Альбер Камю. Бунтующий человек
страница №11
... "Я знаю только одну благодать — благодать быть рожденнымна свет". Однако чувствуется, что это сказано сквозь зубы — ведь он
добавляет: "Беспристрастный ум считает такую благодать исчерпывающей". Но не
существует духа, сохраняющего беспристрастность перед лицом жизни и смерти.
Вместе
--184
с Лотреамоном бунтарь удаляется в пустыню. Но эта пустыня конформизма
столь же уныла, как Харрар. Ее бесплодие лишь усугубляется тягой к абсолюту
и яростью уничтожения. Как Мальдорор жаждал тотального бунта, так и
Лотреамон — по тем же соображениям — стремится к абсолютной заурядности.
Вопль сознания, который поэт стремился то погасить в первозданном океане,
слить с воем зверей, то забыть в увлечении математикой, теперь предстоит
заглушить в безрадостном конформизме. Бунтовщик пытается заткнуть уши, чтобы
не слышать того призыва к бытию, который таится в глубине его собственного
бунта. Речь идет о том, чтобы больше не существовать, то отказываясь быть
кем бы то ни было, то соглашаясь быть кем угодно. И то и другое --
мечтательная условность. Заурядность — это тоже поза.
Конформизм — одно из нигилистических искушений бунта; преобладающим
влиянием конформизма отмечена немалая часть истории нашего умственного
развития. И она показывает: если бунтарь переходит к действию, забывая свои
истоки, он подвергается сильнейшему искушению конформизмом. Следовательно,
этим искушением объясняется XX век. Вопреки тем, кто приветствует в лице
Лотреамона певца чистого бунта, поэт заявляет о своей склонности к
интеллектуальному рабству, расцветающему в современном мире. Его
"Стихотворения" — это лишь предисловие к "будущей книге", после которой все
начали бредить такой книгой как идеальным достижением литературного бунта.
Но сегодня, в пику Лотреамону, такие книги пишутся в миллионах экземпляров
по распоряжению различных канцелярий. Спору нет, гений не избавлен от
заурядности. Но не о заурядности других идет речь, а о той, которую мы
тщетно навязываем себе самим и которая сама влечет к себе творца — и не без
полицейских мер, когда это понадобится. Для творца речь идет о его
собственной заурядности, которую он еще должен сотворить. Всякий гений
одновременно и необычен и зауряден. Он ничего собой не представляет, если
сводится только к одной из этих сторон. Необходимо помнить сказанное и
применительно к бунту. У бунта есть свои денди и свои лакеи, но в них он не
видит своих законных детей.
Сюрреализм и революция
Здесь почти совсем не будет говориться о Рембо. К несчастью, о нем
сказано не только все, но и много лишнего. В связи с нашей темой уточним,
что Рембо был поэтом бунта только в своем творчестве. Его жизнь, отнюдь не
подтверждая порожденный ею миф, служит лишь воплощением соглашательства с
наихудшей
Точно так же Фантазио * хочет стать первым встречным, простым
обывателем
--185
разновидностью нигилизма. Об этом объективно и полно свидетельствуют
письма поэта из Харрара. Рембо был обоготворен за то, что он отрекся от
собственного гения, как будто такое отречение предполагает сверхчеловеческую
добродетель. Опровергая доводы наших современников, следует сказать, что
именно гениальность, а не отказ от нее служит залогом добродетели. Величие
Рембо не в его крикливых детских стихах шарлевильского периода и не в его
харрарских торговых операциях. Оно чувствуется лишь там, где поэт, давая
бунту парадоксально точный язык, выражает одновременно свое торжество и свою
тоску, говорит о жизни, отсутствующей в мире, и о неизбежности общения с
миром, взывает к недостижимому и силится объять суровую реальность,
отвергает мораль и повествует о необоримой тяге к нравственному долгу. В
минуты, когда, неся в себе самом ад и озарение, глумясь над красотой и
восхищаясь ею, он превращает неизлечимое противоречие в песнь, где смыслы
двоятся и чередуются, в такие минуты Рембо — величайший поэт бунта. Порядок
концепций в двух его великих произведениях не играет роли. Во всяком случае,
слишком малый временной промежуток отделяет один замысел от другого, и любой
художник твердо знает по своему жизненному опыту, что Рембо вынашивал
замыслы "Поры в аду" и "Озарений" одновременно. Если даже он написал эти
произведения одно вслед за другим, он был болен ими одновременно.
Противоречие, погубившее поэта, было его подлинным гением.
Но где же добродетель того, кто уходит от противоречия и предает свой
гений, не выстрадав его до конца? Молчание Рембо — не новый для него способ
бунтовать. Правда, мы уже не можем настаивать на этом после публикации писем
из Харрара. Бесспорно, метаморфоза поэта загадочна. Но ведь существует нечто
загадочное и в той заурядности, которая приходит к ослепительно красивым
девушкам, которые после замужества всю жизнь отдают копилке да вязальным
спицам. Миф о Рембо предполагает и утверждает, что после "Поры в аду" уже
ничего невозможно было создать. Но есть ли что-либо невозможное для
одаренного поэта, для неистощимого творца? Что достойное еще можно написать,
когда уже созданы "Моби Дик", "Процесс", "Заратустра", "Бесы"? Однако и
после этих шедевров появляются книги, которые умудряются и совершенствовать
нас, свидетельствуя о самом лучшем в человеке. И окончательно прекращается
творчество только со смертью творца. Как жаль, что не было написано
произведение, еще более значительное чем "Пора в аду", произведение, которое
еще обогатило бы нас!
И если уж представлять Абиссинию своего рода монастырем, то уже не
Христос ли замкнул уста Рембо? Тогда выходит, что Христос в наши дни должен
восседать за банковским окошком,-- ведь именно это явствует из тех писем,
где проклятый поэт только о деньгах и говорит, заботясь о том, как бы их
"получше поместить
--186
", "чтобы они приносили постоянный доход" '. Тот, кто пел, превозмогая
муки, кто оскорблял Бога и красоту, ополчался на правосудие и мечту, кто
победоносно пробудил душу на ветру преступления, теперь, в Абиссинии,
высказывает лишь одно желание — связать свою судьбу с кем-нибудь, у кого
"есть будущее". Маг, ясновидец, неисправимый каторжник, за которым навеки
сомкнулись тюремные стены, человек-царь земли, где нет богов, неизменно
носит на себе, сдавливая живот, зашитые в поясе восемь килограммов золота.
