духе довольно банального байронизма, с одной стороны, и
следующими песнями, где так и блещет риторика монстра,-- с другой. Морис
Бланшо * точно оценил значимость этого различия
--182
была для поэта проблема бессмертия души. Он не хотел возвеличивать
эффектный образ бунтаря или денди перед лицом творения, он страстно желал
слияния человека с миром в едином акте уничтожения. Он предпринял штурм
самой границы, отделяющей человека от мироздания. Тотальная свобода, включая
и свободу преступления, предполагает уничтожение границ всего человеческого.
Но недостаточно обречь на проклятие всех людей и себя самого. Нужно еще
низвести все человеческое до уровня животных инстинктов. У Лотреамона можно
обнаружить этот отказ от рационального сознания, этот возврат к
первозданному, что является признаком цивилизации, восстающей против самой
себя. Речь идет уже не об образах небытия, создаваемых упорными усилиями
сознания, а о небытии самого сознания.
Все персонажи "Песен" — земноводные, потому что Мальдорор отвергает
землю и ее ограничения. Флора состоит из речных и морских водорослей. Замок
Мальдорора стоит среди водного пространства. Его родина — древний океан.
Океан — это двойной символ, одновременно место исчезновения и примирения.
Он на свой лад утоляет безумную жажду душ, обреченных презирать и себя и
других,-- жажду небытия. "Песни Мальдорора" могли бы стать нашими
"Метаморфозами", где античная улыбка сменилась гримасой рта, словно
разрезанного бритвой,-- образ натужного, скрежещущего юмора. Этот бестиарий
не может таить все те смыслы, которые хотели там обнаружить, но он выявляет
волю к небытию, истоки которой лежат в самых темных глубинах бунта.
Паскалевское "Уподобьтесь тварям!" обретает у Лотреамона буквальный смысл.
Поэт, похоже, не в силах вынести холодный неумолимый свет, который
приходится выдерживать, чтобы жить. "Я сам — Творец, и этого слишком много
для моего рассудка". И тогда он стремится превратить и свою жизнь, и свое
творчество в ослепительное плавание каракатицы среди чернильного облака.
Великолепен пассаж, где Мальдорор совокупляется с акулой "в объятиях долгих,
целомудренных и отвратительных", и в особенности многозначительный рассказ,
где Мальдорор, превратившись в спрута, нападает на Творца,--это
недвусмысленные выражения бегства за пределы бытия и судорожного покушения
на законы природы.
Люди, оказавшиеся выброшенными из мира гармонии, где уравновешены
страсть и справедливость, все еще предпочитают одиночеству скорбное царство,
где слова уже не имеют смысла, где господствует сила и инстинкты слепых
тварей. Такой пафос ведет к смерти. В "Песне" II битва с ангелом завершается
поражением и разложением ангела. И тогда земля и небо сливаются воедино во
влажных безднах доисторической жизни. Таким образом, человек-акула из
"Песен" "обрел новую форму рук и ног только в качестве искупительной кары за
какое-то неведомое злодеяние". Действительно в малоизвестной жизни
Лотреамона имело место преступление или его подобие (может быть,
гомосексуализм?). Читая "Песни", нельзя избавиться от мысли, что этой книге
недостает "Исповеди" Ставрогина.
--183
Поскольку такой исповеди нет, нужно видеть в "Стихотворениях"
нарастание этой загадочной тяги к искуплению. В этом произведении воссоздан
порыв, свойственный некоторым формам бунта и состоящий, как мы увидим
впоследствии, в стремлении восстановить права разума по окончании
иррационального приключения, обрести порядок через беспорядок и добровольно
возложить на себя еще более тяжелые цепи, чем те, от которых надлежало
освободиться. Такая воля к упрощению и такой цинизм заставляют предположить,
что обращение в новую веру имеет свой смысл. За "Песнями", где воспевается
абсолютное "нет", следует теория абсолютного "да", а за беспощадным бунтом
— безоговорочный конформизм. И все это в трезвом уме. "Стихотворения"
служат лучшим объяснением "Песен". "Отчаяние, упорно питающееся этими
фантасмагориями, неуклонно ведет литератора к упразднению всех божественных
и социальных законов, а также к теоретической и практической злобе".
"Стихотворения" к тому же изобличают "виновность писателя, с радостными
возгласами ступившего на скользкий склон небытия и злорадно презирающего
себя самого". Но против этой болезни "Стихотворения" рекомендуют в качестве
лекарства только метафизический конформизм: "Если в поэзии сомнения мрачная
безысходность и теоретическая злоба доводятся до крайней степени, это
означает, что такая поэзия в корне фальшива; фальшива уже потому, что в ней
оспариваются принципы, которые оспаривать нельзя" (Письмо к Дарассе). Эти
здравые соображения в общих чертах отражают мораль мальчика из церковного
хора и мораль учебника для военных училищ. Но конформизм может быть
неистовым и уже поэтому необычным. Воспев победу злобного орла над драконом
упований, можно с упорством твердить, что воспеваешь только надежду, можно
писать: "Мой голос, в котором звучит торжество победных дней, призывает тебя
в мою пустынную обитель, о славная надежда". Писать можно, но нужно еще и
убедить в сказанном. Утешать человечество, относиться к нему по-братски,
возвращаться к Конфуцию, Будде *, Сократу, Иисусу Христу — "к этим
моралистам, которые шли по городам и весям, умирая от голода" (что
исторически сомнительно),--это все еще проекция отчаяния. Так что в
средоточии порока кажется желанным запашок добродетели и упорядоченной
жизни. Ведь Лотреамон отвергает молитву, и Христос для него не более чем
моралист. То, что предлагает поэт, вернее, то, что он предлагает самому
себе, суть агностицизм и исполнение долга. К несчастью, столь замечательная
программа предполагает еще и самозабвение, благодать вечеров, просветленное
сердце, тихие думы. Лотреамон высказывает свое собственное убеждение, когда
неожиданно пишет:...