Рембо жалуется, что из-за этого он страдает дизентерией. Неужели это тот
самый легендарный герой, с которого предлагали брать пример стольким юношам,
которые не плюют на мир, но зато умерли бы со стыда при одной мысли о таком
поясе? Культивировать миф о Рембо можно, лишь забывая об этих красноречивых
письмах. Нетрудно понять, почему они так мало комментировались. Эти письма
святотатственны, какой бывает иногда правда. Бесподобный, величайший поэт
своего времени, светоносен и прорицатель — вот кто такой Рембо. Но он не
человекобог, не дикарь, не монах от поэзии, каким его хотели нам
представить. Рембо-человек обрел свое величие только на больничной койке, в
час мучительной кончины, когда даже заурядность души никого не оставляет
равнодушным: "Как я несчастен, как же я несчастен... Деньги при мне, а я не
могу даже присмотреть за ними". К счастью, этот потрясающий предсмертный
вопль обращает Рембо к той стороне общей нашей участи, которая невольно
совпадает с величием: "Нет, нет, отныне я восстаю против смерти!" Юный Рембо
воскресает у края пропасти, а вместе с ним и бунт тех времен, когда
проклятия в адрес жизни на самом деле выражали отчаяние перед неизбежностью
смерти. Вот в эти-то минуты буржуа-торгаш и преобразился в истерзанного
юношу, которого мы так горячо любили. Это произошло в ужасе и смертном
томлении, выпадающем на долю людей, которые не сумели дорожить счастьем.
Только в эти минуты начинаются его страсти и его правда.
В конце концов Харрар был предугадан в творчестве Рембо в форме
последнего ухода. "Лучше всего — напиться в стельку и уснуть прямо на
берегу". Ярость уничтожения, свойственная всякому бунтарю, обретает тогда
самую общую форму. Апокалипсис преступления, представленный в образе
вельможи, неутомимо казнящего своих подданных, затянувшееся увлечение
искусственным расстройством чувств — таковы бунтарские темы Рембо,
перешедшие по наследству к сюрреалистам. Но в конце концов нигилистическая
подавленность возобладала; борьба, да и само преступление пресыщают
опустошенную душу. Опьянение ясновидца, который, осмелюсь сказать, пил,
чтобы не забывать свою миссию ясновидца, в итоге оборачивается тяжким
похмельем
Справедливости ради надо отметить, что тон этих писем можно объяснить
их адресатами Но в них не чувствуется никакой натуги и фальши Просто там нет
ни слова, которое выдавало бы прежнего Рембо
--187
, хорошо знакомым нашим современникам. Можно спать и на песчаном
берегу, и в Адене. И пассивно принимать миропорядок, даже если он явно
деградирует. Поэтому молчание Рембо предуготавливает молчание Империи,
нависшее над умами, принимающими все, кроме борьбы. Великая душа Рембо,
неожиданно покорившаяся деньгам, выдвигает иные требования, сначала
непомерные, а затем такие, что впоследствии сослужат службу полиции. Не быть
ничем — таков вопль духа, уставшего от собственного бунтарства. В сущности,
речь идет о самоубийстве духа, в конце концов не столь значительного, как
дух сюрреалистов, но чреватого большими последствиями. Сюрреализм *, великое
бунтарское движение, значителен только потому, что он попытался продолжить
дело того Рембо, который заслуживает нашей любви. Извлекая из писаний этого
ясновидца, а также из предлагаемой им методики правила бунтарской аскезы,
сюрреализм воплощает борьбу между волей к бытию и желанием небытия, между
"да" и "нет" борьбу, которую мы наблюдаем на всех стадиях бунта. Исходя из
всех этих соображений, было бы плодотворнее проследить влияние Рембо на его
последователей, нежели повторять бесконечные комментарии к нему
Будучи абсолютным бунтом, тотальным неповиновением, неуклонным
саботажем, юмором и культом абсурда, сюрреализм в своей первоначальной
устремленности определяется как суд надо всем, готовый в любой момент
возобновиться. Его отказ от всех дефиниций — четкий, резко очерченный,
вызывающий. "Мы специалисты по бунту". В качестве машины для потрясения умов
(по выражению Арагона *) сюрреализм возник из дадаистского движения, чьи
корни уходят в романтизм, и анемичного дендизма'. Бессмыслица и
противоречивость культивировались тогда ради бессмыслицы и противоречивости.
"Настоящие дадаисты противники Дада". Весь мир управляет движением Дада. Или
еще "Что такое добро? Что такое уродство? Что это значит — большой,
сильный, слабый? Неизвестно' Неизвестно!" Этим салонным нигилистам явно
угрожало превращение в служителей самых строгих догматов Но есть в
сюрреализме нечто большее, чем этот демонстративный конформизм,
унаследованный от Рембо. Именно это выразил Бретон *, вопрошая: "Должны ли
мы оставив здесь всякую надежду?"
Великий призыв к жизни, отсутствующий в мире, направлю против
тотального отказа от реальности, как об этом довольна велеречиво высказался
Бретон: "Неспособный покориться уготованной мне судьбе, уязвленный до
глубины сознания вызовом брошенным чувству справедливости, я не стараюсь
приспосабливать собственную жизнь к смехотворным условиям земного
существования" Согласно Бретону, духу не на что опереться н в жизни, ни за
ее пределами. Сюрреализм хочет ответить на
' Жарри, один из метров дадаизма *,-- это последнее воплощение
метафизического денди, воплощение скорей своеобычное, нежели гениальное
--188
эту беспрестанную тревогу. Сюрреализм — это "крик духа, враждующего с
самим собой и в отчаянии решившего выбраться из собственных пут". Он
протестует против смерти и "смехотворной краткости" столь хрупкой жизни.
Следовательно, сюрреализм повинуется порывам нетерпения. Он живет, если
можно так сказать, в состоянии уязвленного гнева и в то же время в строгости
и гордой неустрашимости, которые предполагают нравственность. С начала
своего существования сюрреализм, это евангелие беспорядка, столкнулся с
необходимостью созидать порядок. А ведь он только о том и мечтал, чтобы
разрушать, сначала поэтическими средствами, а затем и отнюдь не
символическим молотом. Суд над реальным миром вполне логично перерос в суд
над творчеством.
Сюрреалистический антитеизм продуман и последователен. Поначалу он
утверждал себя в идее абсолютной невиновности человека, которому надо
вернуть "всю ту мощь, что вложена им самим в слово "Бог". Как всегда в
истории бунта, идея абсолютной невиновности, порожденная отчаянием,
мало-помалу превратилась в идею неизбежного наказания. Сюрреалисты,
провозглашая человеческую невинность, вместе с тем ухитрялись восхвалять
убийство и самоубийство. Самоубийство представлялось им выходом, и Кревель,
считавший такое решение "самым верным и окончательным", покончил с собой,
так же как Риго и Ваше *. Впоследствии Арагон смог заклеймить болтающих о
самоубийстве. И действительно, прославлять разрушение, не участвуя в нем
вместе с другими, это не делает чести никому. В этом смысле сюрреализм
унаследовал от "литературы", к которой он питал отвращение, самые
недостойные моральные качества, и потому вполне оправдан потрясающий крик
Риго: "Вы тут все поэты, а я уже рядом со смертью".
Сюрреализм на этом не остановился. Он не только избирал в качестве
своих героев Виолетту Нозьер * или анонимного уголовника, утверждая, таким
образом, невинность человека, несмотря даже на его преступления. Но
сюрреализм решился даже утверждать (и об этой фразе Бретону пришлось
сожалеть начиная с 1933 года), что наипростейший сюрреалистический акт
состоит в том, чтобы выйти на улицу с револьвером в руке и стрелять в кого
ни попало. Тому, кто не принимает ни одного определения сюрреализма, не
основанного на таких понятиях, как индивид и его своеволие, тому, кто
отвергает любой иной приоритет, кроме сферы подсознательного, только и
остается, что поднять мятеж одновременно против разума и общества.
Требование абсолютной свободы завершается теорией бесцельного действия. Что
из того, что в конечном итоге подобная свобода приводит к одиночеству,
которое Жарри * описал так: "Когда я завладею всеми финансами, я прикончу
всех и смоюсь". Существенно то, что препятствия отрицаются, иррациональное
торжествует. Что же обозначает в действительности эта апология убийства,
кроме того, что в мире, где нет ни смысла, ни счастья, законно лишь одно
желание быть во всех его формах? Жизненный порыв, бессознательные
--189
импульсы, зов иррационального — вот единственные чистые истины,
которым следует содействовать. Все, что противостоит желанию, а главным
образом — общество, должно быть беспощадно уничтожено. И тогда можно понять
замечание Андре Бретона о Саде: "Конечно, ныне человек может слиться с
природой толы через преступление; остается разгадать, не является ли это
однр из самых безумных и неоспоримых способов любить". Явно чу ствуется, что
речь идет о беспредметной любви, свойственной на ломленным душам. Но именно
этой опустошенной и неутоле ной любви, этой мании обладания общество всегда
препятствуе Вот почему Бретон, все еще несущий ответственность за подобш
декларации, ухитрился восхвалять предательство, заявляя, что н силие есть
единственный адекватный способ самовыражен! (что и пытались доказать
сюрреалисты).
Но общество состоит лишь из отдельных людей. Общест! является также
социальным институтом. Рожденные для тог чтобы убивать всех подряд,
сюрреалисты в силу самой логш своей установки пришли к такому выводу: чтобы
дать свободу ж ланию, следовало бы сначала низвергнуть общество. И приняв
решение служить делу революции своего времени. В соответств! с тем рядом
идей, который составляет тему моего эссе, сюрреал. сты прошли путь от
Уолпола * и Сада до Гельвеция * и Маркс, Но ясно чувствуется, что отнюдь не
изучение марксизма приве^ их к революции '. Напротив, сюрреализм непрерывно
силился пр мирить с марксизмом свои притязания, приведшие его к револ} ции.
И не будет парадоксом мысль, что сюрреалистов привлек. к марксизму то в нем,
что сегодня они больше всего ненавидя Зная суть и благородство их
требований, разделяя с ними одну ту же боль, поневоле задумаешься, прежде
чем напомни Андре Бретону, что возглавляемый им сюрреализм возвел в npi цип
такие понятия, как "безжалостная власть", диктатура политический фанатизм,
ратовал за отказ от свободной дискусс! и оправдание смертной казни. Удивляет
также странная лексш этой эпохи ("саботаж", "осведомитель" и т. д.),
свойственна полицейской революции. Но эти фанатики хотели "любой револ!
ции", вообще чего угодно, что вывело бы их из мира лавочник" и компромиссов,
в котором им приходилось жить. За неимение лучшего они выбрали худшее. В
этом они были нигилистами. Ог>не замечали, что те из них, кто был верен
марксизму, сохранял' в то же время верность своему первоначальному
нигилизму. Настоящее разрушение языка, которого так упорно добивался
сюрреализм, заключается не в бессвязности или автоматизме речи. Оно
коренится в лозунге. Напрасно Арагон начинал с изобличения "позорной
прагматической установки" — ведь именно бл,' годаря ей он в итоге исканий
обрел тотальное освобождение i
' Коммунистов, пришедших к революции благодаря изучению марксип можно
было бы пересчитать по пальцам Сначала происходит обращение в i вую веру, а
затем уже люди читают Библию и писания Святых Отцов.
К оглавлению
--190
морали, пусть даже оно совпало с новым рабством. Пьер Навиль *, глубже
других сюрреалистов размышлявший тогда над этой проблемой, стремясь найти
общий знаменатель революционного и сюрреалистического действия,
проницательно увидел суть этой проблемы в пессимизме, то есть в "стремлении
вести человека к гибели и не пренебрегать ничем, чтобы эта гибель стала
полезной". Эта смесь августинизма и маккиавелизма действительно определяет
революцию XX века; невозможно дать более смелого выражения нигилизму эпохи.
Ренегаты сюрреализма оставались верны большинству нигилистических принципов.
В определенном смысле они хотели умереть. Андре Бретон и некоторые другие
решились на окончательный разрыв с марксизмом благодаря тому, что обладали
кое-чем большим, чем нигилизм,-- они хранили верность всему самому чистому,
что есть в истоках бунта,-- нежеланию умереть.
Разумеется, сюрреалисты стремились исповедовать материализм. "Причину
бунта на броненосце "Потемкин" нам нравится видеть в куске гнилого мяса",--
уверяли они. Но у сюрреалистов, так же как у марксистов, не было никакого,
даже абстрактного, интереса к этому куску. Падаль — это всего лишь символ
реального мира, действительно породившего бунт себе на горе. Бунт ничего не
объясняет, если узаконивает все. Для сюрреалистов революция не была целью,
которой достигают посредством ежедневной деятельности; она была для них
абсолютным и утешительным мифом. Революция представлялась "жизнью подлинной,
как любовь", по выражению Элюара *, который тогда и вообразить не мог, что
его другу Каландре * придется умереть именно от подобной жизни. Сюрреалисты
хотели "гениального коммунизма" и никакого иного. Эти курьезные марксисты
заявили о своем восстании против истории, прославляя героическую личность.
"История управляется законами, обусловленными человеческой трусостью". Андре
Бретон жаждал одновременно любви и революции, а они несовместимы. Революция
движима любовью к еще не существующему человеку. Но тот, кто по-настоящему
любит живую женщину или мужчину, может пойти на смерть только ради них. В
действительности для Андре Бретона революция представляла собой лишь особый
вид бунта, тогда как для марксистов и вообще для любой политической мысли
истина заключается в противоположном. Бретон не стремился построить райский
град в действительности, тем самым завершив историю. Один из
основополагающих тезисов сюрреализма утверждает, что спасения нет.
Притягательность революции не в том, что она принесет людям счастье,
"омерзительный земной комфорт". По мнению Бретона, она должна была осветить
и очистить трагичность человеческого удела. Мировая революция со всеми
ужасными жертвами, которых она требует, должна принести лишь одно
благодеяние: "воспрепятствовать тому, чтобы искусственно созданная
непрочность социальных условий жизни не скрыла действительную хрупкость
удела человеческого". Для Бретона такой прогресс был
--191
беспредельным. Иными словами, революция должна быть поставлена на
службу внутренней аскезе, посредством которой каждый сможет преобразить
реальность в чудо, обеспечив таким образом "ослепительный реванш
человеческого воображения". Чудесное у Андре Бретона занимает такое же
место, какое занимает разумное у Гегеля. Следовательно, невозможно
представить более полной противоположности политической философии, чем
сюрреализм. Долгие колебания тех, кого Арто * окрестил "Амиелями *
революции", легко объяснимы. Сюрреалисты отличались от Маркса куда больше,
чем, к примеру, такой реакционер, как Жозеф де Местр. Реакционеры использую?
трагедию человеческого бытия для отрицания революции, то есть для сохранения
существующей исторической ситуации. Марксисты используют эту трагедию, чтобы
узаконить революцию, то есть для создания новой исторической ситуации. Оба
учения ставят человеческую трагедию на службу своим прагматическим целям.
Что же касается Бретона, он использовал революцию, чтобы завершить трагедию,
и, по сути дела, вопреки заглавию своего журнала, ставил революцию на службу
сюрреалистической авантюре.
Решительный разрыв объяснится до конца, если учесть, что марксизм
требовал покорить иррациональное начало в человеке, тогда как сюрреалисты не
на жизнь, а на смерть встали на его защиту. Марксизм стремился к завоеванию
тотальности, а сюрреализм, как всякий духовный опыт, стремился к единству.
Тотальность может потребовать повиновения от иррационального если
рационального достаточно для обретения господства над миром. Но жажда
единства более требовательна. Ей недостаточно, чтобы все было разумным. Она
стремится к тому, чтобы рациональное и иррациональное были уравновешены на
одном и том же уровне. Нет такого единства, которое предполагало 6i
саморазрушение.
Андре Бретон рассматривал тотальность всего лишь как этап, возможно,
необходимый, но наверняка недостаточный на пути к единству. Здесь мы
возвращаемся к теме "Все или ничего". Сюрреализм стремится к
универсальности, и забавный, но глубокий упрек Бретона в адрес Маркса
состоит в том, что Маркс не универсален. Сюрреалисты хотели примирить между
собой Марксово "преобразование мира" и "изменение жизни", которой желал
Рембо. Но первое ведет к завоеванию тотальности мира а второе — к
завоеванию единства жизни. Как это ни парадоксально, но всякая тотальность
ограниченна. В конечном итоге эти две формулы разделили группу бунтарей.
Выбрав позицию Рембо Бретон доказал, что сюрреализм был не действием, а
духовны опытом и аскезой. Он выдвинул на первый план то, что составляет
сугубое своеобразие его движения,-- воссоздание священного завоевание
единства, что неоценимо важно в размышлениях бунте. Чем более углублял
Бретон это своеобразие, тем непопровимей отдалялся он как от своих товарищей
по партии, так и о собственных первоначальных требований.
--192
По сути, Андре Бретон ни в чем не изменял своему стремлению к
надреальному, к слиянию сновидения и реальности, к сублимации старого
противоречия между идеалом и действительностью. Сюрреалистическое решение
известно: конкретная иррациональность, объективная случайность. Поэзия --
это единственно возможный путь завоевания "высшей точки". "Некая точка
сознания, в которой жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и
будущее... проникают друг друга, уже не вступая в противоречие". Что же это
за высшая точка, которая должна ознаменовать "величайший провал гегельянской
системы"? Это поиск вершинной бездны, родственный мистикам, хотя речь здесь
идет о мистицизме безбожном, который утоляет и выражает жажду абсолютного у
бунтаря. Принципиальный враг сюрреализма — рационализм. Впрочем, идея
Бретона представляет собой любопытный образец западной мысли, где неустанно
поощряется принцип аналогии за счет принципов тождества и противоречия.
Точнее, речь идет о том, чтобы переплавить противоречия в огне желания и
любви и разрушить стены смерти. Магия, первобытные или архаические
цивилизации, алхимия, риторика огненных цветков или бессонных ночей --
таковы чудесные этапы на пути к единству и философскому камню. Сюрреализм,
если даже он не изменил мир, обогатил его некоторыми странными мифами,
которые отчасти оправдывают Ницше, возвещавшего миру возвращение античности.
Впрочем, только отчасти, поскольку речь идет о теневой стороне Древней
Греции, где пребывали темные боги и происходили мистерии. В конечном итоге
если опыт Ницше завершился приятием дня, то опыт сюрреализма находит высшее
выражение в гимне ночи, в навязчивом, исполненном страха культе грозы.
Бретон, по его собственным словам, понял, что, несмотря ни на что, жизнь --
это дар. Но его приятие мира не могло быть наполнено светом, в котором мы
так нуждаемся. "Во мне слишком много северного,-- говорил он,-- чтобы я мог
пребывать в полном согласии с миром".
Однако, вопреки собственной воле, он не раз смягчал отрицание и в бунте
выдвигал на передний план его позитивные требования. Он предпочитал не
столько молчание, сколько суровость и сохранил только нравственное
требование, которое, по словам Батайя *, воодушевляло ранний сюрреализм:
"Заменить новой моралью мораль ныне действующую, причину всех наших зол".
Попытка Бретона основать новую мораль не удалась, как не удается она сегодня
никому. Но он никогда не терял веры в то, что сможет этого добиться. Бретон
был вынужден предложить временный возврат к традиционной морали в ту
страшную эпоху, когда человека, которого Бретон хотел возвеличить, упорно
унижали, кроме прочего, и во имя некоторых сюрреалистических принципов.
Возможно, здесь наступает пауза. Но эта пауза в нигилизме — настоящий шаг
вперед, сделанный бунтом. В конце концов, не имея возможности обрести мораль
и те ценности, необходимость которых он ясно сознавал, Бретон, как известно,
увидел
7 Альбер Камю
--193
спасение в любви. Нельзя забывать, что в свое мерзопакостное время
только он давал ей глубокое толкование. Любовь — вот моральное убежище,
ставшее отчизной этому изгнаннику. Конечно, меры тут все еще недостает.
Сюрреализм — не политика и не религия. Быть может, сюрреализм --
недостижимая мудрость. Но и доказательство того, что не существует мудрости
удобной. "Мы хотим быть за пределами нашего времени, и мы будем там!" — как
восхитительно это восклицание Бретона. Он находил отраду в великолепной
ночи, а тем временем разум, приступивший к деятельности, двинул свои армии
по всему миру. Быть может, эта ночь предвещает зарю, которая еще не
занялась, и утренние картины Рене Шара *, поэта нашего Возрождения.
--194
НИГИЛИЗМ И ИСТОРИЯ
В течение ста пятидесяти лет метафизического бунта и нигилизма вновь и
вновь под различными масками упорно являл свое опустошенное лицо
человеческий протест. Все, восставшие против удела человеческого и его
Творца, утверждали одиночество человека, тщету всякой морали. Но в то же
самое время стремились к созиданию чисто земного царства, где бы правил их
собственный закон. Логично, что соперники Творца замыслили переделать
мироздание на свой лад. Одни, кто ради созидаемого ими мира отвергали любой
закон, кроме закона собственного хотения и силы, шли прямо к самоубийству
или безумию, воспевая апокалипсис. Другие, тоже стремившиеся установить
закон силой, предпочли пустое балаганное представление, самолюбование или
заурядность, или еще убийство и разрушение. Но Сад и романтики, Карамазов и
Ницше вошли в царство смерти только потому, что хотели подлинной жизни.
Неудивительно, что трагический призыв к законности, порядку и нравственности
звучит в этой безумной вселенной словно в насмешку. Их выводы стали роковыми
или свободоубийственными только после того, как они сбросили бремя бунта,
ушли от присущего ему напряжения и предпочли душевный комфорт, даруемый
тиранией или рабством.
В своих возвышенных и трагических формах восстание людей есть не что
иное, как многолетний протест против смерти, яростное обвинение удела
человеческого, предопределяемого всеобщим смертным приговором. Во всех
рассмотренных выше случаях протест каждый раз направлен на те стороны
мироздания, которые являются диссонансом, замутнением, разрывом связей. То
есть речь идет о нескончаемом требовании единства. Неприятие смерти, жажда
бесконечной и ясной жизни — таковы пружины всех этих безумств, возвышенных
или низменных. Разве речь идет только о личном трусливом нежелании умереть?
Нет, поскольку большинство этих бунтарей заплатили должную цену за то, чтобы
быть на высоте своих притязаний. Восставший жаждет не столько самой жизни,
сколько смысла жизни. Он не принимает тех последствий, которые влечет за
собой смерть. Если всему приходит конец, если ничто не находит оправдания,
то все, что умирает, лишено смысла. Бороться против смерти — значит
требовать смысла жизни, сражаться за порядок и единство.
Многозначителен в этом отношении протест против зла, составляющий самую
сердцевину метафизического бунта. Возмутительно не само по себе страдание
ребенка, а тот факт, что
--195
его страдание не оправдано В конце концов, мы подчас готовы смириться с
болью, изгнанием, тюремным заключением, если медицина или здравый смысл
убеждают нас в их необходимости. А в глазах бунтаря как мукам, так и
радостям нашего мира недостает именно принципа объяснения. Восстание против
зла означает прежде всего требование единства. Миру смертников, смертельной
непонятности удела человеческого бунтарь неустанно противопоставляет жажду
жизни и окончательного понимания. Сам того не сознавая, он не прекращает
поиски морали или какой-то святыни. Бунт — это аскеза, пусть даже слепая.
Если бунтарь богохульствует, то он поступает так в надежде на нового бога.
Бунтарь бывает потрясен первым и наиболее глубоким религиозным порывом, но
теперь уже речь идет о несбывшемся религиозном порыве. Благороден не бунт
сам по себе, а выдвигаемые им требования, даже если итогом бунта окажется
низость
Во всяком случае, надо уметь распознать то низкое, что приносит с собой
бунт. Всякий раз, когда бунт обожествляет тотальное неприятие всего сущего,
то есть абсолютное "нет", он идет на убийство. Всякий раз, когда он слепо
принимает все существующее и провозглашает абсолютное "да", он также идет на
убийство. Ненависть к творцу может обернуться ненавистью к творению или же
безоглядной вызывающей любовью к существующему миру. Но в обоих случаях бунт
приводит к убийству и теряет право называться бунтом Нигилистом можно быть
двояким образом, и каждый раз из-за непомерной жажды абсолюта По видимости,
есть бунтовщики, желающие умереть, и есть д,р} гие бунтовщики, желающие
умерщвлять. Но по своей сути это одж и те же люди, равно лишенные бытия,
сжигаемые жаждой на стоящей жизни и предпочитающие всеобщую несправедливосп
ущербной справедливости. Негодование достигает такой степени что разум
сменяется яростью. Если верно, что инстинктивны! бунт человеческого сердца
от века к веку становится все осознан нее, то, как мы уже видели, он
перерастает также в слепую отвагу и, теряя с определенного момента чувство
меры, решает ответить на всеобщее преступление метафизическим убийством
То же самое "да", которое, как мы убедились, знаменует собой вершину
метафизического бунта, неизменно находит gboiвыражение в абсолютном
разрушении. Нет, не бунтом, не благо родством бунта освещен сегодня мир, а
нигилизмом. И последствия нигилизма мы должны проследить, не упуская из виду
правду его истоков. Если бы даже Бог существовал, Иван Кара мазов не пришел
бы к нему, зная о несправедливости, причинен ной человеку Но слишком долгое
переживание этой несправедливости, слишком горькое осознание ее превратили
формулу "даже если ты существуешь" в формулы "ты не заслуживаешь
существования", а затем "ты не существуешь". Жертвы черпал) силу и искали
доводы в пользу окончательного преступления своей невинности, которую они не
ставили под сомнение. Отчаявшись обрести бессмертие, зная о своем смертном
приговоре, они
--196
решились на убийство Бога. Неверно было бы сказать, что с этого дня и
началась трагедия современного человека. И тем более неверно утверждать, что
в этот день она завершилась. Наоборот, покушение на Всевышнего знаменует
кульминацию драмы, начавшейся с закатом античного мира, последнее слово
которого еще не отзвучало. С этого момента человек решает отказаться от
божественной благодати и жить, полагаясь только на собственные силы. От
маркиза де Сада до наших дней прогресс заключался в том, что расширялось
замкнутое пространство, где по собственным законам правит человек без Бога.
Противостоящий божеству огражденный лагерь раздвигал свои границы все дальше
и дальше, пока вся вселенная не превратилась в крепость, воздвигнутую против
низвергнутого, изгнанного Бога. Доведя свой бунт до последнего предела,
человек стал затворником; вся его великая свобода свелась лишь к тому, чтобы
от трагических замков де Сада до концлагерей строить тюрьмы для своих
преступлений. Но осадное положение мало-помалу становится повсеместным, а
требование свободы постепенно распространяется на всех. Стало быть,
необходимо созидать единое царство справедливости, противостоящее царству
благодати, и основать наконец человеческую общность на обломках общности
божественной. Убить Бога и построить церковь — таково неизменное и
противоречивое устремление бунта. Абсолютная свобода становится тюрьмой
абсолютных обязанностей, коллективной аскезой, историей, которую предстоит
завершить. XIX век — век бунта пролагает путь XX веку — веку
справедливости и морали, где каждый бьет себя в грудь. Шамфор *, моралист
бунта, уже выразил это в своем афоризме: "Прежде чем быть великодушным, надо
быть справедливым: ведь сначала нужны сорочки, а уж затем кружева к ним".
Мораль роскоши будет отвергнута во имя суровой этики строителей.
Теперь нам предстоит рассмотреть этот конвульсивный порыв к мировому
господству и универсальному закону. Мы подошли к моменту, когда бунт,
отвергая любое рабство, стремится овладеть всем мирозданием. Как мы уже
видели, после каждого поражения бунт заявлял о политическом и насильственном
разрешении возникших проблем. Отныне из всех своих приобретений он сохранит
только волю к власти и моральный нигилизм. В принципе бунтовщик хотел
отвоевать только свое собственное бытие и сохранить его перед лицом Бога. Но
он забывает о своих истоках и, следуя закону духовного империализма,
устремляется к мировому господству, совершая неисчислимое множество убийств.
Бунт изгнал Бога с небес, но, поскольку бунтарский Дух пронизывает все
революционное движение, иррациональное требование свободы парадоксальным
образом берет на вооружение разум, единственное орудие борьбы, которое
представляется бунтовщику чисто человеческим. Бог умер, остаются люди, то
есть история, которую необходимо понимать и строить. Строить ее можно,
используя любые средства,-- только и добавляет нигилизм,
--197
который поглощает творческую силу бунта. На земле, отныне одинокой,
человек на своем пути к империи людей намерен к самым крайним преступлениям
иррационального присовокупить преступления разума. Размышляя о величайших
целях бунта и его смерти, к формуле "Я бунтую, следовательно, мы существуем"
человек добавляет слова: "И мы одиноки".
--198
III ИСТОРИЧЕСКИЙ БУНТ
Свобода, "это страшное слово, начертанное на колеснице бурь" ',-- вот
принцип всех революций Без нее справедливость представлялась бунтарям
немыслимой. Однако приходит время, когда справедливость требует временного
отказа от свободы. И тогда революция завершается большим или малым террором.
Всякий бунт — это ностальгия по невинности и призыв к бытию. Но в один
прекрасный день ностальгия вооружается и принимает на себя тотальную вину,
то есть убийство и насилие. Так рабские бунты, революции цареубийственные и
революции XX века осознанно принимали на себя все большую виновность, по
мере того как возрастала тотальность предполагаемого ими освобождения. Это
ставшее очевидным противоречие мешает нашим революционерам сохранять
выражение счастья и надежды, сиявшее на лицах и в речах членов нашего
Учредительного собрания. Неизбежно ли это противоречие, характеризует или
разрушает оно ценность бунта — вот вопрос, возникающий в связи с революцией
в ее отношении к метафизическому бунту. По сути дела, революция является
только логическим следствием метафизического бунта, и, анализируя
революционное движение, мы увидим в нем ту же самую отчаянную и кровавую
попытку утвердить человека наперекор тому, что его отрицает. Это значит, что
революционный дух становится на защиту той стороны человеческой души,
которая не хочет смириться. Иначе говоря этот дух пытается даровать человеку
царствование во времени. Отвергая Бога, этот дух избирает историю в силу
логики, по видимости неизбежной
Теоретически слово "революция" сохраняет тот же смысл, какой оно имеет
в астрономии. Это круговое движение, которое, полностью завершив цикл,
приводит к смене одного образа правления другим. Изменение в режиме
собственности без соответствующей смены образа правления — это не
революция, а реформа. Не бывает экономической революция, будь ее средства
мирными или кровавыми, которая не проявилась бы в политике Уже этим
революция отличается от бунта. Знаменитые слова: "Нет, сир, это не бунт, это
революция" *-- указывают на это существенное различие. Точный смысл этой
фразы — "революция означает неизбежность установления нового образа
правления" Бунтарское движение заканчивается, едва начавшись, оно
представляет собой всего лишь бессвязное свидетельство. В отличие
--199
от бунта революция начинается с идеи. Точнее говоря, она означает
включение идеи в исторический опыт, тогда как бунт есть лишь движение от
индивидуального опыта к идее. В то время как история бунтарского движения,
пусть даже коллективного, всегда есть история бесповоротной вовлеченности в
события, слепого протеста, не прибегающего ни к системе, ни к доводам,
революция же представляет собой попытку смоделировать действие согласно
идее, с тем чтобы формировать мир по теории. Вот почему бунт убивает только
людей, тогда как революция уничтожает одновременно и людей, и принципы. Но
по тем же причинам можно сказать, что в истории еще не было революции. Ведь
она должна быть единственной и окончательной. Движение, которое будто бы
замыкает цепь, в действительности означает появление нового звена в тот
самый момент, когда устанавливается новый образ правления. Анархисты во
главе с Варле отлично видели, что правительство и революция несовместимы в
прямом смысле слова. Прудон * говорил: "Противоречие заключается в том, что
правительство никогда не может быть революционным по той простой причине,
что оно правительство". Поскольку уж есть опыт, добавим к сказанному, что
правительство может быть революционным только в противостоянии другим
правительствам. Революционные правительства вынуждены большую часть времени
быть правительствами войны. Чем шире распространяется революция, тем больше
ставки в той войне, которую она предполагает. Общество, рожденное 1789
годом, желает сражаться за Европу. Общество, рожденное 1917 годом, борется
за мировое господство. Тотальная революция завершается требованием
всемирного владычества. И мы увидим почему.
Но пока это не свершилось, если вообще должно свершиться, человеческая
история в определенном смысле является совокупностью следующих друг за
другом бунтов. Иначе говоря, поступательное движение, ясно выраженное в
пространстве, является лишь приближением к цели во времени. То, что в XIX
веке именовали освобождением рода человеческого, извне представляется
непрерывной чередой бунтов, выходящих за свои пределы и стремящихся обрести
свою форму в идее, но еще не ставших окончательной революцией, которая
стабилизировала бы все на земле и на небе. Даже поверхностное изучение
вопроса приводит к мысли о том, что речь идет не столько о реальном
освобождении, сколько о самоутверждении человека, все более и более широком,
но никогда не находящем своего завершения. Действительно, если бы
один-единственный раз свершилась подлинная революция, истории уже не было
бы. Было бы блаженное единство и угомонившаяся смерть. Вот почему все
революционеры ставят себе конечной целью единство мира и действуют так, как
если бы верили в конец истории. Своеобразие революции XX века в том, что она
впервые открыто стремится осуществить давнюю мечту Анахарсиса Клоотса * о
единстве человеческого рода и в то же время об окончательном завершении
истории. Если бунтарское движение
К оглавлению
--200
исходило из принципа "все или ничего", если метафизический бунт жаждал
единства мира, то революционное движение XX века, столкнувшись с самыми
недвусмысленными последствиями своей логики, с оружием в руках требует
исторической тотальности. И тогда под угрозой бессодержательности и упадка
бунт вынужден стать революционным. Для бунтаря речь уже не идет о
самообожествлении, как это было у Штирнера, или о спасении себя одного с
помощью позы. Речь идет о том, чтобы, как Ницше, обожествить род
человеческий и взять на себя как бремя его идеал сверхчеловека, с тем чтобы
обеспечить спасение всех согласно чаяниям Ивана Карамазова. И тут впервые на
исторической сцене появляются Бесы, раскрывая одну из тайн нашей эпохи --
тождество разума и воли к власти. Бог умер, и теперь надо изменить и
устроить жизнь чисто человеческими силами. Одних проклятий для этого
недостаточно — нужно оружие и завоевание тотальности. Революция, даже та и
в первую очередь та, что считает себя материалистической, есть не что иное,
как беспредельный метафизический крестовый поход. Но является ли тотальность
единством? Вот вопрос, на который должно дать ответ это эссе. Ясно только,
что цель предлагаемого анализа не в том, чтобы дать описание феномена
революции, предпринимавшееся уже сотни раз, и не в том, чтобы вслед за
другими исследовать исторические или экономические причины великих
революций. Необходимо в некоторых фактах увидеть логическую
последовательность, образцы и постоянные темы метафизического бунта.
Большинство революций обретает свою форму и своеобразие в убийстве. Все
они, или почти все, были человекоубийственными. Но некоторые из них сверх
того практиковали царе- и богоубийство. Поскольку история метафизического
бунта берет свое начало от де Сада, наш настоящий сюжет начинается только с
цареубийц, его современников, посягнувших на земное воплощение божества,
пока еще не решаясь убить сам вечный принцип. А до того человеческая история
дает нам образец первого бунтарского движения — восстание рабов.
Там, где раб бунтует против господина, там человек восстает против
человека на жестокой земле, вдали от неба отвлеченных принципов. Результатом
является лишь убийство человека. Восстания рабов, жакерии, войны гезов,
крестьянские бунты выдвигают принцип равенства "жизнь — за жизнь", принцип,
который, несмотря на все крайности и все мистификации, дает себя знать в
самых чистых формах революционного духа, как, например, в русском терроризме
1905 года.
Восстание Спартака на закате античного мира, за несколько десятилетий
до христианской эры является в этом смысле образцовым. Отметим прежде всего,
что речь идет о мятеже гладиаторов, то есть рабов, предназначенных для
поединков и обреченных ради хозяйских забав убивать или быть убитыми.
Восстание
--201
было поднято семью десятками рабов, а на его исходе в рядах восставших
насчитывалось семьдесят тысяч бойцов, которые, громя отборные римские
легионы, идут через всю Италию к самому Вечному городу. Однако, как отмечает
Андре Прюдоммо ', это восстание не принесло римскому обществу никакого
нового принципа. В своем воззвании Спартак ограничивается обещанием дать
рабам "равные права". Этот переход от факта к праву, выявленный в
первоначальном бунтарском движении, является, по сути, единственным идейным
приобретением, которое можно обнаружить на этом уровне бунта. Непокорный
отвергает рабство и утверждает свое равенство в правах с господином. Он в
свой черед хочет стать господином.
Весь ход восстания Спартака иллюстрирует этот принцип — требование
равенства. Повстанческое войско освобождает рабов и тут же, немедленно
отдает им в качестве рабов бывших рабовладельцев. По преданию, впрочем
сомнительному, воины Спартака якобы устраивали даже бои гладиаторов среди
нескольких сотен римских граждан, усадив на скамьях амфитеатров рабов,
обезумевших от возбуждения и радости. Уничтожение людей ведет только к
дальнейшему их уничтожению. Но чтобы обеспечить триумф одного принципа,
необходимо повергнуть в прах другой принцип. Град солнца, о котором мечтал
Спартак, можно было бы создать лишь на руинах Вечного Рима, разрушив его
установления и низвергнув его богов. И вот армия Спартака продвигается
вперед, чтобы окружить Рим, устрашенный близостью расплаты за свои
преступления. Однако в этот решающий момент, в виду священных стен, войско
рабов останавливается и начинает откатываться назад, словно отступая перед
принципами богов, их установлениями, их городом. Что можно поставить взамен
разрушенного Рима? Разве что неистовую жажду справедливости и оскорбленную,
а потому яростную любовь к свободе, которая поддерживала до сих пор мужество
несчастных бунтовщиков? 2 Как бы там ни было, армия Спартака
отступает, не будучи побежденной, и принимает необъяснимое решение вернуться
к тому месту, где начинался бунт. Она проделывает в обратном порядке долгий
путь своих побед, чтобы переправиться в Сицилию. Словно эти обездоленные,
отныне одинокие и безоружные перед ожидающими их великими задачами,
лишившись мужества пред ликом неба, которое им предстояло штурмовать,
возвращались в края, с которыми были связаны их самые чистые и греющие душу
воспоминания, на землю, где они родились и где легко и радостно было
умереть.
И тут начинаются поражение и мученичество. Перед последним сражением
Спартак приказывает распять на кресте плененного
' La tragedie de Spartacus. Cahiers Spartacus.
2 Восстание Спартака, по сути дела, реализует программу
предшествовавших ему восстаний рабов. Но эта программа сводится к разделу
земель и ликвидации рабства Впрямую она не затрагивает римских богов.
--202
римлянина, чтобы явить своим людям ожидающую их участь. Движимый
бешеным порывом, в котором нельзя не увидеть символ, он во время сражения
без устали пробивается к возглавлявшему римские легионы Крассу, чтобы
сойтись с ним в поединке. Спартак хочет погибнуть, но сражаясь как равный с
равным с тем, кто в эти минуты представляет собой символ римского
господства. Он хочет умереть, но на вершине человеческого равенства. Однако
ему не удалось сразиться с Крассом: принцепсы, как и принципы, ведут борьбу
на расстоянии, а римский военачальник держится где-то вдалеке. Спартак
погибнет, как он этого и хотел, но падет он под мечами наемников, таких же
рабов, как он сам, убивающих вместе с его свободой и свою собственную. За
одного единственного распятого римского гражданина Красе предаст мучительной
казни тысячи рабов. Шесть тысяч крестов, которые после стольких справедливых
восстаний будут воздвигнуты вдоль всей дороги из Капуи в Рим, покажут толпе
рабов, что нет равенства в мире, где правит сила, и что хозяева если и
уступают свою кровь, то лишь по очень выгодной цене.
Смерть на кресте принял и Христос. Можно представить, что спустя
десятилетия после восстания Спартака он избрал для себя казнь рабов лишь для
того, чтобы сократить ужасающее расстояние, которое отделяет униженного
человека от неумолимого лика -Господа. Он заступается за людей и терпит в
свой черед крайнюю несправедливость ради того, чтобы бунт не расколол мир
надвое, чтобы страдание достигло неба и сняло с людей проклятие. Кто же
станет удивляться, что революционный дух, стремясь впоследствии отделить
землю от неба, начнет с развоплощения божества, убивая его представителей на
земле? В определенном смысле эшафот 1793 года знаменует собой конец
бунтарских времен и начало революционных '.
Поскольку для меня бунтарский дух внутри христианства интереса не
представляет, в эссе не затрагивается тема Реформации, как и многочисленных
предшествовавших Реформации бунтов против церковной власти. Но, во всяком
случае, можно сказать, что Реформация подготовила религиозное якобинство и
что в определенном смысле она начала то, что завершит 1789 год.
--203
ЦАРЕУБИЙСТВО
Разумеется, королей убивали задолго до 21 января 1793 года и
цареубийств XIX века. Но Равальяк, Дамьен * и им подобные хотели уничтожить
особу короля, а не принцип. Они желали др...
